знес Скорик и повто-  рил: --
Ясненько. Ну так что ж, бойцы твои вознамерились поднять на штыки советского
офицера?
     -- Они столь же мои, сколь и ваши. Но вы удобно устроились. Отдельно от
них живете,  а  родину любите вместе. И правильно бы ребята сделали, если  б
это быдло запороли. Я не дал.  Жалко парнишек. Ты обрадуешься  работе. Одряб
вон от безделья,  паутина по углам. -- И понимая, что подзашел, что хватанул
лишку, сбавил пыл. -- Да таким обалдуям, как Пшенный, самое подходящее место
на штыке.
     --  Уж  больно  вы  того,  товарищ  младший  лейтенант,  резковаты.  И,
простите, дерзки. У меня тут не положен подобный тон...
     --  Да мне начхать, что  тут положено, что не  положено. Экая церковная
исповедальня, где  говорят только шепотом. А  меня не это занимает.  Мне вот
спросить хочется:  давно ли вы были  в солдатских казармах? Совсем не  были?
Так я и знал.  Побывали б там,  так не ублюдком Пшенным интересовались бы --
интересовались  бы тем, что умер боец не  на фронте,  не в бою, для которого
призван государством.
     -- Здесь не меня спрашивают. Я  спрашиваю. И государство не троньте. Не
по  плечу  вам эта глыба. А вот как человек погиб,  расскажите,  пожалуйста,
подробней.
     -- Чего  ж  рассказывать-то? --  протяжно вздохнул  Щусь.  --  Какой-то
прохиндей, тыловая  крыса какая-то спас себя  или сыночка  своего, взятку ль
получил, сунул в армию непригодного. Попцов прибыл в роту больной. И кабы он
был один такой.  Морока одна  с  ними. В  пути, на  пересылках,  в карантине
Попцов совсем дошел.  В роте  он ни одного  дня  в строю не был, два раза  в
санчасти лежал. Его бы комиссовать, домой  отправить, подладить, подкормить.
Да много тут таких, а медсанчасть одна...
     --  Все это  я знаю и без  хождения  в казармы. На  вот, распишись.  --
Скорик  бросил Щусю листок, напечатанный типографской  краской,  -- ну там о
неразглашении разговора,  в особенности военной тайны,  и т.  д. и  т. п. --
Щусь черкнул в конце листа  наискось свою короткую фамилию, отшвырнул бумагу
брезгливо. Скорик небрежно сгреб ее  в ящик стола. -- Объяснительную  писать
все равно придется. И вот еще что... -- Он помолчал, подумал. -- Беседовал я
тут с  твоими орлами из первого  взвода. Каждому из них  давал листочек, где
написано: обязуюсь,  мол, сообщить о сговорах, вредных влияниях,  намерениях
дезертировать и так далее и тому подобное. Обязан. Служба у меня  такая. Так
один из твоих орлов,  по фамилии  Шестаков, чуть мне голову  чернильницей не
расколол...
     -- Во молодец!
     -- И я так же думаю. Так вот. Чтоб этот добрый молодец был и  на фронте
боец,  скажи  ему: не на всякого  офицера можно со  штыком да с чернильницей
бросаться -- обратно прилетит и ушибет до смерти. Скажи ему, чтоб не  болтал
об этом происшествии в  роте. И тому громиле,  что  припадочного изображает,
ну, который "у бар бороды не бывает" глаголет, скажи, чтобы не заигрывался.
     -- Это  уж сам ему  скажи. Наедине.  Скорик спрятал  свои глаза, открыл
стол, что-то в нем перебирая.
     -- И это вы знаете. Но  на всякий случай тоже не разглашайте. Да и врет
он, сочиняет,  деляга,  всякую чушь, безвредно для товарищей сочиняет.  Есть
такие, придурками живут, на придурков рассчитывают. Немцем тебя посчитал, --
Скорик смотрел  в упор, испытующе, -- за аккуратность.  Не допускает  мысли,
что офицер из русской армии может быть прибран.
     -- Оттого  что  настоящего русского офицера он не  видал, больше  шпану
зрел, -- подхватил Щусь. Отвернувшись  к окну, постукивая пальцами по столу,
он силился  уразуметь: зачем Скорик все это ому сообщил? Зачем такую гнусную
подробность  доверил?  Чтоб  знал  Щусь, что не  все  бросались на  старшего
лейтенанта Скорика с чернильницей, не все припадочных изображали, были и те,
что бумажки  о  доносительство подписали,  время от времени они  исчезают из
расположения роты по вызову в  штаб полка: полы, мол, мыть, баню топить, иль
за  почтой,  иль наглядные пособия  капитану  Мельникову  поднести -- тонкая
политика н армии, памаш!
     Скорик  поднялся, давая  понять, что беседа окончена, и, глядя в  стол,
произнес:
     -- Не ломай голову, не дури и не дерзи  лишку. Сломают. А ты на  фронте
нужен. -- Подал руку. -- Держи! Все же  дважды однополчане. И здесь, Алексей
Донатович, о родине иногда тоже думают. Враг-то на Волге.

Глава шестая

     В  столовую ходили  поротно,  соблюдая очередность.  Горе народу, когда
первая рота должна идти на завтрак первой, на ужин  -- последней. Во-первых:
надо было подниматься раньше всех и ложиться после отбоя. Кроме того, как ни
болтай черпаком в котлах --  первым все равно наливается жиже, последним же,
случается,  достанутся  хорошие охлебки  в  котлах. Если же  кухонный  отряд
просчитается  или  крохоборы дежурные закусочничают, объедать начнут,  может
шпик с постным маслом на дне котлов остаться.
     Лучше  всего ходить в столовую в середочке -- тогда суп  гуще, на хлебе
все довесочки целы, да и попромышлять можно до конца обеда или отбоя.
     Большого совершенства в  делении пайки,  в  промысле добавки и  всякого
дополнительного  пропитания  достигли  бойцы  двадцать  первого  стрелкового
полка. С осени хлеб делили, выбирая от десятка едоков полномочного человека,
и не  одного, двух. Один полномочный человек  отворачивался от стола, другой
полномочный   человек,   положив   руку   на   пайку,   спрашивал;   "Кому?"
Отворотившийся выкрикивал: "Петьке! Сашке! Ваньке!" Сомнения  вкрадывались в
души солдатиков, подтачивали  доверие  к полномочным людям -- в сговоре они,
им и  связчикам  ихним не случайно же достаются одни  горбушки  да  пайки  с
довесками. Пустили  в  ход хитрейшую тактику. В каждом подразделении свою. В
зависимости от пристрастий данного контингента едоков употреблялось название
либо кинокартин, либо  машин, либо воинских званий, либо городов. Советских.
Но и здесь чудились происки. Хотя откуда быть обдуваловке: хлеб нарезается и
взвешивается  в хлеборезке, каждая пайка отдельно. Да  в  хлеборезке-то тоже
люди -- где промахнутся ножом, где перевесят, где недовесят.
     В  первом  взводе  мысль  работала  недосягаемо  сложно,  деление  паек
достигло такого ухищрения, какого небось и  просвещенная Европа не знала: по
предложению Васконяна в ход пошли названия стран. "Кому пайка?" -- спрашивал
распределитель.  И следовал  выкрик: "Абиссинии!  Греции! Аргентине! Англии!
Сэсээру! Везло  отчего-то  больше всего Абиссинии  -- ей всегда  доставалась
горбушка.  Так же  и  кашу, и суп  делить  стали.  Зачерпнет кашу  дежурный,
замахнется поварешкой:  "Кому?"  -- и специалист по странам названия выдает,
но уже иные, чем при  делении хлеба, благо стран на земле много, на всю роту
названий  хватает. Хлоп  в  скользкую  миску  черпак  каши --  Польше, бульк
поварешку супу -- Венгрии. Радуйся, Европа, кушай на здоровье!
     Дележка была  столь тщательна,  занимала так  много  времени, что едоки
часто  не укладывались в срок, отпущенный на завтрак или  на обед, хлебали и
жевали  харч на ходу, суп допивали  через край миски, пайку  хлеба совали за
пазуху и берегли  воистину  пуще  глаза,  отщипывая по  крошке. Слабовольные
людишки  страшно завидовали тем, кто обладал терпением, выдержкой, не сжирал
пайку как попало, не заглатывал мимоходом,  живьем, ел с супом  или  с чаем,
потреблял продукт бесценный с чувством, с толком, с расстановкой, с  пользой
для здоровья и для тела, и духа поддержания.
     С каждым месяцем,  неделей, днем прибывало и прибывало в полку доходяг.
Овладев   порожней   миской,  доходяги  толкались  возле  раздаточных  окон,
канючили,  ныли, выпрашивали добавки,  мешая старшим десятка получать тазы с
похлебкой, с кашей, с чаем, если мутную, банным  веником пахнущую жижу можно
было назвать чаем, но, намерзшись на занятиях, вечерами пили того чаю много,
пили жадно, мочились ночью, биты бывали эти соколики нещадно.
     Меж столов сновали серые тени опустившихся,  больных людей -- не успеет
солдат выплюнуть на стол рыбью кость,  как  из-за  спины просовывается рука,
цап  ту  кость,  миску  вылизать просят,  по  дну  таза ложкой  или  пальцем
царапают. Этих неприкаянных, без спроса  ушедших  из  казармы  людей  ловили
патрули,  дневальные,  наказывали,  увещевали. Но  доходяги утратили  всякое
человеческое  достоинство,  забыли,  где  они  и зачем есть,  дошли  даже до
помоек, отбросных ларей, что-то расковыривали там палками, железом, совали в
карманы, уносили в леса к костеркам.
     Казахи,  а  их в первой  роте  закрепилось  человек  десять, во главе с
Талгатом, которого из-за трудности выговора бойцы кликали Толгаем, презирали
доходяг, плевались: "Адрем кал!"  (Фу на тебя!)  -- брезгливо выбрасывали из
супа или из толченой картошки комочки свинины. Начался обмен: казах русскому
-- кроху мяса, русский  казаху  -- ложку  картохи либо  корочку  хлеба. Но и
неистовые  азиаты, больше  других страдающие  от  холода и недоеда, один  по
одному сдавались: сначала начали хлебать суп, сваренный со свининой, потом и
мясо, отвернувшись, украдчиво  бросали в рот. Кругом  дразнятся: "У-у, чушка
поганая! Хрю-хрю,  чушка!.."  -- чтобы забрезговали, не  ели мяса  казахи. И
пришел срок, когда Талгат повелительно сказал:
     --  Сайтын алгыр!  (Черт  бы  тебя  побрал!)  Ешьте  все! Ешьте!  Аллах
разрешил   из-за   трудности  момента.  Ослабеете,   будете,   как  они,  --
презрительно махнул он ложкой на сзади толпящихся, ждущих подачки доходяг.
     Давясь,  плача, казашата  ели  суп  со свининой.  Наевшись,  выкрикнув:
"Астапрала!" -- отбегали от стола в угол столовой -- поблевать.


     Дисциплина в полку  не просто  пошатнулась -- с  каждым днем  управлять
людьми  становилось  все труднее.  Парнишки в  заношенной  одежде,  в  обуви
хрустящей, точнее по-собачьи  визжащей, тявкающей на  морозе, ничего уже  не
боялись, увиливали от  занятий, шныряли по расположению полка в поисках хоть
какой-нибудь еды. Утром их невозможно было поднять, вытолкать из казармы.
     Начиналось   все  довольно  бодро.   Дневальные  первой  и  второй  рот
одновременно заводили  громко,  песенно: "Па-аа-адъем! Па-ааа-адъем!" --  но
никто в казарме  не только не  поднимался, даже  не шевелился.  Тогда второй
дневальный, спаривая голос с первым, орал: "Подъем! Сколько можно спать?"
     Постепенно расходясь в праведном гневе, накаляясь, дежурный по роте, им
чаще всего был Яшкин, тоже шибко сдавший, совсем желтый, начинал  сдергивать
бойцов с  нар, которые  оказывались  поближе.  Всех  ближе  на нижних  нарах
ютились горемыки больные, на которых дуло из неплотно закрытой двери, тянуло
от сырого  пола, и как им ни запрещали, как их ни наказывали, они волокли на
себя  всякое тряпье, вили на нарах гнезда. Стащенные за ноги, сброшенные  на
пол, снова и снова упрямо заползали на нары, лезли в грязное, развороченное,
но все же чуть утепленное гнездо -- только бы  не на улицу, только  бы не на
мороз в мокрых,  псиной пропахших  штанах,  побелевших от  мочи на заду и  в
промежности.
     Не  лучше дело  обстояло и на третьем ярусе. Тех, наверху,  за  ногу не
стащить -- лягаются.  Их били макетами винтовок, били без выбора, случалось,
попадали  даже в  голову, крепко  ушибали человека,  тогда  он  подскакивал,
спинывал дневального вниз. Дневальный хватался за столб, вопил:
     -- Товарищ старшина! Товарищ старшина! Оне дерутся!
     И  тут  на  свет  казарменной лампады выскакивал  из  каптерки старшина
Шпатор в  солдатском  бельишке,  в  серых  валенках,  обутых на  босу  ногу,
сухонький,  с  искрящейся  редкими  волосами  стриженой головой,  с  крылато
раскинутыми усами.
     -- Это арьмия, памаш? -- нервно вопрошал он. -- Арьмия?.. А ну  встать!
Встать!!.. Не то я вас...
     Старшина  для  примера  сбрасывал со второго или третьего яруса первого
попавшегося  бойца.  Тот, загремев вниз, ударившись об пол,  вопил, ругался;
осатаневшие дневальные лупили  уже всех  подряд прикладами  макетов,  с боем
сгоняли служивых  с  третьего  яруса нар  на  второй,  где они, сгрудившись,
пробовали дремать  дальше,  со второго их  спихивали  на первый,  с  первого
вытесняли  серую  массу  в коридор,  затем  к дверям, на лестницу, никто  не
торопился  открывать   двери.   Наконец,  благословясь,  тычками,   пинками,
выдворяли на мороз  разоспавшихся вояк, и тут же начинался отлов симулянтов:
их  вытаскивали  из-под  нар,  выковыривали  из  казарменных  щелей,  где  и
таракану-то не спрятаться.
     Выжитые из  казармы  служивые  тем  временем  пританцовывали на морозе,
ругались,  грозились,  когда  очередного  симулянта  выбрасывали  на  улицу,
встречали его в кулаки.
     Щусь, как всегда  подтянутый, ладный, но тоже  недоспавший, явившись из
землянки, терпеливо ждал в стороне результатов.
     -- Р-равня-айсь! Х-хмиррна! -- наконец взлетал  над сбившимися  в строй
красноармейцами вызвеневший голос помкомвзвода  Яшкина. Скользя, спотыкаясь,
поддерживая на боку кирзовую сумку, доставшуюся ему еще на фронте, в которой
было все личное имущество помкомвзвода, он  подбегал к Щусю и докладывал: --
Товарищ младший лейтенант, первая рота для следования на занятия выстроена!
     -- Здравствуйте,  товарищи  бойцы! -- щелкнув сапогами, поставив ногу к
ноге, бодро выкрикивал Щусь. В ответ следовало что-то невнятное, разбродное.
-- Не слышу! Не понял! Здравствуйте, товарищи  бойцы! -- подпустив шалости в
голос, громче кричал Щусь.
     Так  иногда повторялось  до  четырех  раз,  иногда  и до  пяти, пока не
раздавалось наконец что-то гавкающее:
     -- Здрас тыщ-щий лейтенант!
     -- Вот теперь, чувствую, проснулись. Р-рота, в столовую для приема пищи
шагом арш!
     Перед тем как спуститься в  каптерку к  старшине, чтоб обсудить  с  ним
план занятий и жизни на сегодняшний  день,  Щусь  смотрел еще какое-то время
вослед  качающемуся  под  желтушно  светящимися фонарями,  пар  выдыхающему,
отхаркивающемуся, не очень-то  ровному  и ладному строю. И снова подступала,
царапала сердце  ночная  дума: "Ну зачем это? Зачем? Почему ребят  сразу  не
отправили  на  фронт?  Зачем  они  тут  доходят,  занимаются  шагистикой? На
стрельбище, как и прежние роты, побывают два-три раза, расстреляют по обойме
патронов -- не хватает  боеприпасов. Копать  землю  многие из  них  умеют  с
детства, штыком колоть, если доведется, война  научит. Зачем? Зачем здоровых
парней доводить до  недееспособного состояния?"  Ответа  Щусь не находил, не
понимал, что действует машина, давняя тупая машина, не учитывающая того, что
времена  императора Павла давно минули, что война нынче  совсем  другая, что
страна  находится  в  тяжелейшем  состоянии, и  не усугублять бы ее  беды  и
страдания, собраться бы с  умом, сосредоточиться, перерешить многое. То, что
годилось  для  прошлой  войны или даже  для войны  с  Наполеоном,  следовало
отменить, перестроить, упростить, да  не упрощать же до полного  абсурда, до
убогости, нищеты, до полной безнравственности,  ведь  бойцы первой  роты  по
одежде,  да и  по  условиям  жизни  и  по поведению мало чем  отличаются  от
арестантов  нынешних  времен. И Попцов, да  что Попцов, разве он один, разве
его смерть кого образумит, научит, остановит?
     Между завтраком и  выходом на занятия была пауза, небольшая по времени,
но достаточная  для того, чтобы служивые снова позабирались на нары, присели
возле печки, привалились к прелой стене, но лучше, выгодней всего к ружейной
пирамиде.  Тонкий  стратегический расчет тут  таился: как только раздавалась
команда "разобрать оружие!", у пирамиды поднималась свалка -- каждый норовил
схватить  деревянный  макет,  потому как  он был  легок  и у  него  не  было
железного затыльника  на прикладе, от  которого  коченела ладонь  и уставала
рука.  С  меньшей охотой  разбирались настоящие,  отечественные винтовки,  и
никто  не  хотел  вооружаться  винтовками  финскими,  из  железа   и  дерева
сделанными.  Как,  для чего они попали в  учебные роты -- одним  высокоумным
военным деятелям известно.
     Финские тяжеленные винтовки всегда стояли в дальнем конце пирамиды, там
и оставались  они после расхватухи, никто их не замечал, учено говоря, бойцы
игнорировали плененное  оружие. С ножевыми  штыками, пилой,  зазубренной  по
торцу, --  "чтобы кишки  вытаскивались,  когда в брюхо кольнут, -- заключали
ребята и  добавляли  возмущенно:  -- Изуиты!  Вон у нашего винтаря  штык как
штык, пырни -- дак дырка аккуратна".
     Тем  бойцам,   которые  в  боях  сразу  не  погибнут  и  поучаствуют  в
рукопашной, еще  предстояло  узнать,  что ранка от  нашего  четырехугольного
штыка -- фашисту верная смерть, заживает та рана  куда как медленней, чем от
всех других штыков, сотворенных человеком для человека. Остается благодарить
Бога за то, что в этой войне рукопашного боя было мало, редко он случался.
     А  пока  по  казарме  угорело носился  старшина  Шпатор  с помкомвзвода
Яшкиным.
     -- Кому сказано -- разобрать оружие! -- заполошно орали.
     Дело  кончалось всегда  тем,  что самых  бесхитростных,  неизворотливых
бойцов  силой  подгоняли  иль  за шкирку подтаскивали к  пирамиде.  Будто  в
революционном Питере, красноармейцу лично вручалось  грозное оружие. Наглецы
и  ловкачи, расхватавшие  оружие по  уму и таланту,  между тем  толпились  у
выхода из подвала, гогоча поддавали жару:
     -- Вооружайсь, вооружайсь, товарищи красные бойцы!
     -- Стоим на страже всегда, всегда, но если скажет страна труда.
     -- Скажет она.
     -- Рыло сперва умой!
     -- Рыло сперва умой, потом иди домой!
     -- Поэт нашелся, еп твою мать!
     -- Поэт не поэт, а лепит!
     -- Какая курва там дверь открыла?
     -- Да старшина это, на прогулку приглашает.
     -- Пущай сам и гуляет!
     -- Эй, доходяги, сколько можно ждать?
     --  Кончай  волынить, товарищ  младший  лейтенант на  улице  чечетку  в
сапогах бьет.
     -- Шесто колено исполняет.
     -- Раньше выдем, раньше с занятий отпустят.
     -- Отпустят, штаны спустят!
     -- Поволыньте  еще, поволыньте, заразы, так мы  сами возьмемся  вас  на
улку выгонять! Не обрадуетесь!
     -- Сами с усами! -- лаялся Яшкин. --  Чего тут столпились? Кто разрешил
курить?
     -- Сорок оставь, Вась!
     -- Скоро уж посрать нельзя будет без твоего разрешения.
     -- Разговорчики, памаш! -- врезался в толпу старшина. -- Марш на улицу!
Ну арьмия, ну арьмия! Помру я скоро, подохну от такой арьмии.
     -- От такой не сдохнешь, от такой...
     -- Р-разговорчики!
     Кто  с  оружием,  кому  повезло,  кто без  оружия,  доходяги,  больные,
симулянты,  дневальные, промысловики, разгильдяи, шлявшиеся по  расположению
полка и  по общепитам,  переловленные патрулями иль с  вечера еще надыбанные
докой Шпатором, получившие от старшины по наряду вне очереди -- больше он не
может, на большее его власти не хватает, --  дрогнут на дворе, ждут и знают:
старшина так  просто, без внимания никого не оставит, он, прокурор в законе,
попросит  у  старшего  командира  добавки  к  уже  определенному нарушителям
наказанию.
     Но вот и строй  какой-никакой  сотворен, вся рота наконец-то  в  сборе.
Старшина  семенит  вдоль  рядов  поплясывающего  воинства, под сапогами  его
крякает снег, крошатся ледышки.  Натуго застегнутый и подпоясанный, в  шапке
со звездою,  в  однопалых  рукавицах,  в  яловых  сапогах, должно быть еще с
империалисти- ческой войны привезенных,  усохший, в крестце осевший,  но все
еще пряменький, чисто  выбритый,  старшина в желтушном  свете двух лампочек,
горящих над входом в расположение первой  роты -- для второй роты существует
другой вход, со своими лампочками, --  кажется подростком, как эти вот  орлы
двадцать  четвертого  года  рождения, заметно  исхудавшие, телом опавшие  за
каких-нибудь  неполных два месяца  прохождения  службы. Но  только  этот вот
шебутной подросток -- главная самая власть над ними, от нее, от этой власти,
вся досада и надсада, от нее, как от болезни, ни откр