еститься, ни скрыться.
     -- Попцовцы, шаг вперед!
     Умер  бедолага Попцов, тайком  его в землю  зарыли,  в мерзлую казенную
могилу  поместили,  но  дело  его  живет И  кличка к  доходягам  первой роты
приклеилась. Круг  попцовцев с каждым днем в роте ширился, старшина  особо к
ним  пристрастен,  смотрит  каждому в лицо,  в глаза, щупает  лоб, цапает за
втоки, больно  мнет промежность, унижая  и без  того съежившиеся от холода и
неупотребления мужские достоинства. "В казарму!", "В  строй!", "В казарму!",
"В строй!" -- следует приговор.
     --  Товарищ старшина,  да  я  жа  совсем хворай,  -- начинаются обычные
жалобы.  -- Мне в  санчасть... -- Голос на  самом последнем  издохе,  тоньше
волоска голос, дитяшный голос.
     -- Болеть в  арьмию приехал, памаш? Не выйдет! Не выйдет!  -- Спровадив
больных  в казарму  и  чуя, с  какой завистью  вслед  им, гремящим  вниз  по
лестнице,  смотрят  оставшиеся  в строю,  старшина  громко, чтобы всем  было
слышно, оповещает: -- У меня не  забалуешься! Кто старшину Шпатора проведет,
тот и дня  на свете не проживет!  Те симулянты,  кои в казарме остались, еще
позавидуют, памаш, честным бойцам, от занятий не уклоняющимся, воинский долг
исполняющим,  как  надлежит  воину   Красной   Арьмии.  --  Многозначительно
сощурившись,  повелительно  похлопывая  себя  рукавицей по  сапогу, старшина
выпевал: -- Зло-остные сси-ым-мулянты сами  об себе заявят, иль выявлять? --
Старшина Шпатор все так же  похлопывая себя  рукавицей, вперялся  в строй, в
самую его середку, доставая прозорливым взглядом каждого служивого до самого
до сердца, сверля взглядом насквозь все содрогнувшееся нутро.
     И сердце самого робкого злоумышленника не выдерживало,  понурив голову,
выходил он из строя, сознавался, что рукавицы не потерял, а спрятал, надеясь
покантоваться  в  казарме  хоть  денек. И самый справедливый  на эту  тяжкую
минуту командир Советской Армии,  поиспытав молчанием неопытного  симулянта,
оглашал  приговор: за честное  признание прощает человека,  но делает  это в
последний  раз.  Пусть  сей  же секунд разгильдяй бежит  в  казарму, наденет
рукавицы,  припасенные заботливым старшиной,  и  явится  как положено и куда
положено, однако на заметку он  его все же берет и так просто  задуманное им
служебное  злодеяние все равно не  сойдет,  вечером  после  занятий и  ужина
старшина  каждому  из  симулянтов  уделит  особое  внимание,  каждым из  них
займется индивидуально.
     -- Тэ-экс!  Часть  работы,  самая  ответственная,  памаш,  благополучно
завершена. Пора и на занятия. Вот уже дисциплинированные  роты идут  и поют.
Мы же еще канителимся, разгильдяев  ублаготворяем, товарищ младший лейтенант
в землянке сидят и нервничают.
     Последнее  время  Щусь не выходил  на  построение,  надоела ему вся эта
комедия, на морозе торчать лишний час в хромовых сапогах на одну портянку не
подарок тоже, хоть он и закален службой, боями, да и устал смертельно.
     -- Тэ-экс!  --  повторял  старшина,  проходя вдоль  уже  подзамерзшего,
пляшущего  на  морозе  строя.  --  Может,  у   кого  просьбы  есть,  жалобы,
обрашшенья?
     В строю происходило  движение, перед старшиной представали  те, у  кого
действительно пришла  в  негодность  обувь,  совсем  одряхлели  и  требовали
починки шинель,  гимнастерка,  штаны, кому  требовалось освобождение часа на
два, чтобы сходить на  почту за посылкой или за  чем-то в  штаб полка... "За
чем-то!"  --  фыркал,  умственно шевелил  усами  старшина. Куда  путь  лежит
осведомителю,  старшина не ведает  --  он  первый день  на службе!  За  утро
старшина вылавливал и  изобличал от двух  до пяти ухарей, повредивших обувь:
наступят на подошву, рванут -- и готово, подметка отлетела.
     --   А  шпилечки-то,  шпилечки-то,   голубчик  ты  мой,  свеженьки-и-и,
бе-елень-ки-и-и,  --  напевал  старшина,  --  у  истлелой  обуви,   голубок,
подметочки не враз отрываются, они  поднашиваются, грязнятся, гнию-юут... --
Сделав паузу, старшина грустно спрашивал у потрошителя казенного  имущества:
-- И что мне с тобой делать? -- Злодей сам себе наказание придумать был не в
состоянии,  тогда, обращаясь к  иззябшему  строю, старшина качал головой. --
Вот  люди честные, порядочные  мерзнут, памаш, из-за тебя, негодяя.  Я  их и
спрошу, что с тобой делать.
     -- Сортир долбить! -- как правило, следовал единодушный приговор.
     -- Во! -- Старшина поднимал вверх перст и качал им  и воздухе. -- Народ
зря не судит, народ завсегда справедлив. Взя-ать л-лом, л-лопату и  прямиком
на работку, на чистеньку, на запашистеньку-у! Меня кто проведет?
     -- Никто-о-о-о! -- единым выдохом давала дружный ответ первая рота.
     --  И  ведь  знают, знают,  но  пробуют,  --  сокрушался  старшина.  --
Шестаков, в землянку дневальным, поскольку животом маешься.  Днем  сходишь в
лес, лекарствов для себя и для всех дристунов насобираешь.
     -- Е-эсть,  товарищ старшина! --  голосом совсем не  больного  человека
откликался Шестаков и  бегом мчался в аемлянку Щуся  -- самое теплое,  самое
оздоровительное было там место.
     -- Знай  службу, плюй в  ружье,  да не мочи дуло!  -- наконец-то звонко
выкрикивал  старшина  Шпатор  стародавнюю,  мало  кому   уже  понятную  ныне
мудрость.
     Щусь получал в свое распоряжение роту. Взводных и командира роты так до
сих пор еще не прислали.
     --  Н-напрр-рыво! Ш-шыгом а-ар! 3-запевай! -- резко, бодряще командовал
он.
     К этой  поре каждая  рота уже  определилась  со  своей строевой песней,
каждая  пела  именно  ту  песню,  которая   данному  сообществу  почему-либо
подходила, а почему она подходила -- никто еще на всем белом свете не угадал
и едва ли угадает, это есть глубокая тайна могущественной природы.
     В  первой роте  любимых  песен было две.  Одну, жизнерадостную, запевал
после обеда и перед  отбоем, будучи по  природе и  сам  жизнерадостным, боец
Бабенко.  Звенело  тогда  в   морозном  пространстве  над  притихшим  зимним
сосняком,  над  меланхолично   дымящими  казармами,   над  землянками,   над
карантином, над штабом, над всеми служебными помещениями военного городка:

     Солнце льется, сердце бьется,
     И отрадно дышит грудь.
     Над волнами вместе с нами
     Птица-песня держит путь.

     И случалось,  какая-нибудь гражданка из вольнонаемных, навестить жениха
или  сына  приехавшая иль из  Бердска зачем  прибредшая, приостанавливалась,
приоткрыв рот,  слушала  эту  неожиданную,  вроде  бы для  времени  и  места
непригодную песню.  Бабенко, выпятив грудь,  изливался громче того, и рубил,
рубил строй первой роты скособоченными  ботинками  мерзлую  сибирскую землю,
долбил звучными каблуками территорию запасного стрелкового полка.
     Но утром, сумеречным,  серым,  когда казалось, что  вечно  так и будет,
никогда уж и не  рассветет,  насупленно-строгий строй,  покачивая винтовки и
макеты  на плечах, выбрасывая клубы пара из кашляющих,  хрипящих ртов, топал
за лес, в поля, занесенные, заснеженные, истолченные ногами солдат, -- утром
"птица-песня" не годилась.  Гриша  Хохлак, прибывший в  полк  из-под  Ишима,
почти  не имеющий  голоса,  но  хорошо  чувствующий  ритм шага,  речитативом
начинал подходящее:

     Мы идем за великую родину
     Нашим братьям по классу помочь.
     Каждый шаг, нашей армией пройденный,
     Прогоняет зловещую ночь.

     И недружным пока, но все же спетым,  слаженным за прошедшее время хором
первая рота подхватывала:

     Украина золотая, Белоруссия родная,
     Наше счастье на грани-иыце
     Мы штыками, штыками оградим!

     Младший лейтенант Щусь,  чеканя  вместе  с ротой  шаг, в лад ей, в ногу
подпевал, поддакивал, бодрости поддавал:
     -- И-ы ррыс-два! Р-ррыс-два! Ррррыс-два-трри-четыр-ре! Ррррыс! Ррррыс!
     Щусь  был  все-таки прирожденным  талантом,  на  постылых занятиях  ему
удавалось  расшевелить, даже увлечь этих ко всему уже, кроме  еды и  спанья,
равнодушных людей, за короткий срок превратившихся в  полубольных, согбенных
старичков  с потухшими глазами, хрипящим от  простуды дыханием, все  гуще по
лицу    обрастающих    пухом,    все    тупее   воспринимающих    окружающую
действительность.
     Младший лейтенант  сам  показывал пример лихости, ловкости на занятиях,
лазал  по лестницам, прыгал  через  барьеры, понимая,  однако,  пусть  и  по
короткому  участию в боях да по рассказам фронтовиков, что едва  ли  все это
ребятам пригодится  на войне, но так  она, милая, разнообразна, что,  может,
чего и  пригодится.  Свалка первых дней войны, когда отбивались кто как, кто
чем,  все  же кончилась. Война обретает контуры той войны, какая  может быть
только  в  двадцатом  веке,  война  техники,  артиллерии,  авиации,  танков,
реактивных  установок.  Едва ли  штык-молодец понадобится,  но  чем  черт не
шутит.  Главное,  чтоб  парнишки эти  совсем не  пали духом.  И пороли бойцы
первой роты, потрошили чучела, набитые соломой,  ходили друг на  друга  и на
младшего  лейтенанта  "в штыковую", делали выпады,  отбивали штык прикладом,
"поражали противника" ударом в грудь, прикладом били по его  башке, набитой,
по  заверениям  капитана  Мельникова,  идеями мирового  господства,  слепого
поклонения  фюреру,  жадностью  до  русского  сала и  до  невинных советских
женщин.
     За  время  службы  совсем  дошел,  отупел  от  постоянной  муштры,   от
недоеданий  Коля  Рындин.  Поначалу  такой  бойкий на  язык,  смекалистый  в
хозяйственных  и боевых делах, он  замкнулся, умолк,  смотрел  исхлестанными
снегом и  ветром глазами, все время подернутыми слизью, сочащейся по щекам и
оставляющей на  них  белые  соленые  следы,  смотрел куда-то поверх голов  и
сосен, за каэармы, за армию, шевелящуюся внизу, на земле. Был он уже ближе к
небу,   чем   к  земле,  постоянно  пляшущие  ссохшиеся   его  губы  шептали
"божественное" -- никто уж ничего не мог с ним сделать, даже  индивидуальные
беседы  капитана Мельникова не оказывали никакого воздействия. Слова  о том,
что все эти молитвы, обращенные к Богу, есть кликушество  и мракобесие,  что
только научный  коммунизм и  вера  во  всемогущество товарища  Сталина могут
спасти страну  и  народ,  вбивали Колю Рындина в еще большее  опустошение, в
бесчувственность. Он согласно  кивал головой товарищу капитану,  поддакивал,
но слова Мельникова -- не его собственные слова, казенные слова, засаленные,
пустопорожние,  в уставе  и в газетах вычитанные,  --  не достигали сознания
красноармейца.  Поначалу   споривший  с  многоумным   человеком,  обвинявшим
старообрядца в отсталости,  толковавший капитану о том, что старая вера есть
истинная вера, все остальное -- бесовское наваждение, что лишь там,  в лесу,
сохранились  еще  истину знающие, ход жизни и  небесных сил  ведающие чистые
люди, что сам  он  и его семья,  как и многие старообрядческие  семьи, давно
вышедшие с Амыла, Казыра, Большого  и Малого Абакана  да и с других  таежных
рек  и  спустившиеся с  гор,  обмирщились, записавшись в колхоз, соединясь с
деревенскими пролетарьями, вовсе  испоганились, но даже в  сношении  с самим
диаволом они не вовсе еще погрязли в грехах, многие, многие в миру диавола в
себя запустили,  до безверья  дойдя, сами себе подписали приговор  на вечные
муки,  и  вот  глядите,  чем это кончилось,  иначе и  не могло кончиться, --
страшной  казармой,  озверением,  -- ныне  он вот,  Коля Рындин,  и пытается
вспоминать,  Бога попросить о милости к  служивым,  но Тот не  допускает его
молитву до высоты небесной,  карает его вместе со всеми  ребятами невиданной
карой, голодью, вшами, скопищем людей, превращенных  в животных. Так это еще
не все. Не все. На этом Он, Милостивец, не остановится, как совершенно верно
сказано в Божьем Писании, бросит еще всех в геенну огненную, и комиссаров не
забудет, их-то, главных  смутителей-безбожников,  пожалуй что, погонит  в ад
первой  колонной, первым строем, сымет  с их  красные галифе  да накаленными
прутьями  пороть по жопе  примется. И  поделом,  и поделом  --  не колебайте
воздуху,  не  сбивайте народ  с  панталыку,  не поганьте  веру и чистое  имя
Господне.
     Упершись в  несокрушимую стену,  встретив  впервые  этакие  бесстрашные
убеждения,  понял  замполит,  что   всего   его  марксистского  образования,
атеистического лепету, всей силы не хватит переубедить одного  красноармейца
Рындина, не может он повернуть его лицом к  коммунистическим идеалам. Что же
тогда думать  про весь народ, на  его упования, а все кругом  одно  и то же,
одно и то же: партия -- Сталин -- партия...
     -- Не распространяйте хотя бы своего  темного  заблуждения на товарищей
своих, не  толкуйте  им о  своем Боге. Это,  уверяю вас,  глубокое и вредное
заблуждение. Бога нет.
     -- А што есть-то, товарищ капитан?
     -- Н-ну, первичность сознания, материя...
     -- Ученье -- свет, неученье -- тьма.
     -- Во-во, совершенно правильно!
     -- У  меня вот баушка Секлетинья неученая, но никогда  не брала чужого,
не обманывала никого, не  врала никому, всем помогала,  знала много молитв и
древних стихир, дак вот ей  бы комиссаром-то, духовником-то быть, а  не вам.
Знаете, какую стихиру она часто повторяла?
     -- Какую же? Любопытно, любопытно,  -- снисходительно улыбался  капитан
Мельников.
     --  Я точно-то не помню, вертоголовый был, худо молился, вот и  не могу
теперь отмолиться... А стихира  та будто бы занесена  в  Сибирь  на  древних
складнях оконниками.
     -- Это еще что такое?
     -- Оконники молились природе.  Придут  в леса,  построят избу, прорубят
оконце на восход и на закат  солнца, молятся светилу, звезде, дереву, зверю,
птахе малой. Икон  оне  с собой  из  Расеи  не приносили, только  складни со
стихирами. И на одной стихире, баушка Секлетинья сказывала, писано было, что
все, кто сеет на земле смуту, войны и братоубийство,  будут Богом прокляты и
убиты.
     -- Какая ерунда! -- заламывал руки отчаявшийся  комиссар.  -- Кака-а-ая
отсталость, Господи!
     -- Вот и вы Господа  всуе поминаете, не веря в Него,  -- это есть самый
тяжкий грех, Господь вас накажет за пустословие, за омман.
     Капитан Мельников удрученно молчал,  щелкая пальцами,  перебирал руками
шапку и утратившим большевистскую страсть, угасшим голосом увещевал:
     --  Еще раз прошу: вы хоть  среди бойцов не распространяйтесь. Вас ведь
могут привлечь за антипартийную пропаганду к ответственности. Обещаете?
     -- Ладно. Только  против Бога никто не устоит. Вы тоже. Мне  вас жалко,
заблудший вы  человек, хотя по  сердцу  навроде бы добрый. Вам бы  в  церкву
сходить, отмолить бы себя...
     -- Я вас прошу...
     -- Ладно, ладно. Обешшаю.
     Коля Рындин и не агитировал. Он  долгое время  рассказывал  о  том, как
ездил с баушкой Секлетиньей из Верхнего Кужебара  в Нижний Кужебар к тетке в
гости.  Теткин муж на Сретенье  как раз  свинью  заколол, и  тетка  нажарила
картошки  со свежей  убоиной  в  семейной сковородище.  Мужики пиво домашнее
пили,  потом   на  вино  перешли,  капустой,  огурцами,   груздями  и  рыбой
закусывали. Коля допхался  до картошки со свежатиной  и налопался  же-е!  Но
сковородища что ушат,  Коля в силу и тело еще не вошел, жаренину не  одолел,
съел картошек всего с половину сковороды и шибко страдал ныне:  почему он не
доел  жареную картошку, со дна и по бокам  сковороды  запекшуюся, хрустящую,
нежным  жиром пропитавшуюся? Зачем,  зачем вот  он  ее,  картошку-то,  дурак
такой, тогда оставил?
     Колю  просили замолчать,  даже  пробовали достать  в потемках. Но  Коля
Рындин  изо  дня в  день, из  вечера в вечер повторял и повторял  рассказ  о
жареной картошке.  Слушая  его, и другие бойцы вспоминали о еде: как,  чего,
когда и где они ели. Жизнь этих людей в большинстве была убога, унизительна,
нища, состояла из стояния  в очередях,  получения пайков,  талонов да еще из
борьбы за урожай, который тут  же  изымался в  пользу общества.  Поведать  о
чем-то занятном, редкостном  ребята не могли,  выдумывать  не умели, поэтому
просили Васконяна рассказать о его роскошной жизни, и  он охотно повествовал
о себе, о еде, какую имел: "Кекс и пастивка, тогт "Наполеон", кагтофель фги,
гыба с польским соусом, шашвык с подпочечной баганиной..."
     Ребята о таких яствах и не слышали,  однако последнее время Коля Рындин
не повествовал больше про жареную картошку, и Васконян засыпал на полуслове.
Коля  Рындин  плачет  ночами,  громко  втягивая  казарменный  тухлый  воздух
носищем,  ежится от  страха надвигающейся беды.  Соседи по нарам, слыша  тот
плач угасающего богатыря, утыкались  в  шинели, грызли сукно.  Васконян иной
раз двигался ближе к Коле, нашаривал его в потемках рукой, гладил по шинели:
     -- Не свабейте духом, Никовай,  не пвачьте, все гавно ского  все довжно
пегемениться.
     -- Я ведь  бригадиром был,  Ашотик, а теперь  че? -- гудел в ответ Коля
Рындин. -- Смеются все. Комедь имя.
     --  И надо  мной смеются.  Что же  девать?  Может,  им утешенье? Может,
облегченье?
     -- Людей мучать утешенье? Господь не велел ближних мучать.
     -- Что ж Господь? Не пгисутствует Он здесь. Пгоклятое, поганое место. И
Попцова пгостить не может.
     -- Да, ужо нам.
     С особенным  удовольствием  ближние потешались  над Васконяном и  Колей
Рындиным на полевых занятиях, отчего старообрядец путался еще больше, не мог
исполнить точно  повороты  направо и налево. Ему кричали:  "Сено-солома!"  С
сеном-соломой   старообрядец   разбирался   скорее,   команды    воспринимал
доходчивей.  Еще   большее  удовольствие  ребята  получали,  когда   младший
лейтенант Щусь учил Колю Рындина встречному штыковому бою.
     -- Товарищ  боец!  Перед тобой враг, фашист, понятно? -- Щусь показывал
на себя. Коля Рындин, открыв рот, растерянно внимал. -- Фашист идет в атаку.
Если ты его не убьешь, он убьет тебя. Н-ну!
     Младший лейтенант,  ловко  перехватив  винтовку, пер  на Колю  Рындина.
Шумно дыша,  раздувая ноздри,  Коля Рындин несмело  двигался на  командира с
макетом  винтовки,  в  его  руках  выглядевшей  лучинкой. Шаг  красноармейца
замедлялся, бесстрашие слабело, он останавливался,  в бессилии  опускал свою
винтовку.
     -- Коли фашиста, кому говорю!
     -- Да што  ты, товарищ младший лейтенант?  Какой  ты фашист?  Господь с
тобою. Я жа вижу, свой ты, русскай, советскай афыцер.
     "Постой-постой,  товарищ,  винтовку опусти,  ты не врага встречаешь,  а
друга  встретил  ты",  --  припоминал кто-то из веселых изгальников  стих из
школьного учебника.
     Щусь в бешенстве отбрасывал винтовку, ругался, плевался,  кривил  губы,
пытался разозлить Колю Рындина, но тот никак не мог поднять в себе злобы, и,
глядя на совсем обессилевшего, истощавшего великана, командир уныло говорил:
     -- Тебя же вместе с твоими святыми в первом бою прикончат.
     -- На все воля Божья.
     -- Ладно. Отправляйся в казарму, -- махал рукой Щусь. Перехватив взгляд
Петьки Мусикова, живо говорящий: а я что, рыжий, что ли?.. -- отпускал и его
да и Васконяна заодно, поясняя бойцам свою слабость, чтобы строй не портили:
-- Перехватят у штаба, сами знаете...
     Да, знали,  все  бойцы  первой  роты знали: не раз уж  их застопоривали
какие-то чины -- что за строй?  Что за чучела  волокутся в хвосте  войска? В
боевом подразделении Советской  Армии  разве  допустимо такое?  И непременно
заставляли  маршировать  допоздна,  добиваясь  единства  шага,  монолитности
строя. Ругались же  потом изнуренные,  перемерзшие парни, кляли навязавшихся
на  первую роту орясин, начинали  их поталкивать,  кулаками тыкать  в спину.
Стоило Коле  Рындину тряхнуться -- и, считай, полторы этой мелкоты  сшиб бы,
но он покорно  гнулся под тычками. Булдакова бы вон, филона, ширяли, так тот
сам кого угодно зашибет либо толкнет так, что весь строй с ног повалится.
     И все же завидовали полноценные  бойцы доходягам, когда тех отпускали с
занятий,  по-черному, злобно завидовали, зная, что в  казарме они не усидят,
что тот же  Булдаков начнет  смекать насчет провианта. Коля