нность
армии, в которой провел почти всю  свою жизнь,  и общества, ее  породившего,
держать  всех  и  все  в  унизительном  повиновении,   чтоб  всегда,  везде,
каждодневно  военный  человек  чувствовал себя виноватым, чтоб  постоянно  в
страхе ощупывался, все ли застегнуто, не положил ли чего ненужного в  карман
ненароком, не сказал ли  чего невпопад, не сделал ли шаг вразноступ с армией
и  народом, то ли и так ли съел, то ли  и так ли подумал, туда ли, в того ли
стрельнул...
     Даже  здесь,  за  рекою, в преисподней,  достают воюющего человека -- и
честный  человек,  добросовестный  вояка,  Авдей  Кондратьевич  Бескапустин,
мучаясь  смертельной  мукой  без  табака,  мучился еще  и подспудной  виной:
напишет "художник"  Мусенок в верха,  своему старому дружку Мехлису, или  не
напишет? Рычит полковник на ближних своих, измотанных  за день до того, что,
не  успев отдышаться, умыться,  падают  они  кто где, сраженные  сном, -- до
политики ли им сейчас, до шелком ли шелестящего красного знамени?



     Успокаивались, приводили себя в порядок, умывались, готовились к  ужину
и  на  противной   стороне.  Генерал  Конрад  Штельмах,  назначенный  вместо
старикашки фон  Либиха,  давал понять русским, что  прибыл  сюда не  семечки
лузгать, как  здесь  говорят,  а  воевать, и,  хотя в  этот его первый  день
присутствия в дивизии ощутимого перевеса  не принес  -- русские  сражались с
отчаянием   висельников,  активность  его   войск  была  пусть  и  не  очень
результативна, но похвальна. Он уже  отметил  одобрительным отзывом действия
минометной роты, работавшей без  передышки, результативную  атаку отдельного
батальона, которым командовал  майор  Пауль Шредер. Батальон  понес  большие
потери, нуждается  в  пополнении,  но  пока  и  наличными  силами  действует
эффективно. Хорошо работала авиация, слава и благодарность асам Геринга. Фон
Либих,  еще  в  империалистическую  войну  привыкший  воевать   неторопливо,
запустил  дела,  давая войскам вовремя обедать,  себе позволял иметь часовой
отдых после обеда,  иначе  голова  его отказывалась соображать. Во вверенной
ему  дивизии есть случаи неподчинения,  дезертирства, самострелы  появились,
причем  количество  их с прошлой зимы увеличилось.  Новый  командир  дивизии
требовал подкреплений,  увеличения  огневой поддержки с тем, чтобы  сделать,
наконец, этот  давно обещанный "буль-буль!" русским. Но подкреплений дивизии
не дают, более того, спешно сняли -- для переброски на другие направления --
полк истребительных орудий, увели роту  самоходок, находившихся в резерве, и
оба  эсэсовских изрядно поредевших батальона. И вообще  командующий  группой
войск дал понять  по  радиосвязи --  отныне  без  его ведома  и распоряжения
резервы не трогать.
     Подавляя  в  себе  раздражение,  недовольный  тем,  что  ему   не  дают
развернуться,  что всегда  эти фоны-моны,  повылазившие  в чины из штабов  и
родовых имений, затирают выдвиженцев фюрера, добывших  себе звания и награды
в сражениях, новый командир дивизии Конрад Штельмах  решил  все же атаковать
русских и отбить  у них на  первый случай хотя бы высоту  Сто,  так постыдно
оставленную и давшую много преимуществ противнику.
     К  удивлению  Конрада  Штельмаха отдельные  подразделения вверенной ему
дивизии  особого  рвения и  тем  более  радости по  случаю  прибытия  нового
командующего  аж  из  Африки не  проявили.  Получив  приказ  о  наступлении,
командиры двух эсэсовских батальонов, по войсковому положению приравненные к
командирам  полков, вести наступательные  действия отказались, сославшись на
особые инструкции о передислокации, полученные ими от высокого командования.
Весь  день  они  проболтались без дела, точнее говоря,  проспали на запасных
позициях. А будь они, эти батальоны, в действии, купаться бы русским в реке,
принимать общую освежающую ванну.
     Воевавший в  Африке ни  шатко ни валко: оклемаются  англичане,  соберут
силенки  -- он их расколошматит, отгонит в  пески пустынь  и опять  спокойно
устраивает  смотры,  попивает кофе в  прибрежных виллах  Средиземноморья  --
Конрад  Штельмах  жаждал  доказать своими  успехами  в  России,  что  талант
полководца  всюду  может  иметь  преимущества  перед   чахлой  бездарностью.
Начальник  штаба дивизии,  привыкший,  как  видно, быть  полным  хозяином  в
дивизии при ленивом и  вялом  старикашке фон Либихе,  деловито докладывая об
итогах  прошедшего  дня, охладил пыл нового  командира дивизии  и  еще более
обескуражил  данными разведки: у  противника артиллерии  намного  больше,  и
стоит шевельнуться  немецким частям,  как начинается,  по-солдатски  говоря,
благословение,  на  головы  и  без того усталых  солдат обрушивается залп за
залпом.
     Еще до  Сталинграда  авиация  противника  отвечала ударом на удар,  над
плацдармом же советская авиация и количественно,  и качественно  превосходит
геринговскую, прежде  всего  бомбардировочная. Ю-87,  устаревший, допотопный
самолет, сеющий бомбы, опять же по-солдатски  говоря, черт знает куда, порой
на  свои  же окопы,  не  может  уйти  от  маневренных  истребителей советов.
Зенитная  артиллерия и истребители  уже выбили  половину,  если  не  больше,
эскадрилий бомбардиров- щиков, и, несмотря на высокое мастерство и храбрость
асов  рейха,  русские  самолеты, неуклюже,  с большими потерями, завоевывают
родное небо. Штурмовики "Илы"  ходят чуть ли не по  головам немецких солдат,
нанося страшенный  урон наземным частям, территория же здешняя  для действия
танков  --  этого  конька-спасителя  --  непригодна. Не  иначе как  русскими
частями вспаханный берег  реки не позволяет  иметь  на плацдарме постоянную,
четко  обозначенную  передовую.  Немецким частям,  привыкшим  к  образцовому
порядку,  кажется,  что   вокруг  них  бродят  русские,  ведут  разведку  --
обнаружена совершенно случайно полевая линия связи из  германского  провода,
впутанная в полевую немецкую связь, -- работает себе без смущения, прицельно
крошит  наши  боевые порядки  вражеская  артиллерия, бродят в боевых  частях
самые невероятные,  окопные слухи  -- пароль  в  уборной это  называется  --
противник собирает еще один ударный кулак на левом берегу для проведения еще
одной операции. Вот почему снимаются  эсэсовские батальоны  и другие  части,
так здесь  необходимые, передислоцируются и  те, что стояли в резерве, -- на
случай прорыва фронта русскими.
     -- Нам предстоят серьезные испытания, господин генерал.
     Не понравился Конраду Штельмаху доклад начальника штаба, скребануло уши
недопустимое выражение типа "родное небо" -- небо у  всех одно, но человек с
желтым  лицом,  выгоревшими  бровями,  облезлый,   обезжиренный,  с   нервно
суетившимися  руками,  с изношенными  гусеницами витого  погона, не желающий
смотреть    в   глаза,   не   напускал   голубого   тумана,   не   занимался
очковтирательством.
     Откуда же,  откуда взялись такие силы у русских? Ведь не раз и не два в
сводках вермахта и докладах фюреру сообщалось, что  русские  в прах разбиты,
что  армия их взята в плен, ресурсы  исчерпаны, уголь и руда в наших  руках,
еще  одно  усилие,  один нажим -- и  этот деморализованный сброд, называемый
Красной Армией, будет уничтожен...
     Но вот  начальник штаба  его дивизии,  навидавшийся и натерпевшийся  на
Восточном фронте всякого,  сделав общий обзор положения на вверенном дивизии
участке фронта, откинув голову, печально прикрыл глаза:
     --  Хотя  полных  сведений  с  левобережья  еще  не  поступило,  данные
воздушной   разведки   подтверждают  --  сил  для  очередного   прорыва  там
достаточно.
     Генерал  молча и пристально вглядывался в  своего  начальника штаба: не
очень  тщательно выбритое  костлявое  лицо  как  бы обнажилось  под  тонкой,
изношенной  кожей;  глаза  его словно углем  обведены --  как  же устал этот
человек!
     -- Вы хотите сказать, подполковник Кюнер, дела наши...
     --  Я ничего не  хочу сказать.  Я докладываю,  --  как бы  проснувшись,
собирая со  стола бумаги, произнес начальник штаба. -- И предостерегаю,  гер
генерал, нужно  беречь  силы  -- за прошедший день  мы понесли  неоправданно
большие потери.  Положение  противника отчаянное, продукты к нему  почти  не
поступают,  и нужно, я  полагаю, не  атаковать  противника  в лоб, но,  если
противник  позволит,  отрезать  его  от  реки,  уничтожать  все,  что  может
плавать...  Через очень  короткое время русские или вымрут,  или перейдут  в
плен...--  И  не  удержался, все-таки сказал в  лицо своему генералу то, что
бродило, ползало по окопам: -- Здесь не Африка, гер генерал.  Здесь красивой
войны не получилось.  Здесь  обе стороны бьются  насмерть,  и  все  средства
хороши, коли они ведут к успеху,  чего, к сожалению, не понимал покойный фон
Либих, пытавшийся воевать комфортабельно и даже гуманно.
     "Да он же дерзит!"  -- надо  бы осадить этого, серыми жилами опутанного
по  лбу,  даже  по  полуоблезлой  голове, полковника.  Но  тот, не дожидаясь
продолжения  беседы на  отвлеченные темы, повторил, что  теми  силами, какие
есть  в дивизии, вести планомерное  наступление невозможно.  Для наступления
нужны подкрепления. Но их не дадут, потому как затеваемая русскими переправа
через реку -- не последняя. Новокриницкий плацдарм, операция, теперь  это уж
ясно,  вспомогательная -- отвлекающий удар.  Если бы удалось русским развить
операцию, они, возможно,  и  перешли бы в общее наступление на правобережье.
Но не получилось. Может, и новый удар не получится.
     -- Но... пока мы  топчемся в этих оврагах, отражая один за другим удары
противника, он готовит и подготовит где-то главный удар.
     -- Где? -- пожал плечами  Кюнер. -- Знать бы заранее. Вот почему личным
распоряжением  командующего  центральной  группой войск,--  начальник  штаба
дивизии  подчеркнул голосом -- личным! рас-по-ря-жением! --  запрещено вести
наступательные действия. Активная оборона -- вот  что  нам  рекомендуют наши
стратеги.
     Конрад  Штельмах  грузно  опустил  голову:  "Да-да,  его  предположения
оказались точными  --  не от добра, не от хорошей жизни выгребают  войска из
Африки и  Европы. Дела на Восточном  фронте  после Сталинграда и на  Курском
выступе не просто пошатнулись, они... Но как все запутано! В Германии полная
дезинформация!   "Новый   вал   на  реке!",  "Непреодоли-   мая   преграда",
"Окончательная могила для русских!", "Дело фюрера непобедимо!"
     --  Так  что  же,  будем сидеть  у  речки  и  ждать погоды, как говорят
русские, господин подполковник? -- с неприязнью,  однако, и с занимающимся в
нем  раздражением  к этому  измотанному  войной, но  самоуверенному человеку
заметил строгий генерал.
     -- Я полагаю, господин генерал, русские не дадут нам такой возможности,
-- подчеркнуто равнодушно,  пожав узенькими плечами так,  что  обмахрившиеся
погоны  ожили,  выгнулись, заползали по  плечам лесными  гусеницами,  заявил
начальник штаба: -- Как предписано -- будем вести активную  оборону. Пока же
я прошу  вашего  распоряжения  насчет  снятия  саперной  роты  с  передовой,
оборудовать штаб дивизии -- прежний, как вам уже известно, разбит.
     -- Кому  нужна,  кому выгодна  ложь?  --  спросил  или подумал генерал.
Подполковник пропустил мимо ушей опасную реплику своего начальника и, словно
заведенный,  ровным,  утомленным  голосом  продолжал  вводить  в  курс  дела
генерала,  уныло, будто по книжке читал о том,  что русская артиллерия, этот
воистину  бог войны, как ее совершенно справедливо  именуют в Красной Армии,
крушит все  и вся. Особенно прицельно  действует гаубичный полк и бригада, с
крутой траекторией  полета снаряда достает  в любом овраге, в  траншеях,  за
высотой  Сто, в пойме речки и  в  противотанковом рву. Как стало известно из
подслушанных  телефонных  разговоров,  на  плацдарме артиллерию  возглавляет
какой-то  майор,  он  ранен, но не  покидает  поста  и держит  в  постоянном
напряжении правый фланг и тылы боевых подразделений.
     --  Дерзкая, чистая  работа!  Делается  малыми  силами,  но  с  большой
точностью.
     "Этого только не хватало! Начальник штаба не просто обобщает, он хвалит
действия противника!"
     --  Так  поучитесь  воевать  у  этого  большевистского маньяка!  --  не
сдержался Конрад Штельмах.
     --  Учимся, учимся, гер генерал!  --  усмехнулся Кюнер,  как показалось
генералу, даже снисходительно. -- С сорок первого года, то они у нас, то  мы
у  них.  Конечно... когда совсем  научимся, переймем  друг у друга полностью
опыт, по-видимому,  им уже  воспользуются  два  оставшиеся на  свете  мудрых
учителя.
     "Это он  о ком же? Что за  намеки? -- похолодел генерал. -- Ну, они тут
довоевались до предела, ничего уже не страшатся".
     -- И  что,  наконец, делает  наша хваленая авиация?  Почему  не подавит
русских? -- избегнув продолжения  разговора  о  двух мудрых учителях, сделал
стратегический маневр Конрад Штельмах.
     -- Но  я  уже говорил, гер генерал, что у русских и орудий, и самолетов
слишком много, гораздо больше, чем у нас. Вы  разве еще не убедились в этом?
И тем  не менее я прошу вас разрешить обратиться с просьбой к нашей  авиации
ночного  действия  о нанесении  бомбового удара по  артиллерийским  позициям
противника.  --  Кюнер  как-то  странно,  по-птичьи  клюнул носом,  наклонив
голову, --  не поймешь  -- в поклоне или  у  него на шее чирей, -- и  бочком
поплыл  из блиндажа.  В  этом  полупоклоне  или тоже  манере  генералу снова
почудилось что-то насмешливое,  если не издевательское. "Он разговаривает со
мной, как с малым дитем! Битый вояка, хотя и сволочь, но прав, прав во всем,
да еще и  деликатен. Не сказал вот о том, что советские  самолеты пробомбили
ближний аэродром, так что ждать  активности  авиации не  приходится  и  надо
подчиниться  обстоятельствам.  От  ночных же  бомбардировщиков  беспокойства
много, толку мало, и это хорошо знает начальник штаба".

Все остальные дни

     Сердце Финифатьева слипается  в груди капустными листьями,  скрипит.  В
груди волгло, непродышливо. Надо бы  выпрямиться,  распуститься телом,  дать
сердцу простор, но он  боится потревожить притупившуюся боль, упустить тепло
из-под  одеяла  и шинеленки, которое  надышал: сердце, завязываясь  в вилок,
складывает,  прижимает  лист  к  листу, замирая  в  сиротливом отдалении,  в
знобном уюте, но какая-то  струна звенит, дребезжит расстроенно в голове или
в груди -- не поймешь. Сержанта смывает с земли, несет по воздусям под гору,
к железнодорожной линии. Он и железную дорогу увидел первый раз, когда ездил
по бесплатной путевке на курорт, он ее робел и, если она ему снилась, считал
-- не к добру. А тут что ни сон, то опять про железную дорогу. Видится толпа
на  железнодорожной линии. Он  знает --  нянька-бабушка  захворала, Алевтина
пошла на  ферму,  Марьюшку отпустили в детсад одну. А садик-то  за  рекою, в
Перхурьеве, но вместо  реки  Ковжи,  взявшей малого  Феденьку,  образовалась
железнодорожная  линия  -- когда и  проложить  успели? Финифатьев раздвигает
закутанную в шали,  в  платки безликую  и безгласную толпу и видит Марьюшку,
перерезанную  пополам. Живы  только  глаза, все  больше расширяясь, затопляя
голубым светом землю, глядят на него с укором и с мольбой глаза Марьюшки иль
Алевтины  Андреевны, как глядели  на  него  дети, когда  болели, как глядела
Алевтина Андреевна, когда он уходил на позиции.
     "Мне  же  больно, тятя!  Что  же  ты не  поможешь  мне?" --  "Доченька!
Марьюшка! Марьюшка!"  -- стонет  Финифатьев,  стараясь  выловить,  поднять с
рельсов дитятю. Под руками пустота, и куда-то прозрачно, бестелесно истекают
Марьюшкины, Алевтины ли Андреевны глаза...
     После такого  оторопного  сна  Финифатьев страшился  заснуть, принуждал
себя думать  о чем-нибудь  хорошем.  Самым же хорошим было родное Белозерье,
деревня Кобылино, колхоз  "Заветы Ильича", ныне  Клары  Цеткиной, не  к ночи
будь она помянута. Ждет его в далекой северной стороне, как  и всех  русских
мужиков ждут жены, дорогая, Богом ему данная супружница, Алевтина Андреевна.
И   наградит  же  Господь   человека   именем,  назначению  его  и  качеству
соответствующим. Это сколько же он, будучи  парнем, творил из имени  зазнобы
своей  складных слов:  Аля,  Аленька, Аленочка,  Алевтинушка,  Тина! -- и не
упомнить, пожалуй, всех-то ласковых имен. И одно ведь басчей другого, каждое
к языку медом льнет, сладкой каплей к нему прилипает, разливается  теплом по
нутру.
     Будучи  парторгом  колхоза,  не  сам, конечно,  по  настоянию  сверьху,
презрев грубое,  конечно, но  родное название деревни  Кобылино,  навязал он
населению  родного  села имя Клары Цеткиной. Население,  конечно, безропотно
одобрило  революционное  название,  но  на  письмах  и  на коробках  посылок
кобылинцы упрямо  писали  "Клара Целкина". "Хэх! Каков народ-то вологодский!
-- дунет в валенок и озиратца вокруг, доискиваясь, кто это подвез?"

     Щука шла из нова города,
     Она хвост волокла из Бела озера!
     Как на щуке чешуйка серебряная,
     Что серебряная, позолоченная,
     а голова щуки унизанная!

     К богачеству эта припева велась да присказывалась. Еще бы, еще  бы чего
из древности-то в голове воскресить?

     Ласточка-касаточка!
     Не вей ты гнездо в высоком терему,
     Ведь не жить тебе здесь и не летывати...

     Эту  девки  пели,  об  замужестве  когда  мечтали-изнывали.  Дальше-то,
дальше-то вот как же?

     Уж я золото, золото хороню-хороню!
     Уж я серебро хороню-хороню!
     Я у бабушки в терему, в терему!
     Гадай-гадай, девица, отгадай, красавица!
     В какой руке былица, змеиная крылица?
     А я рада бы гадала, и я рада бы отгадала,
     Через поле идучи, русу косу плетучи!
     Шелком прививаючи, златом присыпаючи!

     Утешение  самолучшее  страждущему, кровь за отечество пролившему, слово
родины  милой!   Царица  Небесная,  отринь,  отгони  во  тьму  беспамятности
нечестивый  смысел и вид жизни моей прошлой, очисти  душу от  сора  и плевел
видением  стороны  родной,  согрей  теплом  слова родного, горючей,  сладкою
слезой омоюсь я перед кончиной. Не учуял бы я, нет, глубинно, чисто и больно
свет жизни, войны и бедствий не  познав.  Разве б  возлюбил  я  так  ближних
своих, сторону родную, небо, землю, белый свет, весну-красну, лето  зеленое,
осень золотую, не изведав разлуки, не приняв страданья? "Господи-ы-ы-ы! Мать
Пресвятая  Богородица, намучий человека, намучий, постращай адом, но дай ему
способ  сызнова  вернуться на землю, вот тогда он станет дорожить жизнью,  и
землей, и небом, им дарованными. Господи, Мать Пресвятая Богородица, пусть в
горячем  бреду,  пусть  в беспамятстве,  пособи  мне  прислониться  к  теплу
родительского очага!..

     Пал, пал перстень во калину-малину,
     В черную смородину, в зеленый виноградник.
     Очутился перстень да у дворянина,
     Да у молодого, да на правой ручке,
     на левом мизинце!
     Девушка гадала, да не отгадала,
     Наше золото порохом пропахло
     да и мохом заросло...

     "Да и порохом пропахло, да и мохом заросло", -- прошептал Финифатьев, и
такая пронзительная, горькая жалость к себе охватила  его, что, обращая взор
в пространство, он спросил: "Алевтина Андреевна!  Детки  мои:  Ваня, Сережа,
Машенька, Граня, Веня, Марьюшка, Феденька  -- неприютная  душа! Вот лежу я в
земле, пожалуй что обреченный, но вас слышу, чую вас всех рядом и люблю, ох,
как люблю-ууу!.."
     Растерзанный жалостью,  боясь  спугнуть  видение  нутряным,  беззвучным
плачем, Финифатьев  затаился  в себе, напрягаясь  изо всех  сил, выуживал из
памяти  еще  и  еще  что-нибудь, светлое,  хорошо  бы веселое,  чтоб  только
приглохла боль, до  крестца уже раскатившаяся,  но главное  --  отогнать  бы
гибельные предчувствия и липкий этот, капустный озноб.
     Вспомнилась ему юная пора,  двадцатые  годы, потому  что после,  как  и
всякому  гражданину  страны  Советов,  сделалось   недосуг  наполнять  жизнь
достойным  смыслом, закрутило,  заверт