е
получится одновременного мощного  -- река! Ночь.  Надо  в  передовые  отряды
отбирать  тех,  кто хоть  мало-мало  умеет плавать,  кто бывал  в боях"  кто
обстрелялся. Не надо всем табуном брести в воду, не зная броду...
     -- Да-да-да! Вы правы, ребятушки, вы совершенно правы...
     Но "ребятушки" знали заранее: погонят войско,  стадом погонят в воду, в
ночь, и там не умеющие плавать  люди станут тащить  за собой на дно и топить
умеющих  плавать. Необстрелянные  бойцы,  хватив студеной  воды,  ошалев  от
страха, утопят оружие, побросают патроны, гранаты -- все побросают.
     С рассветом было подсчитано  и доложено: у северного склона высоты  Сто
собралось и окапывается четыреста шестьдесят боевых душ.
     Не  было  никакой неожиданности для комбата Щуся, но он все же качнулся
взад-вперед и глухо простонал, услышав цифру четыреста шестьдесят, четыреста
шестьдесят... Ну, выковыряют парней, спрятавшихся на берегу и по оврагам, по
кустам и закуткам, насобирают  еще человек  двести... Это из трех-то  тысяч,
назначенных в боевую группу.
     "Боже  мой!  --  металось,  каталось,  гулко  билось в  черепе  комбата
смятение, -- каковы же тогда потери у тех, кто переправлялся и шел напрямую,
лез на крутой  берег? Ох, Володя, -- отирая тряпицей рот Яшкина, облепленный
мертвыми  мурашками, будто  слоеный  пирог маком, -- нам не  то  что  старой
границы, нам...  Да не-эт,  -- убеждал  себя комбат,  --  тут  что-то  есть,
какой-то  хитрый замысел скрывается...  Ну  не  сорок же первый год -- чтобы
гнать  и гнать  людей  на убой, как гнали несчастное  ополчение под Москвой,
наспех сбитые  соединения, стараясь мясом завалить, кровью затопить  громаду
наступающего противника.  Повоюем, повоюем,  братец ты мой, -- потирал  руки
комбат. -- Вот партизаны ударят, десант с неба  сиганет, боевой наш комполка
связь подаст..."
     Но   связи   не   было,  и   от   "художника"   ни   слуху,  ни   духу.
Проныры-разведчики, шарившие по окрестностям,  приволокли рюкзак падалицы --
груш и яблок, -- обсказали, что разведали: родник бьет из склона высоты Сто,
затем  он  делается  ручьем.  Немец  по  ручью  ведется,  но  редок  и спит.
Уработался.   В  устье  речки-ручья,  называемого  Черевинкой,  обосновались
артиллеристы с майором Зарубиным во главе. Майор ранен. У артиллеристов есть
связь с левым берегом и с обоими штабами полков.
     Щусь встрепенулся:
     -- Кровь из носа, поняли?!
     -- Это далеко, провода не хватит.
     -- Сами  в нитку  вытягивайтесь, но чтобы  связь к артиллери- стам была
подана.
     Заспавшиеся, глиной перемазанные связисты понуро стояли перед комбатом.
Трое.  Двоих Щусь помнил -- ничего ребята,  исполнительные, в меру рисковые.
Третьего,  совсем бесцветного, с  упрятанным взглядом,  свойски улыбающегося
исшрамленными губами, с незапоминающимся, блеклым, но все же какой-то порчей
отмеченным лицом -- комбат вроде помнил и вроде не помнил.
     -- Пойдете все. -- Глядя на катушки, жестко заметил: -- поскольку линия
ляжет по тем местам, где есть противник, пользоваться трофейным проводом...
     -- Но не хватит же, -- снова начали шапериться связисты.
     -- Как твоя фамилия? -- спросил потасканного связиста комбат.
     -- Шорохов.
     --  Так вот,  товарищ  Шорохов. Класть  линию трофейным проводом  и  не
потревожить  при  этом  ни  одной немецкой нитки. То есть вырезать куски  из
соседней линии -- ни Боже мой, тырить можно только у своих.
     -- Понятно. У фрица из линии выхватить нельзя. А если целиком катушку с
проводом сбондить?
     -- Ох, и догадливые вы у меня! -- похвалил всех связистов разом комбат,
и  они  расплылись  в  довольнехонькой  улыбке,  започесывались,  проснулись
окончательно,  мы,  мол,  орлы,  хоть с виду и простоваты... Комбат знал эту
российскую  слабость: хвали солдата, как малое  дитя, -- толку будет больше.
Когда  закончите  самую  главную  на  сей час  работу,  са-мую глав-ную,  --
раздельно  повторил  комбат,  --  двое,  ты,  Шушляков,  и  ты,  Кислых,  --
возвращайтесь  сюда, но  уже через  штаб,  с приказаниями комполка.  Шорохов
остается на берегу для постоянной связи с артиллеристами. Ясно?
     -- Как не ясно? А кто кормить меня будет?
     -- Командование Красной Армии всех нас кормить будет. -- Щусь загадочно
усмехнулся, -- но скорее всего вечный наш кормилец -- бабушкин аттестат.
     -- Вот теперича совсем все ясно! --  бодро заключил  Шорохов, взваливая
на себя катушку, твердо про себя  решив, что на  командование, конечно, надо
надеяться, но и самому при этом не плошать.
     В  этом  батальоне Шорохов  был  совсем  еще  мало,  в упор с  комбатом
встретившись, узнал того помкомроты, что щегольством своим удивлял  бердский
доходной  полк, и если Щусь  его не узнал --  хорошо, а  если узнал и сделал
вид, что не узнает -- еще лучше. И еще Зеленцову-Шорохову очень понравилось,
что комбат помнит своих связистов пофамильно, рядовому солдату нравится, что
его  лично  помнят,  жалеют  и берегут.  Он  от этого  как  бы  вырастает  в
собственных глазах.
     Мансуров,  посланный  на  поиски  связи с  родной  пехотой,  --  парень
ходовой, ловкий. Увернувшись от пулеметной очереди, почти тут же нарвался на
очередь  из  автомата,  запал в канавке, полежал, понаблюдал  и бросил сухой
комок глины  в  том направлении, откуда стреляли. Сразу же  замелькал огонь,
зашевелили,  выбили из глины пыль  частые пули.  Огонек дрожал  в  дыроватом
чехле,  автомат частил и как  бы пришептывал  губами,  выплевывая  скорлупку
орешков -- палили из пэпэша.
     -- Эй, вы! -- крикнул Мансуров, -- че патроны зря жгете? Небось уж диск
пустой?
     Примолкли.  Перестали стрелять. Во тьме,  совсем  неподалеку сдержанный
говор -- шло оперативное совещание Иванов, по слуху -- двух.
     -- Хто будешь? -- послышалось наконец.
     -- Бескапустинец. -- Давно уже в  шутливый пароль, в солдатский афоризм
превратилась,  своего  рода  пропуском  сделалась  фамилия командира  полка.
Комполка  об  этом наслышанный,  хмыкал,  довольнехонько крутя головой: "Вот
художники! Н-ну, художники!"
     -- Ляжь на место! -- приказали Мансурову и, тактически грамотно окружая
его, с сопением, с кряхтением, с двух сторон подползли два бойца.
     Мансуров похвалил их за смекалку, что не вместе, не дуром лезли к нему,
но попало им за то, что патроны жгут неэкономно. Два бойца блуждали в ночи и
тоже  искали своих.  Мансуров  попробовал спровадить  их к  народу, в  устье
речки, они  ни  в какую и никуда не  хотели уходить,  сказали,  что  уж  под
обстрел попадали  не раз,  и  на немцев  нарывались,  те с  испугу завопили:
"Русс, капут! Сдавайся!"
     --  Фиганьки им!  -- резонно  заметил один  из  пришельцев  молоденьким
голосом. -- Ероха  им  кэ-эк катанул картоху! Кэ-эк шарахнуло  --  аж  к нам
землю  аль фрицево говно донесло...  А мы  тикать.  Бегали, бегали, кружили,
кружили -- ночь жа. Порешили до утра не бегать -- наши с перепугу, знаш, как
палят?! Обидно, коли свои жа и убьют.
     Двое этих  неутомимых, боеспособных бойцов сказали  Мансурову, чтобы он
по  верху  берега не лазил, --  осветят и  застрелят. Остается  только одно:
лежать в земном укрытии до рассвета.
     У  бойцов  было  курево и  по сухарю. Мансуров облегченно  вздохнул  --
втроем  любое дело легче делать -- и еще  поверил, что встреча с этими, беды
не чувствующими  солдатами  сулит ему удачу. Мансуров  как старший по званию
подчинил бойцов себе. Ребята рады были любому человеку, тем более командиру,
охотно пошли под начало сержанта  и, покурив, отдышавшись,  двинулись следом
за ним.
     Раза  два  они  попадали под всполошенный  огонь  пулеметов и  каким-то
образом угодили в пойму Черевинки, где, озаряя  пляшущим, почти белым огнем,
кусты  краснотала,  будто  в  бухтах проволоки, рычал  пулемет, лепя вслепую
вдоль ручья.
     -- Наш это, -- тихо сказал Мансуров.
     -- Откуль там нашему-то быть?
     -- Заблудился, небось, и палит  со  страху, как  вы палили  по мне. Эй,
славянин! -- громко крикнул сержант. В ответ из затемнения речных кустов так
уверенно шаркнула очередь,  что Мансурова и спутников его  мгновенно нынесло
из поймы Черевинки. Тут же от устья речки окапывающиеся там бойцы влепили по
пулемету из винтовок. В кустах кто-то вскрикнул, заблеял, пулемет умолк.
     Мансуров с солдатами  рванул от речки подальше.  Запоздало  секанула по
ним  автоматная очередь,  и потом  еще лупили  то  там, то  тут  вдоль речки
обеспокоенные  немцы, но  на  берег,  к  воде не совались. В речке  поредело
грохотали  взрывы. Иногда  они  угадывали по верху,  и  тогда  с  яра сыпало
каменьями, комьями земли и  что-то долго шлепалось  в воду. Работала десятая
батарея. С левого берега устало, как бы по обязанности, рассредоточение вела
огонь дежурная  батарея  дивизиона девятой бригады,  по рву,  по высоте Сто,
мешая противнику спать, подвозить боеприпасы, собирать раненых и убитых.



     Шестаков спустил  лодку  ниже устья Черевинки,  приткнул  ее за мыском,
обросшим заострившейся от инея осокой, по кромке уже сопревшей и полегшей. С
берега лодку не видно, а с воздуха, если самолеты заметят, -- расщепают.
     "Ну да сослужило корыто боевую службу, и на том спасибо!"
     Не знал,  не ведал в ту минуту Шестаков, чего и  сколько доведется  ему
изведать из-за гнилого этого челна. Пока  же он с  облегчением вернулся  под
яр,  где,  всхрапывая,  работали   лопатками  несколько  бойцов.  Бойцы  все
появлялись и появлялись  из огня-полымя,  будто нюхом чуя своих и что есть в
этом месте  командир.  Без  командира  на войне,  как  в  глухой  тайге  без
проводника, -- одиноко, заблудно. Еще больше удивился Лешка, обнаружив, что,
глубже вкапываясь в яр, солдаты делают норки наподобие стрижиных.
     "Ну, война! Ну, война! -- ахнул Лешка. -- Ведь никто не учил, не школил
-- сами смекнули, какой тут профиль щелей требуется".
     Он и  себе  принялся  долбить  норку,  позаимствовав  лопату  у  тяжело
сопевшего, пожилого бойца. Как  оказалось из  разговора,  который  вели  они
приглушенным  шепотом,  Финифатьев родом  с  Вологодчины, из  села Кобылино,
колхоз  он,  как  парторг, поспособствовал  назвать  имени "Клары Цеткиной".
Переправлялся он с отделением  боепитания  на смоляном, полукилевом баркасе,
заранее построенном под руководством самого же Финифатьева -- потомственного
рыбака  с Бела озера, да  и  то с северного  его  краю, где  ни огурцов,  ни
помидоров  не росло, даже картошки с редькой не  каждый  год удавались из-за
излишней сырости и  ранних холодов. И мудрый Финифатьев чуть было  не привел
баркас, полный боеприпасов, к  цели, потому что не спешил с ним. Дождавшись,
когда  полки затеют заварушку  на берегу,  устремятся  в  овраги,  в схватке
сойдутся  вплотную с противником, он и  прошмыгнет с судном  из-за  охвостья
острова.
     Кто же знал, что эти гады зажгут остров, что опечков песчаных в протоке
--  что  лягух  на  вологодском  болоте.  Посадил  баркас  Финифатьев и  был
вскорости с судном обнаружен. Уж и задали им  жизни. Уж и потешились  фрицы!
Однако люди  с баркаса убегали  из-под  огня в полной боевой  готовности,  с
личным  оружием,  с лопатами и еще  даже  прихватили  с собой  пулемет, ящик
патронов да ящик гранат.
     Хоть и говорил  Финифатьев, стараясь  это делать как можно тише,  майор
все же услышал его круглый, сыпучий говорок.
     -- Эй, солдат! Как тебя? -- позвал его майор.
     -- Финифатьев я. Сержант. Вы кто будете?
     -- Майор Зарубин. Александр  Васильевич. Родом буду владимирский, сосед
ваш.
     -- Сосе-ед?!
     -- Как баркас  доставлять будем? Без  боеприпасов нам  тут  конец. Утро
скоро...
     -- То-то и беда, что утро. Немец приутих. Утомился расстреливать русско
войско. Отдохнувши, примется добивать на суше...
     Помолчали.
     -- Бог даст туману, -- выпыхтел Финифатьев.
     -- Коммунист, небось, а приперло -- и к Богу.
     --  Да будь ты хоть раскоммунист, к кому  жа человеку  адресоваться над
самою-то бездной. Не к Мусенку жа...
     "Проницательный  народ  --  эти  вологодские", --  сморщился Зарубин и,
ворохнувшись, простонал.
     --  Ранены?  --  майор  не  ответил.  Финифатьев пощупал  его  быстрыми
пальцами, озаботился: -- Э-э, да  в мокре...  Не  дело, не дело это. Счас я,
счас.  Как знал, шинельку сберег. Над головой ташшыл, и... баркаса не кинул.
-- Финифатьев завернул  майора в  свою  шинель, мокрую  набросил на  себя --
пусть сохнет на  теле -- больше  негде  сушиться  одежде. --  А  я  -- мужик
горячий, хоть и северной. Шестерых робят вгорячах сотворил!.. Ишшо бы дюжину
слепил, да харч-то в  колхозе какой.  -- Финифатьев  колоколил, но о деле не
забывал. -- Э-эй, робяты! Промыслите товаришшу майору сухой подстилки.
     -- Сейчас бы нам полковника Бескапустина промыслить, -- тоскливо сказал
майор. И все притихли, первый раз за ночь оглядываясь  вокруг и понимая, что
со слабым, сбродным прикрытием, как рассветет, им тут придет хана.
     Догорала  на  острове  растительность  и  земля,  выхватывая  отсветами
покинуто темнеющий баркас. Уже не слаженно,  угрюмо и разрозненно била из-за
реки артиллерия,  и,  почти  не  отмечаемые слухом,  рвались  снаряды  по-за
берегом.  По воде брызгало  и брызгало  пулями.  Слабые  крики доносились из
тьмы. Трассирующие пули, играя рыбками, погружались вглубь. На левом берегу,
за рекой,  краснея угольками, светился горящий хутор, запутывая  обозначение
наших  частей,  провоцируя  артогонь  по догорающим  остаткам  человеческого
прибежища.


     Под  навесом яра прижало  белесый чад разрывов, угарно-вкрадчивым духом
тротила  забивало дыхание.  Но  от реки,  от  взбаламученной воды  наплывала
холодная сырость. По камешнику, по прибрежной осоке,  проявляясь  блеском во
тьме, начала  проступать  холодная роса. Сделалось  легче  дышать, ненадолго
обозначились  вверху  предутренние, мелко  мерцающие звезды и ноготок  луны.
Явление Божиих небес  потрясло  людей  на  плацдарме своей невозмутимостью и
постоянством.  Многим уже казалось, что все в  мире пережило катастрофу, все
перевернулось вверх тормашкой, рассыпалось, задохнулось и само небо истекло.
А оно  живо! Значит,  и  мир жив! Значит, оторвало  от земли, будто льдинку,
клок этого желто-бурого берега и несет в гибелью веющее пространство.
     --  Морось пошла,  туману Бог  даст, -- ворковал поблизости вологодский
мужик,  --  ну и што, што месяц. Осень на дворе, холод на утре. Будет, будет
морок...
     Майор Зарубин  угрелся,  начал  задремывать  под  говорок  общительного
белозерского  мужика,  но опять  поднялась заполошная стрельба, послышалось:
"Да не палите вы, не палите, дураки!"
     Загрохотали кованые каблуки ботинок  по  камешнику в  речке. С немецким
постоянством полоснуло  по камням, взвизгнули пули, взъерошило воду  в реке.
Дежурный  пулеметчик  бескапустинцев, а  им оказался Леха  Булдаков,  врезал
ответно по огоньку немецкого пулемета -- в пойме послышался собачий вой.
     -- У бар бороды не бывает! -- удовлетворенно молвил пулеметчик.
     Финифатьев, только что взывавший к Богу, ласково запел:
     -- Так их, Олеха! Так их, курвов!
     Булдаков  тут же  потребовал у  Финифатьева  закурить. Он  всегда,  как
только начальник его похвалит, немедленно требует от него вознаграждения.
     -- Где жа я те курево-то возьму, Олеха?
     -- Не  мое дело! Ты --  командир.  Обеспечь! Пользуясь замешательством,
возникшим на  ближней огневой  точке противника,  ручей перебежало несколько
человек.  Треск и скрип слышно было --  вроде  бы  как крутилась связистская
катушка. Человек бухнулся в нишу к майору.
     -- Мансуров?
     -- Я.  Жив.  Все  живы.  Вы, товарищ  майор, как? -- увидев, что  майор
поднят повыше, лежит в норе на полынной подстилке и в сухой шинели, Мансуров
удовлетворенно произнес: -- Добро! Вот это добро! -- Сам же, повозившись  на
земле,  по-деловому уже доложил:  -- Товарищ майор, связь с командиром полка
установлена.  Пехота  дала  конец.  И  еще я  прикрытие  привел,  небольшое,
правда...
     -- Да! -- вскинулся  майор  Зарубин, забыв, что он в норе, и ударившись
об  осыпающийся  потолок,  толкнулся  боком во что-то  твердое,  от боли все
померкнуло у него в глазах.
     Мансуров, стоя с протянутой трубкой, нашарил майора в норке.
     --  Да  лежите  вы,  лежите. Полковник  ждет.  Майор принял  холодными,
дрожащими  пальцами железную трубку  с  деревянной ручкой и на лету, на ходу
уяснил:  старый  трофейный аппарат,  --  и, прежде  чем  нажать  на  клапан,
прокашлялся и с неловкой мужицкой хрипотцой начал:
     -- Ну, Мансуров! Ну, дорогой Иван, если выживем...
     -- Да что там? -- отмахнулся Мансуров, -- скорее говорите.
     Полковник Бескапустин, как выяснилось, был от ручья не так уж и далеко,
и от  немцев близко -- метрах в двухстах всего. Сплошной линии обороны  нет,
да в этих оврагах  ее и не  будет. Сперва немцы забрасывали  штаб гранатами.
Комполка с остатками штаба устроился на глиняном уступе -- и  Бог миловал --
ни одной гранаты  на уступ не залетело, все скатываются на дно оврага, там и
рвутся.  Но по оврагам  валом  валит  переплавляющееся войско, немцы  боятся
застрять на берегу, остаться в тылу, отходят -- к утру будет легче.
     -- Словом, медведя  поймали. Надо бы шкуру делить, да он не пускает, --
мрачно пошутил комполка Бескапустин.
     Майор  Зарубин  доложил  о  себе.   Оказалось,   что  находится   он  с
артиллеристами и подсоединившимися к ним пехотинцами, если смотреть от реки,
-- на самом краю правого фланга плацдарма и, вероятно, его-то правый фланг в
первую  очередь и шуранут немцы  -- чтобы не дать  расширяться  плацдарму за
речку  Черевинку. Пехоту же, просачивающуюся  по оврагам,  немцы  всерьез не
принимают, знают, что  с боеприпасами там жидко,  и вообще, немцы,  кажется,
собою довольны  -- считают переправу сорванной и  скинуть в  воду  жиденькие
соединения русских собираются, как только отдохнут-передохнут.
     --  А  нам  бы  баркас,  барка-ас  к  берегу  просунуть!  --  простонал
Бескапустин. -- В нем наше спасение. Что мы без боеприпасов? Прикладами бить
врага лишь в кино сподручно.
     -- Ваш сержант Бога молит о тумане, коммунист,  между прочим,  и потому
его молитва действенна.
     --  Ой,  майор,  майор, шуточки  твои...  Как  бы  тебя на  ту  сторону
отправить?
     -- Это исключено. У меня в полку нет заместителя, я сам заместитель. Да
и плыть не на чем. Говорите наметки на карте. Сигналы  ракет те же? Я должен
знать, где сейчас наши.
     Бескапустин передал данные, в заключение фукнул носом:
     -- Как это не на чем плыть? У вас же лодка!
     -- О, Господи! Лодка! Посмотрели бы на нее...
     -- А, между прочим, почти все наши славяне  о ней знают -- это такая им
моральная поддержка.
     -- Ладно, полковник. Как Щусь? Как его группа?
     -- Там все в порядке.  Там задача выполняется четко. В это  время в том
месте, откуда говорил  полковник  Бескапустин,  поднялась  пальба,  сыпучая,
автоматная. Но щелкали и из пистолета, ахнул карабин.
     -- Стоп! Не стрелять! Что за банда?  --  забыв  отпустить клапан трубки
телефона,  заорал  Бескапустин, -- фашистов  тешите?  Темно!  Темно!  А  нам
светло?! Докладывайте!
     Телефон  замолк.  Не отпуская трубки от уха, майор  попросил развернуть
ему карту и посветить фонариком. И  хотя свет  фонарика только мелькнул, тут
же на берег с  шипением и воем прилетело несколько  мелких мин, часть из них
разорвалась в воде,  пара,  по-поросячьи  взвизгнув,  жахнула  на камнях,  и
какому-то  стрелку до крови рассекло лицо каменной крошкой, работать-то  все
равно надо было.
     -- Осторожнее с огнем, робяты! -- предупредил Финифатьев. -- Не сердите
уж его, окаянного. Он и без того злобнее крысы...
     Неловко ворочаясь  в  щели,  тыча пляшущим  циркулем в  намокшую карту,
майор производил расчеты. Мансуров с тревогой наблюдал, как подсыхает, вроде
бы меньше делается лицо майора,  под глазами, над верхне