й губой и у ноздрей,
на лице уже и земля выступает.
     "Пропадает Александр Васильевич... пропадет, если застрянем здесь..."
     Набросав  цифры  расчетов на  розовенькой,  тоже мокрой бумажке,  майор
бессильно отвалился на земляную стену щекой.
     -- Вызывай наших, Мансуров. Я пока отдышусь маленько.
     Но, удивительное дело, как только майор заговорил  с начальником  штаба
полка Понайотовым,  начал  передавать координаты,  делать наметки  переднего
края,  голос  его   окреп,  все   команды  были  кратки,   деловиты,  веками
отработанные  артиллерией, и  после, когда  Зарубин  говорил  с  командирами
батарей своего полка и с  командирами девятой бригады, заказывая артналет на
утро, чтобы под прикрытием его  утащить  с отмели  баркас,  то  и  вовсе  не
угадать было, что он едва  живой. Но комбриг девятой хорошо знал Зарубина и,
когда кончился официальный разговор, спросил:
     -- Тяжело тебе, Александр Васильевич?
     Майор Зарубин насупился, запокашливал:
     -- Всем здесь тяжело.  Извините, мне срочно с хозяином надо  связаться.
Чего-то у них там стряслось...
     -- Все мы тут не спим, все переживаем за вас.
     Командир девятой бригады не  был сентиментальным человеком, на нежности
вообще не гораздый, и если уж повело его на такое...
     -- Спасибо, спасибо! -- перебил комбрига Зарубин. -- Всем спасибо! Если
бы  не артиллерия... -- майор знал, что во всех дивизионах, на всех батареях
сейчас телефонисты сняли трубки с  голов,  нажали  на клапаны:  все бойцы  и
командиры  бригады  слушали  с  плацдарма  тихий голос заместителя командира
артполка,    радуясь,   что   он   жив,   что   живы   хоть   и    не   все,
артиллеристы-управленцы исправно ведут свое  дело, держатся за клочок родной
земли  за рекой,  с которого, может быть,  и начнется  окончательный разгром
врага.  Если он  тут  не  удержится,  то негде ему зацепиться,  до  самой до
Польши, до реки Вислы не будет больше таких могучих водных преград.
     -- Слушай! -- возбужденно  закричал Бескапустин Зарубину. -- Все  ты, в
общем,  правильно наметил,  остальное  уточним  утром. Сейчас главное  -- не
бродить и по своим не стрелять. Твои художники-пушкари напали тут на нас!  И
чуть не перестреляли...
     -- Какие пушкари?
     -- Да  твои. Они,  брат, навоевались досыта, у немцев в тылу были,  все
тебя искали. Во, нюх! Один  из них как узнал, где ты и что  ранен, чуть было
не зарыдал...
     Ох и не любил  майор Зарубин весельчаков и говорунов, да еще когда не к
разу и не  к месту. Происходя из  володимирских богомазов, обожал все вокруг
тихое,  сосредоточенное, благостное  и  оттого  не  совсем  вежливо  оборвал
полковника:
     -- Дайте, пожалуйста, старшего.
     -- Даю, даю. Вон руку  тянет, дрожмя  дрожит, художник.  Больше фашиста
тебя боится.
     "Да что это  с ним? -- снова поморщился майор Зарубин, слушая трескотню
комполка, -- отчего это он взвинчен так? Уж не беду ли чует?"
     --  Товарищ майор! -- ликующим голосом, твердо напирая на "щ", закричал
лейтенант Боровиков  --  командир взвода управления  артполка,  правая  рука
майора. -- А мы думали...
     -- Меня мало интересует, что вы там думали, -- сухо заметил Зарубин, --
немедленно явиться сюда! Вычислитель жив?
     -- Жив, жив! А мы, понимаешь, ищем, ищем...
     -- Прекратить болтовню, берегом к устью речки! Бегом! Слышите -- бегом!
И не палите -- здесь везде народ.
     -- Есть! Есть, товарищ майор!
     "Ишь,  восторженный  беглец!  --  усмехнулся  майор,  и внутри  у  него
потеплело.  --  Так  радехонек, что и  строгости  не  чует..."  -- Навстречу
артиллеристам был выслан все тот  же неизносимый, верткий и башковитый вояка
Мансуров. -- "Чего доброго, попадут не под немецкий, так под наш пулемет..."
     -- Искать штаб полка надо с берега. Заходите в  устье  каждого  оврага.
Далеко  от берега  штаб уйти не должен -- времени не было, да и на немцев  в
оврагах немудрено нарваться.
     "Резонно!" -- хотел  поддержать майора Мансуров. Майор, видать,  забыл,
что сержант побывал уже у Бескапустина. Но когда тут разбираться. Втроем они
побежали, заныряли от взрывов по берегу,  густо и бестолково населенному, --
переправлялись  все  новые  и новые  подразделения,  толкались,  искали друг
друга, падали под пулями. Артиллерийские снаряды со стороны немцев на  берег
почти не попадали, большей частью рвались  в воде, оплюхивая берег холодными
ворохами, грязью и каменьями. Но минометы  клали  мины сплошь по  цели --  в
людскую гущу.
     --  Уходите  из-под огня  в  овраги. В овраги уходите! --  не выдержав,
закричал Мансуров, зверьком скользя  под самым навесом яра. И по берегу эхом
повторилось:  в овраги,  в  овраги -- суда! Суда! --  звали верные помощники
Мансурова,  с  ночи  к  нему  прилепившиеся, -- вояки  они  были уже тертые,
кричали   вновь    переправившимся    бойцам    наметом    проходить   густо
простреливаемые,  широкозевые, дымящиеся устья  оврагов, в  расщелье одного,
совсем  и  неглубокого овражка  запали: -- суда,  суда,  товарищ сержант! --
позвали и передали из рук в руки телефонный провод. -- "Может, немецкий?" --
не веря в удачу, засомневался Мансуров.
     -- Щас узнаем, -- прошептал один и, чуть посунувшись, громче позвал: --
Эй, постовой! Есть ты тута?
     -- Е-э-эсь! Да  не стреляйте!  Не стреляйте! Что это  за беда?  Со всех
сторон все палят. Кто такие?
     -- Бескапустинцы!
     -- Тогда  валяйте сюда.  Да не  стреляйте, говорю,  перемать  вашу!  --
ворчал в углублении  оврага дежурный. -- Головы  поднять  не дают,  кроют  и
кроют... -- И дальше,  куда-то в притемненный  закоулок оврага  доложил;  --
Товарищ полковник, тут снова наши причапали!

День второй

     На утре,  пока  еще не взошло  солнце, бескапустинцы волокли по  мелкой
протоке,  можно сказать, по жидкой грязце, продырявленный, щепой ощерившийся
баркас. Немцы вслепую били по  протоке и по острову из минометов. На острове
все  еще чадно,  удушливо  дымилась  земля, тлели  в  золе корешки и  кучами
желтели треснувшие от огня, изорванные трупы людей.
     "О, Господи, Господи!"  -- занес Финифатьев руку для крестного знамения
и не  донес, опять вспомнил, что партия не велит ему креститься ни при каких
обстоятельствах.
     -- И экое вот люди с людями утворяют? --  угрюмо молвил  пожилой солдат
Ероха.  Он  не  успел  кончить фразу:  и  баркас, и бригаду  солдат-бурлаков
накрыло  минами  из  закрепившегося  ночью  за   бугром  высоты   Сто  пламя
изрыгнувшего шестистволь- ного  миномета. Бурлаки-солдаты попадали в  грязь,
под  борт баркаса,  дождались, пока перестанет шлепаться  сверху поднятая  в
воздух жижа и почти по воздуху понесли полуразбитую посудину,  из которой  в
пробоины лилась мутная вода. В грязи осталось трое только что убитых солдат.
Один солдат, катаясь в грязи, пытался звать: "Братцы! Братцы..."
     Задернули баркас  под яр,  передохнули. Допотопной, ослизлой тварью  из
протоки на берег  лез раненый. На камнях сморился.  Подтащили его в  затень,
засунули  в  пустую земляную ячейку --  может,  какие санитары подберут.  Да
что-то не  видно  санитаров на плацдарме и  не  слышно  никакой медицины. Ни
политруков, ни агитаторов, никакой  шелупени  не видно  и  не слышно.  Бойцы
взняли на  горбы по ящику с  патронами  и гранатами, мокрый мешок  с хлебом,
оставив  постового  возле  баркаса,  поволоклись  к  месторасположению штаба
полка.  Комполка Авдей  Кондратьевич  Бескапустин недавно  прикорнул, но его
разбудили. Узнав о баркасе, обрадовался.
     -- Скорее, скорее перетаскивать груз, иначе  разнюхают, навалятся и все
добро растащат. Всякие тут художники  отираются. Часть боеприпасов и немного
хлеба напрямки к Зарубину.
     -- А где напарник раненого Ерохи? Родионом, кажись, зовут?
     Родька,  с разбитым, черно  провалившимся  ртом, со слипшимися от крови
губами, немо откликнулся. Ему обсказали о друге его, Ерохе, и он увязался  с
командой носить боеприпасы. Вынул Ерофея из норы. Солдат уже начал остывать.
Родион обмыл и вытер тряпицей лицо  погибшего напарника, руками прикопал его
в раскрошенных  взрывами комках глины.  Почуяв  на берегу возню и  шлепанье,
немцы  все плотнее и  плотнее  к навесу  яра пускали  мины и, не переставая,
лупили в протоку, в мертвый остров. Одной, совсем уж шалой миной взрыхлило и
откинуло  сухую  глину  на  прикопанном  солдате,  обнажило грязное,  мокрое
туловище  Ерохи. Родька покачал  головой, взвалил  на  горб угластый  ящик с
патронами и двинулся следом за удаляющейся командой.
     По  берегу,  где  кучно,  где  вразброс,  валялись  сотни  трупов, иные
разорваны в клочья, иные  вроде  бы прикорнули меж камешков, в щетине осоки.
Что  тут  мог  значить  один  упокоенный солдатик?  Он-то  уже  не знает  --
похоронен, прибран ли -- ничего не чувствует, не ведает, не боится.



x x x




     На восходе солнца из тумана выплыла тихая лодка.  В ней были две девки:
одна на  корме  с веслом, другая на лопашнах. Лодка пристала  в  устье речки
Черевинки, девки представились; Неля и  Фая,  приплыли  за  ранеными.  Могут
взять  пятерых.  Велено в  первую очередь погрузить майора  Зарубина. Приказ
самого генерала Лахонина.
     -- Где он есть, этот Зарубин?
     Фая  и  Неля  очень  боялись,   что  из  медпункта,   развернутого   на
противоположном  берегу, славяне все  разворуют, да  приказ  есть приказ  --
велено раненого взять, значит, надо брать.
     --  Здесь я, здесь,  -- отозвался  майор из ниши.  --  Грузите раненых,
девушки, самых  тяжелых берите.  А я  еще  ничего, да и  замениться некем. Я
подожду.
     -- Ну, как  знаете,  --  сказала  Нелька,  сидя на  корточках под яром,
покуривая толсто скрученную цигарку.
     У лодки распоряжалась Фая -- прибранная, черноглазая девушка в побитых,
но все  равно  красиво  облегающих  икры сапожках. Возле нее  уже  хлопотал,
помогал  не  помогал,  но  балаболил:  "У бар  бороды  не бывает",  --  Леха
Булдаков,  однако скоро  убедился, что не будет  ему здесь  успеху, подсел к
Нельке:
     -- Дала бы ты  мне  закурить,  подруга,  а  то  так жрать  хочется,  аж
ночевать  негде...  -- Нелька, наблюдая  одним глазом  за тем, что  делается
возле  лодки,  другим  прошлась по Лехе  -- наглая,  широкоротая  рожа,  нос
картофелиной рос да ножкой гриба  подосиновика оборотился, еще и молотили на
этой  роже  чего-то,  скорее  всего  бобы.  Но  что-то есть в  этом ухаре  и
привлекательное,  располагающее,  да  разбираться  недосуг.  Нелька   сунула
пластмассовую  немецкую  коробку  с  махоркой   Булдакову:  "Отсыпь",  --  и
объявила, что может взять еще одного человека, если он управится на гребях и
заменит ее. Гребцов нашлось более, чем надо, -- брели, ползли, ковыляли.
     --  Нужен мужик  покрепче! -- властно сказала Нелька и, сдернув  с себя
плащ-палатку, укрыла ею раненых.  Сделалось видно теплую  безрукавку, из-под
которой  торчали  погоны  с  двумя звездочками  и кончик  побелевшей кожаной
кобуры.
     "Лейтенант!"  --  отметил Леха  Булдаков и  с сожалением вспомнил,  что
лейтенанта еще никогда в жизни не пробовал и попробует ли, на этом плацдарме
положительно не решишь.
     -- Так, значит, не поплывете, товарищ майор? -- занеся ногу  над бортом
лодки,  переспросила  Нелька  и,  услышав  что-то  неразборчивое,  мимоходно
бросила: -- Ну, как  знаете! -- и под нос себе: -- герой, едрена мать. А ну,
кавалер, толкни! -- приказала она Булдакову.
     "Во,  баба!  Во, бомбандир!.. Ну нету  время поближе  познакомиться" --
наваливаясь на лодку, мотал головой Булдаков.
     Как только  тяжело груженная  лодка зашорохтела по камешнику, из  поймы
ручья  ударил  пулемет, да,  слава Богу, выше и дальше. Ни Фая на корме,  ни
Нелька, державшая на коленях раненного в голову лейтенанта, из тех  еще, что
переправились далеким-далеким  днем со  взводом, -- даже не шевельнулись, не
поклонились  визгнувшим  над ними пулям. Эти  девицы  видали виды,  пережили
кое-что и похлеще пулеметного огня.
     -- Не  чеши муде-то, не чеши, -- проворчал из-под земли  Финифатьев, --
девкам плавать да плавать, пулемет мешат. Што как заденет?
     -- Де-эд, я один на фронте? Хер с им, с тем пулеметом!
     -- Хер с им, хер с им! А сам перед ей хвост распустил: "У бар бороды не
бывает, у бар бороды не бывает...".
     -- И не зря! Табачком вот разжился! Она б  тут на часок обопнулась, дак
и ишшо че-нить выпросил бы.
     --  Ox,  ox! Так уж  бы вот и выпросил?!  Вопше-то  про  тебя,  видать,
сказано, хоть ты и беспартейнай: "Нет таких крепостей, каки бы большевики не
взяли!" Давай суды табак, в кисет ссыплю. А то выжрешь  весь и станешь бычки
по берегу собирать.
     -- Насобираешь тута! Де-эд, в кишках вой -- жрать охота.
     -- А поди, поди по речке, рыбки пособирай, яблочков, пулемет-то попутно
и засечешь.
     -- Де-эд, а убьют.
     -- Ково-о-о? Тебя? Не смеши-ко ты ие, она и так смешна.
     -- Де-эд, ково ие-то, поясни.
     -- Я те, маньдюку,  поясню, я те поясню. Рыбки  насбираш, сварим,  пока
туман, у меня сольца припрятана.
     --  Э-эх, де-эд, дед,  никакого в тебе сочувствия. Сплотатор ты, хоть и
коммунист. -- С этими словами Булдаков, закинув винтовку на плечо,  проворно
юркнул за  выступ яра. Оказавшись в речке Черевинке,  зорко  огляделся,  еще
бросок сделал --  и никто бы сейчас не узнал в этом, еще минуту назад ваньку
валявшем, оболтусе, лениво препиравшемся  со своим  напарником,  того парня,
что вроде бы и в росте убавился и кошачьи-гибок, стремителен сделался.
     Через  полчаса он  вернулся, бросил вещмешок к  ногам Финифатьева, упал
спиной к осыпи, выпустил дух: "У-уффф! Ну, война..."
     В  мешке  Финифатьев обнаружил  все  ту же падалицу  груш  и яблок, что
реденько выкатывала  Черевинка к устью, и  сразу  тогда  бросалось несколько
человек за теми яблочками, и не одного человека уж убило. В кармашке рюкзака
пригоршни  две  малявок  и  усачей было, красноперый  голавлик  тут выглядел
великаном. Среди падалицы обнаружилось даже несколько картофелин, Финифатьев
возликовал:
     -- Олех! А картошки-те где взял? Бог послал, аль по огородам лазал?
     -- Бог, Бог... Он пошлет!.. Ручей этот вершиной задевает  край деревни.
Бомбами из огородов закинуло  плоды. Я подобрал. А пулемет не нашел. Молчит,
падлюка!  Нажрался и спит, небось. А  тут голодный воюй  и промышляй,  лодка
приплывет -- палить начнет. Ты вот командир боевой, нет, чтобы шумнуть тута,
немца потревожить, залез в землю и бздишь горохом.
     -- Хорошо бы горохом-то -- фриц бы сразу отступил. Финифатьев гоношился
под яром,  огонек разводил, препирался с Булгаковым -- добытчик  будь здоров
-- этакого на всем фронте поискать! Но уж богохульник, но уж грубиян!.. "Дак
че  с ево возьмешь?  Он  с детства  без  догляду,  родом  аж из  самой-самой
холоднющей  Сибири,  из Покровки какой-то, где, судя  по  всему, одни только
каторжанцы и  арканники  живут.  Арканники  --  это  самые-самые  страшенные
смертоубивцы,  оне веревку-аркан на  человека  набросят, на лед, в темь  его
уволокут, разденут догола и  в  прорубь спустят... Спаси и помилуй, Господи!
Что и за земля, что и за народ?  Вот  опять  Бога всуе помянул. Часто Он тут
вспоминается.  А  эть коммунист, коммунист, будь я проклятой. Ну, да Мусенка
поблизости нету, и  все вон потихоньку крестятся  да шопчут божецкое. Ночью,
на воде кого звали-кликали? Мусенка? Партия, спаси! А-а! То-то и оно-то..."
     Как  только была  дана  связь  из передового батальона,  к речке пришел
полковник Бескапустин, за ночь покрывшийся  колкой щетиной, не отчистившийся
еще от грязи, с глазами, провалившимися в черно  темнеющие глазницы, толстые
губы доброго человека у него обметало красной сыпью.
     -- Чего  же  не  уплыл-то? -- упрекнул  комполка  Зарубина,  тот  слабо
отмахнулся, ровно  сказав:  -- "Что же вы-то не  уплыли? Вам же в  госпиталь
пора -- давно уж созрели".
     Уточнили  месторасположение батальона  Щуся,  данные разведки  соседних
полков  и  сникли  горестно  командиры. Выходило:  завоевали  они, отбили  у
противника  около пяти километров  берега в ширину и до километра в глубину.
Группа Щуся не в счет, она пока и знаку не должна подавать, где и сколько ее
есть.  На сие территориальное завоевание потратили доблестные войска десятки
тысяч тонн боеприпасов, горючего, не считая урона в людях,  -- их привыкли и
в сводках числить  в последнюю  очередь  -- народу в России еще много, сори,
мори, истребляй его -- все шевелится. А ведь и  на левом берегу от бомбежек,
артиллерийских  снарядов  и  минометов  потери  есть, и  немалые. По  грубым
подсчетам,  потеряли  при  переправе  тысяч  двадцать  убитыми,  утонувшими,
ранеными. Потери и предполагались большие, но не такие все же ошеломляющие.
     -- И это первый плацдарм на Великой реке.  Какова же цена других будет?
--  выдохнул  Авдей  Кондратьевич,  потянув  выгоревшую  трубку.  Она  пусто
посипывала. Тут  как  тут  возник  Финифатьев,  дал  командиру полка махорки
набить трубку,  принес  котелок  и две ложки. В похлебайке  из рыбной мелочи
белели картошинки.
     -- Вот те на! -- удивился  полковник, --  и в самом деле солдат наш суп
из топора спроворил! Ты поешь, поешь горяченького, Алексан Васильевич, поешь
да  и  отправляйся  в  укрытие.  Я  ел,  ел,  не  беспокойся.  И  непременно
эвакуируйся, непременно. Я думаю, днем нам тут дадут жару!..
     --  Сегодня не жар, сегодня  пар будет, жар с завтрашнего дня начнется,
--  уверенно объявил  Зарубин,  здоровым  боком  припав к  котелку, и  боясь
показаться жадным, все равно частил ложкой, черпал горяченькое  от полынного
дыма горьковатое варево, впрочем, весьма и весьма наваристое и вкусное.



     Лешка  Шестаков выкатился  из норки,  справил нужду  под  насыпью  яра,
пригреб  за собою песком, вздумал умыться, притащился к воде и  заметил, что
вся осока глядится розовеньким гребешком, в корнях  буро-грязная, осклизлая.
Не  сразу,  но догадался:  обсохла закровенелая  вода.  "Ах ты,  ах ты!"  --
выдохнул  Лешка  и  пригоршнями  побросал на  лицо воды,  колкой  от холода,
утираясь  подолом заголенной рубахи, оглядывал  изгиб  берега, до  островка,
сделавшегося совсем плоским, низким: все на нем сшиблено, все выгорело.
     Призраками бродили, наклонялись, что-то собирая по урезу воды солдатики
--  рыбу, щепки? Скорей  всего и  то,  и другое.  Снова померещилось  что-то
знакомое в облике, фигуре ли близко бродившего солдата.
     -- Феликс? Боярчик?
     Солдат приостановился, вглядываясь в окликнувшего его человека.
     -- Я. А вы кто?
     Спустя  небольшое время  соседи-штрафники,  Феликс  Боярчик  и  Тимофей
Назарович Сабельников,  были  гостями войска,  занявшего  удобную  оборону в
устье речки Черевинки.
     Тимофей  Назарович,  приговаривая  обычное,  докторское:  "Ну-с,  ну-с,
молодой  человек,  посмотрим,  что  тут  у  нас?"  --  перевязывал  раненых,
вызнавших  по  солдатскому  телеграфу,  что  именно  сюда,  к  устью  речки,
приходила санитарная  лодка  и,  может  быть, еще придет  -- вот и скопились
здесь.
     Осмотрев майора Зарубина и сказав, что опасного пока ничего нет, однако
и тянуть нельзя -- в полости скапливается жидкость, -- Сабельников перевязал
его  свежими  бинтами,  не выбросив,  однако, и окровавленные, и солдатам не
велел  выбрасывать  --  если,  мол, бинты  прополоскать  в  холодной воде --
пригодятся.
     Видя, что в устье Черевинки копошится  уж многовато народишку,  старший
тут на  сегодня  майор  Зарубин  велел  здоровым  солдатам  брать  лопаты  и
закапываться, раненых  укрывать,  потому как  только  сойдет  с  реки туман,
непременно налетит "рама", все тут высмотрит и вызовет самолеты.
     Солдаты  не  очень споро орудовали  лопатами, по  звяку лопат о  камень
заключил майор.  Из  побережного кустарника  бил  и бил неугомонный пулемет.
Леха Булдаков, работавший в паре со своими ребятами, Шестаковым и Боярчиком,
точнее  делавший вид, что он  работает,  говорил сержанту  Финифатье