. Я  никому  ничего  не  должен,  с
женщинами у меня все просто - я не  имею  дел  с  замужними...  Но  все  это
ерунда.
   Вот скажи, сколько времени я отсутствовал дома?
   - Часа четыре, если вместе с больницей и кладбищем...
   - Так вот: за эти четыре часа я стал нищим, как церковная мышь.
   - Как это?
   - В моей квартире живут чужие люди, другие мои квартиры,  большой  дом  в
Лесном поселке и все мои машины - проданы.
   Я только сейчас поняла, что Варнава пьян.
   - Все это ерунда, такого не может быть.  Должно  быть  все  документально
оформлено, везде на купчих должна стоять твоя подпись,  ты  что,  маленький,
ничего не знаешь?
   - У меня в регистрационной  палате  есть  знакомая...  Шмакова.  Когда  я
узнал, что моя квартира, та самая, в которой ты была еще утром, уже НЕ  МОЯ,
что она продана, я сразу же поехал к ней в регистрационную палату, вызвал ее
и попросил узнать, что, собственно, произошло. Ведь меня даже  на  порог  не
пустили... Я бы эту бабу размазал по стенке, но  у  меня  тогда  мухи  перед
глазами мелькали, я едва доехал до Шмаковой...
   - Короче. - Меня разбирали любопытство и страх  -  два  чувства,  которые
вызывали слабость в животе, но являлись моими основными чувствами вообще, не
говоря, конечно, о любви. - Ты видел эти документы?
   - Все  дело  в  доверенности.  В  генеральной  доверенности,  которую  я,
оказывается,  дал  какому-то  Блюмеру  Льву  Борисовичу.  Но   я   даже   не
представляю, кто это такой! - Варнава смахнул пустую рюмку на  пол.  На  нас
уже оглядывались.
   - От Шмаковой я узнал, что она сама была в шоке, когда какой-то Блюмер от
моего имени продал все к чертовой матери...
   - Ты шутишь, такого не бывает...
   - Знаешь, как меня встретила Шмакова, когда я к ней пришел? Первое, что я
услышал от нее, было: "Во что ты влип? Что с тобой случилось?  Кому  ты  так
задолжал?" Представляешь? А я никому, повторяю, ничего не должен. Я работал,
у меня были акции табачной фабрики, магазины, но только не здесь, на  юге...
Потом я приехал сюда с деньгами и обосновался здесь. Юг  не  для  меня,  там
слишком влажно... Хорошо, что там у меня еще что-то осталось... Хотя  я  уже
ни в чем неуверен...
   - Я могу узнать, кто такой Блюмер, если это тебе нужно.
   - Конечно, нужно. Но тут такое дело - у меня нет денег.  Совсем.  Вернее,
есть немного в банке, но я сегодня уже не успевал туда, да и  документы  мои
остались на квартире... Ты что-нибудь понимаешь?
   - Понимаю. Поехали ко мне, тебе надо поесть и выспаться, да  и  перевязку
не мешает сделать. Ты извини, но я приехала сюда не одна.
   - А с кем же? С мамой?
   - Нет. Помнишь,  я  тебе  рассказывала  про  тетку,  которая  работает  в
прокуратуре. Ей можно доверять. Пойми, я же не могла сюда прийти одна  после
того, что произошло. Ты бы и сам удивился, если  бы  оказалось,  что  я  без
охраны.
   - Я не пойду, - услышала я и покраснела словно от удара.
   Собрав свои душевные силы воедино, я медленно и четко проговорила:
   - Решай сам,  -  после  чего  встала  и,  стараясь  выглядеть  спокойной,
направилась к выходу. И я знала, чувствовала спиной, хотя и не слышала шагов
за грохотом музыки, что Варнава идет за мной. Голод не тетка...
 
*** 
 
   В машине они оба курили - салон сделался похожим  на  тесную  курительную
комнату. Варнава заметно успокоился. Все-таки Изольда - моя тетка, и рядом с
ней навряд ли ему грозит опасность.
   Вот только я тяжело переживала такое глубокое  вторжение  Изольды  в  мою
личную жизнь. Когда Варнава позвал меня в "Ротонду", я,  честно  признаться,
меньше всего думала о грозящей мне опасности или о  том,  что  произошло  на
кладбище. Свои мозги  я  оставила  в  том  самом  купе,  в  котором  впервые
встретила Варнаву,  оставила  где-нибудь  на  полке,  как  зонт.  Иначе  как
объяснить то легкомыслие, которое сопровождало меня все последующие  дни?  Я
сильно изменилась, процесс превращения меня из  ироничной,  самоуверенной  и
даже во многом циничной прожигательницы жизни в  душевнобольную,  слабую  во
всех отношениях особу с подорванной психикой находился на самом пике,  когда
пуля, явно посланная в голову Варнавы, впилась мне в плечо. Конечно, это был
знак отрезвления и предупреждения. ан нет, уже через пару часов я, позабыв о
боли в плече и об  обещании  не  творить  глупостей,  данном  мною  Изольде,
помчалась к Варнаве домой...
   Вот и тогда, в машине, когда мы возвращались к Изольде домой с трофеем  -
красавцем Варнавой, я готова была кусать себе локти от досады. Куда приятнее
было бы привезти его домой К СЕБЕ, поухаживать за ним, перевязать  плечо,  а
потом уложить его, несчастного, все потерявшего, к себе в постель. А  вместо
этого мне приходится делить общество Варнавы с Изольдой! Ведь это именно она
настояла на том, чтобы мы поехали к ней, а не  ко  мне,  как  договаривались
прежде...
   Так оно и вышло: тетка полностью окружила  его  своим  вниманием,  словно
меня вообще не существовало. Горячий ужин, хороший коньяк,  сигареты,  обмен
информацией хрипловатыми от табака и полушепота голосами (они выглядели  как
сообщники!) и нервирующее меня постоянное употребление режущих ухо  словечек
вроде "регистрационная палата", "генеральная доверенность",  "недвижимость",
"риэлтерская фирма"... Как будто самым важным из последних событий  в  жизни
господина Мещанинова являлся факт его банкротства, а не  то,  что  его  чуть
было не убили на кладбище.
   Иногда и мне позволяли высказать свое мнение, но  ничего,  кроме  ставшей
навязчивой идеей фразы "во всем виновата Пунш", я все равно не  произносила.
Не хотела даже вступать в спор.  Да  и  чем  я  могла  аргументировать  свое
убеждение, если оно  строилось  в  основном  на  ревности  и  интуиции?  Мне
почему-то  казалось,  что  и  Изольда  должна  была  связать   мошенническую
деятельность Блюмера с Пунш, ведь такое стечение обстоятельств не  могло  не
вызвать недоумения у нормального человека: в Варнаву стреляли в тот же самый
день когда в его квартиру въехали незнакомые люди. И именно в этот  же  день
он узнал, что по генеральной доверенности, которую он  якобы  дал  какому-то
Льву Борисовичу Блюмеру, вся его недвижимость продана. А где  же  деньги?  И
что это за чертовщина такая?
   На кухне, когда  я  жарила  мясо,  а  Изольда  заглянула  ко  мне,  чтобы
показать, где у нее хранятся специи (как  будто  я  не  знала!),  она  вдруг
сказала:
   - Ну нельзя  же  так,  птичка.  Ты  же  просто  ревнуешь  и  поэтому  все
сваливаешь на эту девицу. Держи себя в руках -  мужчины  не  любят  ревнивых
женщин. Ревность - это одна из составных собственничества, а какому  мужчине
понравится быть чьей-то вещью? Я, кстати, тоже разговаривала с ним  об  этой
самой Пунш и поняла, что девица была не промах, везде успевала...
   - В смысле? - Я покраснела из-за стыда за свою  бестолковость:  что-то  я
никого не понимала в последнее время. А мысли  упорно  сходились  к  одному:
если везде успевала, значит, кроме Варнавы, у нее были еще мужчины? Что, что
имеет в виду Изольда? И как ее правильно понять, чтобы не показаться слишком
уж сексуально озабоченной?
   - Он же рассказывал тебе про цыгана, который приносил ей деньги. А  разве
в наше время, да и когда бы то ни  было,  за  просто  так  кто-нибудь  давал
деньги? Причем валюту?
   - Думаю, что нет. И вообще я больше не хочу о ней слышать...
   - Переверни, а то подгорит. Ты чего такая грустная? Убавь огонь и пойдем,
поможешь мне сделать перевязку. Мазь у меня есть,  бинты  -  тоже.  Если  не
боишься, конечно.
   Я горько улыбнулась - Изольда вся светилась счастьем. Неужели эта радость
была вызвана тем, что я послушалась ее и сделала все так, как тетка просила,
то есть подчинилась ей, тем самым избавив от хлопот и бессонной ночи?
   Или ей так понравился Варнава? Но ведь он годится ей в сыновья.
   Когда я вернулась в комнату, где оставляла их вдвоем беседовать,  Варнава
сидел уже без рубашки. Большой ком окровавленных бинтов лежал на полу, а  на
столе были разложены инструменты  (ножницы,  пинцет,  лопаточка  для  мази),
пузырьки с лекарствами и несколько пачек бинтов, марля, бутылка со спиртом.
   Рана на груди, на выбритом участке кожи, еще кровоточила, и из нее торчал
почерневший тампон.
   Я часто задышала, чтобы не свалиться  в  обморок.  Йзольда  тем  временем
занялась промыванием раны.
   - Варнава, - проговорила я, чтобы отвлечь его от перевязки, -  хочешь,  я
покажу тебе кое-что?..
   - Покажи. - Он зашипел, выпуская воздух через  зубы,  до  того  ему  было
больно. - Давай-давай, показывай, чего там у тебя...
   Он обращался ко мне, как к ребенку, словно это и  не  со  мной  занимался
любовью не так уж давно.
   Улыбка, хотя и нервная, не сходила с его лица, когда  моя  тетка-садистка
вынимала ватный тампон из раны, обрабатывала ее перекисью, засовывая чуть ли
не полпинцета, обмотанного марлей, в  отверстие  и  плеская  туда  жидкость,
которая сразу начинала пузыриться. Только посеревшее  лицо  и  выдавало  его
страдания, да еще выступивший на лбу пот.
   При виде снимка с мертвой молодой женщиной в желтом  платье,  лежащей  на
фоне гранитных ступеней, Варнава потерял сознание.
   - Может, оно и к лучшему, -  заметила  невозмутимая  Йзольда,  заканчивая
перевязку. - Так он хотя бы ничего не почувствует. Ты  посиди  с  ним,  а  я
принесу сейчас все для укола. Уже утром он будет как огурчик.
   - Тебе не в прокуратуре работать, а в морге - трупы кромсать, - прошипела
я, поражаясь хладнокровию и бесчувственности тетки.
   - Он мужчина и должен уметь терпеть боль.
   - Да неужели ты так ничего и не поняла? - вскричала я - Ведь  он  потерял
сознание не от боли, как думаешь ты, а от снимка! Он узнал ее, это она!
   - Кто?
   - Елена Пунш! У него в шкафу висело точно такое же платье,  понимаешь?  Я
его видела! - И тут, вспомнив что оно находится  сейчас  здесь,  в  теткиной
квартире, висит, сложенное, в пакете на вешалке, кинулась в прихожую.
   - Валя, да успокойся ты! - крикнула мне вслед Йзольда. - Ты  ведешь  себя
слишком возбужденно. Подумаешь, платье...
   Она меня не понимала. И тогда, запершись в ванной комнате, я  надела  это
платье и вышла  в  нем.  Забрав  свои  волосы  в  высокий  конский  хвост  и
взгромоздившись на каблуки теткиных выходных  туфель,  я,  мазнув  по  губам
оранжевой помадой, появилась в дверях, словно призрак убитой.
   - Ну как? - спросила я.
   Йзольда, повернув голову и увидев меня, зажмурилась. Встала, выпрямившись
во весь рост, и, с трудом придя в себя, закачала головой:
   - Ну ничего себе представление! Валентина, где ты взяла это платье?
   Только сейчас до меня дошло, что меня в этом доме никто  не  воспринимает
всерьез, что к моим словам никто не прислушивается. А ведь я ей  только  что
напомнила, где и у кого я уже видела это платье.
   - Но тогда это точно не Пунш, - вдруг  услышала  я,  -  потому  что  одно
платье здесь, а другое - на той женщине... Надо во всем  разобраться.  А  ты
разденься, сними его с себя немедленно... Вдруг  Варнава  очнется  и  увидит
тебя в нем?
   - Сначала скажи: похожа я на нее или нет?
   - Но я же ее никогда не видела!
   - А на кладбище? Варнава сказал, что эта ее портрет.
   Йзольда сощурила глаза, вспоминая снимок на могильной табличке.
   - Пожалуй что похожа... К тому же размалюй любую девицу, сделай ей  такую
же прическу, и она тоже будет похожа на Пунш  или  Холодкову...  Вы  же  обе
молодые, стройные, с длинными волосами... Но все равно:  ты  -  не  она,  не
Пунш...
   И я поняла всю жестокость Изольды. Она быстро меня раскусила, она поняла,
что мне хочется примерить на себя кожу Елены Пунш, если не кожу, то хотя  бы
платье, чтобы стать похожей на нее и понравиться Варнаве. И это ее "ты -  не
она" лишь закрепило меня в  мысли,  что  с  этой  минуты  все  откровения  с
Изольдой прекращаются. Все. Зачем открывать душу человеку, который ни в  чем
тебя не поддерживает, а даже напротив, старается всегда поставить на  место,
приземлить, и это вместо того,  чтобы  вселить  надежду?  Разве  так  должны
поступать близкие люди?
   - Не обижайся, - прочла она мои мысли, - я же тебе только добра желаю.
 
Глава 3 
 
   Лариса Васильева вернулась домой лишь под утро. Открыла  дверь  большого,
принадлежащего ей на эти полтора-два месяца дома  своими  ключами  и,  дрожа
всем телом от усталости и какого-то неотвязного и липкого страха перед  тем,
что позволила себе сделать, первым делом вошла в ванную  комнату  и  пустила
горячую воду.
   Да, в этом снятом ею дорогом доме было все: и горячая вода,  и  отопление
(на случай, если  вдруг  зарядят  тропические  ливни  и  захочется  тепла  и
ощущения комфорта), и  огромные  уютные  комнаты,  заставленные  горшками  с
цветами, если и вовсе не деревьями... А за  окном,  совсем  рядом,  плещется
море. Оно такое голубое, нежное, дымчатое,  влекущее  к  себе  и  необычайно
чистое, такое же чистое, как промытые соленой водой  белые  и  серые  камни,
ставшие гладкими на ощупь...
   Лариса приехала сюда, в эту  жаркую  страну  под  названием  Черноморское
побережье Кавказа, из Москвы, где бросила на время свой идеально белый  офис
нотариуса в котором была хозяйкой, большую квартиру на Смоленской площади  и
все свои многочисленные и муторные дела.  Наступило  время  отдыха,  солнца,
пальм  и  моря,  а  еще  домашнего  красного  вина  и   того   долгожданного
головокружения, о котором она так страстно мечтала и которое позволило бы ей
окончательно расслабиться и почувствовать то, ради чего человек, собственно,
и живет.
   Пока в ванну  набиралась  вода,  Лариса  стояла  перед  большим  зеркалом
просторного холла и, всматриваясь в свое отражение, спрашивала себя, она  ли
это? И кто та яркая, одетая во все красное женщина со  слегка  растрепанной,
но все еще не потерявшей флер легкомыслия и  шарма  прической  и  утомленным
побледневшим лицом с искусственным румянцем и залегшими под глазами  тенями,
придающими ей усталый и одновременно счастливый вид?  Неужели  это  она,  та
самая Лариса, так тщательно маскирующая в далекой  и  холодной  Москве  свою
истинную сущность под строгими  деловыми  костюмами  и  блеклой  косметикой,
вместо того чтобы дать волю чувствам и жить полнокровной жизнью, населив  ее
мужчинами, напоминающими тех,  с  которыми  она  проводила  время  здесь,  в
Мамедовой  Щели,  окунувшись   в   теплый   и   приторный   ручей   пьянящей
безалаберности,  безответственности,  безрассудства,   бессознательности   и
прочих "бес-" и "без-", без которых жизнь скучна и неинтересна.
   "И пусть, пусть, - говорила она, не сводя глаз со своего  отражения  и  с
каким-то остервенением срывая с себя одежду, - пусть все это будет, это мое,
а потому никому не должно быть дела до меня и моих маленьких слабостей".
   Жить двойной жизнью - деловитой аскетки и транжиры шлюхи - доставляло  ей
удовольствие и постепенно стало смыслом ее существования.  Помимо  Мамедовой
Щели, куда она ездила только в  теплое  время  года,  существовал  еще  один
пансионат в Подмосковье, частный и дорогой, куда она приезжала исключительно
зимой и где к ее услугам тоже  было  много  молодых  мужчин,  за  общение  с
которыми она платила довольно высокую цену. Там тоже было хорошо,  спокойно,
только чуть более цивилизованней и по-московски развратней...
   ...Все окна в доме были плотно зашторены, а потому ни одна душа не  могла
сейчас увидеть стоящую перед зеркалом женщину, в нетерпении срывающую с себя
одежду, разбрасывающую ее как попало и испытывающую даже от  этого  какое-то
странное удовольствие, смешанное с болью во всем теле...
   Она выходила из дома почти каждый вечер, когда темнело,  и  спускалась  к
берегу, где ее уже ждали. Человек, устраивающий ей свидания и знакомый с  ее
пристрастиями, понимал, чего от него ждут, а потому любовниками его клиентки
на одну или две ночи становились в основном молодые  кавказцы.  Они  увозили
Ларису либо к себе на квартиру и там проводили с ней время до утра, либо  на
лодке доставляли ее на борт прогулочного катера, где их всегда ждал накрытый
стол, музыка и бездна удовольствий...
   Под утро ей обычно становилось немного не по себе: хмель выветривался  из
головы, но еще продолжал блуждать по жилам, разгоняя кровь и делая  ее,  как
ей казалось, горьковатой на вкус. Иначе откуда вдруг брались эти серьезные и
отчаянные мысли о кратковременности жизни и о  том  обмане,  в  который  она
погружалась  с  каждым  прожитым  мгновением?  Пресытившаяся,   уставшая   и
растратившая жажду к наслаждениям и  вкус  к  такого  рода  забавам,  Лариса
возвращалась в тихий и пустой дом, где ее ждали покой,  ванна,  холодильник,
забитый до отказа фруктами и соками, телевизор и большая кровать, на которой
она могла вволю отоспаться, чтобы, набравшись сил, уже через пару дней вновь
почувствовать в себе силы и желания.
   Еще в Москве, мечтая о том, как будет она проводить время летом в доме на
морском  берегу,  Лариса  представляла  себе  свой  "отдых"  и   развлечения
несколько иначе: ей рисовались мужчины случайные, повстречавшиеся  ей  прямо
на улице, а потому в ее мысленно  зарождающихся  отношениях  с  ними  всегда
присутствовал элемент риска, если  не  опасности.  Но  то  были  мечты  а  в
реальной жизни она предпочитала во всем, даже в этом, порядок, надежность  и
безопасность. Обеспечить подобное способны были  лишь  люди  проверенные  на
которых  она  могла  положиться  и  работа  которых'  само   собой,   хорошо
оплачивалась.
   Таким человеком был муж хозяйки дома, снятого ею какое-то время назад.  С
ним Лариса без труда смогла обо всем договориться в первое же их знакомство.
Более  того,  ей  показалось,  что,  не  обратись  она  к  нему  с  подобным
предложением, он сам бы спровоцировал ее на это, поскольку имел не один  дом
на берегу и сдавал их, как правило, постоянным квартирантам, преимущественно
одиноким.
   Состоятельным  мужчинам,  приехавшим  отдохнуть,  он  предлагал   местных
"чистых" девушек, а женщинам - мужчин. И даже его жена ничего  не  знала  об
этом побочном бизнесе мужа - она была уверена, что он, так  же  как  и  она,
занимается    исключительно    хозяйственными    делами,    связанными     с
благоустройством квартирантов, за счет которых они, собственно, и жили.
   ...Босая, прижимая к груди белье, Лариса усталой походкой  направилась  в
ванную, а спустя четверть часа вышла оттуда распаренная, чистая,  закутанная
в махровую простыню и  без  сил  повалилась  на  кровать  в  спальне.  Глаза
закрылись, все пережитое за ночь растворилось в сознании, как вино в  крови,
и она крепко уснула. А ближе к вечеру проснулась, поужинала тем, что нашла в
холодильнике,  и,  усевшись  перед  зеркалом,  принялась  приводить  себя  в
порядок. Этот вечер у нее был свободным, ее никто не ждал,  а  потому  можно
было спокойно  прогуляться  по  берегу  моря,  выпить  вина  в  каком-нибудь
ресторанчике на пляже, чтобы потом вернуться и устроиться  на  диване  среди
подушек перед телевизором.
   Закончив  с  прической  и  макияжем  и   окинув   взглядом   заставленный
коробочками и флакончиками столик, она в который уже раз  открыла  маленький
сундучок из яшмы и высыпала оттуда  себе  в  ладонь  бриллиантовые  сережки,
перстень и прочие золотые вещицы. Кто бы знал, как хотелось  ей  надеть  все
это на себя перед тем, как отправиться на свидание или просто  на  прогулку!
Но решиться на подобное она  не  могла  -  боялась  грабителей.  Уж  слишком
дорогими были украшения, слишком броскими, чтобы не опасаться их потерять.
   Она надела сережки, и цепочку, и золотые часики, перстень и  браслеты  на
обе руки, полюбовалась на себя в этом великолепии и, вздохнув, вновь вернула
их в сундучок. Ведь главное, что они у нее были!..
   Прогулка по берегу  закончилась  небольшим  ужином  в  ресторане,  откуда
Лариса вернулась домой одна, немного грустная  и  подавленная:  ни  один  из
мужчин в ресторане даже не обратил на нее