на берегу теплого Черного моря, стояли как бы  особняком,  но
кормили довольно значительную часть местных жителей, работающих в обслуге.
   Рябинин, вероятно, знавший о деятельности Мисропяна и, быть  может,  даже
получавший у него комиссионные за молчание или конкретную помощь в прикрытии
грязного бизнеса,  играл  вяло  и  неубедительно,  когда  старался  выказать
недоумение по поводу странных подозрений московского следователя Смоленской,
так и рвущейся на территорию заброшенной библиотеки.
   - Коля, вы  не  пробовали  подсчитать,  во  сколько  сот  тысяч  долларов
обошелся Мисропяну его дом? - спросила  Екатерина,  едва  они  поднялись  из
подвала на улицу и уже оттуда вошли в кабинет покойного директора ювелирного
магазина.
   - Я не люблю считать чужие деньги...
   - Вызовите людей, экспертную группу и будем искать наркотики. Что вы  так
на меня смотрите? Или вы думаете, что в библиотеке Мисропян хранил чернослив
и фундук с арахисом? Такие деньги очень легко вычислить, кроме того, в  моей
папке имеются некоторые документы, подтверждающие его причастность  к  одной
из самых прибыльных форм незаконной деятельности... к торговле  наркотиками.
Действуйте, господин Рябинин!
   Она улыбнулась одними губами - ей был  неприятен  этот  молодой  человек,
валяющий целый день дурака и только мешающий ее работе.
   - Звоните... - она придвинула ему  телефон,  и  Николай  послушно  набрал
номер сочинской прокуратуры, - а что касается убийцы, то будем работать  над
последними  днями  Мисропяна,  надо  вплотную  заняться   его   поездкой   в
Лазаревское и опросить всех, кто видел его там и говорил с  ним.  Знаете,  а
ведь в одном я с вами согласна...
   Рябинин от неожиданности даже опустил трубку на рычаг.
   - ...никто из местных, а тем более его коллег по "бизнесу", не посмел бы,
именно не посмел поднять на него руку. Иначе этому человеку не жить.
   Следовательно, убийца - приезжий. Турист. Или,  как  это  у  вас  принято
называть, отдыхающий. Так что  звоните,  а  я  пока  подумаю  над  тем,  что
сообщить в Москву...
 
*** 
 
   В Гончарном переулке было тихо, как может быть тихо  только  в  старинных
провинциальных дворах, поросших старыми  липами  и  тополями,  под  которыми
много спасительной тени и свежести и где теплыми летними  днями  копаются  в
песочницах маленькие дети, а на скамейках  рядом  сидят  присматривающие  за
ними взрослые - картинка размеренной спокойной жизни.
   Старый, сохранивший строгость линий и  даже  некую  помпезность  на  фоне
однотипных панельных муравейников-девятиэтажек дом номер шесть  в  Гончарном
переулке официально являлся памятником архитектуры. Жить в  нем  -  означало
жить  в  сердце  города,  среди  избранных.  Вот  и  Блюмер  Лев  Борисович,
заработавший себе большую квартиру в этом доме (четыре  комнаты,  просторная
кухня с закутком для прислуги, передняя, где можно при желании покататься на
велосипеде или поставить кабинетный рояль, а то и бильярд),  очевидно,  тоже
считался избранным, пусть даже он сам себя избрал и поселил в это  чудесное,
расположенное всего в квартале от городского парка место.
   - И что это я не пошла в адвокаты? - вздохнув,  Изольда  несколько  минут
постояла возле машины, осматривая уютный двор.
   - Вернуться в адвокаты вам  никогда  не  поздно,  но  в  настоящее  время
заработать себе такую квартиру вы уже навряд ли  сможете,  -  пожал  плечами
Вадим Чашин.
   - Это почему же?
   - Гонораров не хватит.
   - Ладно, пока что я на своем месте, а потому надо  идти.  Знаешь,  что-то
мне не по себе...
   - Что, давно трупов не видели? - Вадим понял, что она имела в виду.
   Они поднялись, позвонили в квартиру. Им никто не открыл.
   - Что будем делать? - спросила  Изольда.  -  Сами  попытаемся  войти  или
пригласим слесаря из жэка?
   Чашин взялся за ручку, и дверь  послушно  открылась.  Она  была  тяжелая,
металлическая, а за ней оказалась еще одна, уже более  простая,  деревянная,
обитая дерматином с золочеными клепками. Эта тоже легко открылась.
   - Лев Борисович! - позвала Изольда, остановившись на пороге в передней.
   Первые минуты ее пребывания в квартире показали, что никакой борьбы здесь
не было: кругом порядок, все  вещи  аккуратно  расставлены  и  сложены;  все
основательное, дорогое и даже роскошное,  начиная  с  ковров  под  ногами  и
заканчивая высокими зеркалами старинной работы. Антикварная мебель  свободно
сочеталась у Блюмера с современнейшей компьютерной аппаратурой, телефоном  и
прочими необходимыми предметами быта и техники. Чувствовалось,  что  в  доме
живет человек состоятельный, умный и с фантазией.
   - А ведь он жил не один, - сказала Изольда, поднимая  с  пола  шпильку  с
позолоченным жуком, весело блеснувшим зелеными стекляшками глаз.
   В спальне не было туалетного столика, который мог бы свидетельствовать  о
присутствии в доме женщины, но  на  прикроватной  тумбочке  красного  дерева
стояла большая темная шкатулка из оникса, в которой Изольда обнаружила следы
пудры, губную помаду, а также шпильки и пакетик  с  накладными  ресницами  и
тюбиком медицинского клея.
   В ванной тоже  было  предостаточно  предметов  женской  гигиены,  розовый
халат, сорочки...
   - Вообще-то Блюмер не был женат, - заметил Чашин. - Это я точно  знаю.  У
нас есть один общий знакомый, так вот он рассказывал, что...
   - Подожди, Вадим... - Изольда  потянула  носом  и  посмотрела  в  сторону
лоджии, дверь которой была  слегка  приоткрыта.  -  Я  снова  чувствую  этот
запах...
   Он, верно, там...
   Она достала из  сумочки  носовой  платок  и  поднесла  к  носу.  Медленно
пересекла гостиную и вместе с Чашиным подошла к прозрачной двери, ведущей на
лоджию.
   Посиневший  Блюмер  с  широко  раскрытыми  глазами  полулежал  на   полу,
прислонившись затылком к стене.
   - Судя по всему, перед смертью он  спокойно  разговаривал  с  убийцей,  -
рассуждала Изольда, - поскольку в квартире полный порядок, следов борьбы  не
видно, и уже позже, когда он понял, что ему  грозит  смерть,  стал  пятиться
спиной к лоджии, чтобы  позвать  кого-то  на  помощь,  но  оступился,  упал,
поранив себе при этом щеку,  видишь,  у  него  на  щеке  рана...  думаю,  он
порезался об острый угол жестяного  подоконника...  И  много  крови...  А  в
остальном  -  характерные  следы  удушения...  Вот  только  странгуляционной
борозды я не вижу...
   Блюмер был одет в темный костюм и  белую  сорочку,  которые  теперь  едва
удерживали в себе распухшее мертвое тело.  Окно  лоджии  было  распахнуто  и
выходило во двор, где внизу, как раз под ней, стояли большие баки с мусором,
от которых тоже  шло  зловоние,  -  быть  может,  поэтому  соседи  никак  не
реагировали на трупный запах, доносившийся с лоджии адвоката.
   - Какой ужас... Умереть вот так. - Изольда бросилась к телефону. - Вадим,
только  не  вздумай  открывать  дверь.  Вот  черт,  куда  я  подевала   свои
сигареты?..
   Она прикуривала дрожащими от волнения руками.
   - Кажется, его задушили... Вадим, ты видел, что я была готова  к  ТАКОМУ,
ведь так? Но теперь, когда я его увидела, мне стало страшно... И не  потому,
что Блюмер мертв, а потому, что он был связан с Варнавой, а Варнава - с моей
племянницей, Валентиной...
   Вадим между тем уже успел вызвать опергруппу. Едва он опустил трубку, как
Изольда схватила ее и принялась набирать свой домашний номер.
   - В нее же стреляли, вернее, стреляли в Варнаву, на  кладбище,  ее  могли
убить...
   Она в нетерпении постукивала каблуком по паркету, ожидая  вместо  длинных
гудков характерный щелчок и голос Валентины. Но так и не дождалась.  Набрала
номер Валентины. Но и там никто не поднимал трубку.
   - Она исчезла. Ее нигде нет. Слушай, Вадим, ты остаешься здесь, а я поеду
домой, вдруг там что-нибудь случилось... Слушай все, что  скажет  Желтков  -
когда это я еще дождусь его официальной экспертизы... У меня душа  болит  за
Валю...
   -  Да  бросьте  вы,  Изольда  Павловна,  ничего  с   ней   не   случится,
успокойтесь... На вас прямо лица нет.
   - Будет тут лицо, когда на руках такое чадо... Ты просто  не  знаешь  мою
племянницу, она вся в мать пошла - такая же непредсказуемая и влюбчивая, как
сто кошек. Варнава... И черт дернул ее поехать на море, а потом сесть именно
в этот поезд... Варнава...
   Она понимала, что прежде, чем искать  Валентину,  ей  надо  бы  разыскать
Варнаву. Скорее всего Валентина проснулась и помчалась за ним - это как пить
дать. Но куда? К нему домой? Так у него же теперь нет дома. Куда?
   Утром Варнава во время завтрака сказал Изольде, что  поедет  на  рынок  к
знакомому, чтобы с его помощью снять квартиру. Но  ни  имени  знакомого,  ни
какой-либо  другой  информации,  которая   позволила   бы   определить   его
местонахождение, не оставил. Уж если Изольда,  видевшая  его  последней,  не
знает, где он, так что тогда говорить о Валентине?
   Другое дело, если Варнава, дождавшись, когда машина Изольды  скроется  за
поворотом, вернулся домой, к Валентине...  Что  ж,  это  вполне  реально.  И
странно, что эта мысль пришла к ней так поздно.
   Больше того,  они  сейчас  могут  быть  вдвоем  где  угодно,  в  квартире
Валентины, а то и Изольды, но только не брать  трубку.  Почему  бы  Варнаве,
этому здоровому мужику, не воспользоваться предоставившейся ему возможностью
и не переспать с молоденькой, влюбленной в него Валентиной?
   Изольда сначала заехала к себе домой - там никого не  было.  Затем  -  со
своими ключами - к Валентине. Осмотрела письменный стол, заглянула  в  ящик,
где Валентина хранила все свои документы, и только после этого  поняла,  что
племянница сбежала. И даже не удосужилась оставить записку.
   Изольда позвонила в прокуратуру и попросила сделать запрос в компьютерный
центр железной дороги и аэропорта, не покидала  ли  сегодня  город  Хлуднева
Валентина Борисовна. И уже через четверть  часа  она  знала,  что  Валентина
вылетела в Адлер.
   Не успев опомниться от  этого  известия,  она  вдруг  услышала  звонок  в
передней. А когда открыла, то, увидев Варнаву, чуть не лишилась чувств.
   - Блюмер мертв, а моя  племянница  сбежала.  И  все  это  из-за  тебя!  -
выпалила она в сердцах.
   - Все документы подлинные, даже подпись, но я ничего не  подписывал...  -
ответил ей невпопад, думая о своем, Варнава.
   - Да мне плевать на твои документы  и  на  то,  что  с  тобой  произошло,
происходит и будет происходить... Неужели ты не понимаешь, что втянул в свои
разборки мою племянницу? Откуда ты вообще взялся на нашу голову?
   Но он, казалось, не слышал ее и продолжал  говорить,  глядя  ей  прямо  в
глаза:
   - На фотографии, которую вы показали мне вчера  вечером,  Елена  Пунш.  Я
знал эту женщину, я любил ее...  Валентина  вам,  наверно,  рассказывала  об
этом.
   Так вот... Она же не может дважды умереть. Вы понимаете, о чем я  говорю.
Та могила на Воскресенском кладбище - имеет ли она какое-то отношение к Пунш
или женщина, с которой я жил, вообще не Пунш?  Помогите  мне  разобраться  в
этом, только таким способом я смогу распутать весь этот  узел,  связанный  с
ней и моим неожиданным банкротством. Все, что случилось со мной,  произошло,
как вы сами понимаете, помимо моей воли. Я никогда не имел дела с  Блюмером.
Сегодня мне дали его адрес, я приехал туда, а там милиция... Собрался народ,
сказали, что его нашли мертвым на лоджии. Вы знали об этом?
   - Варнава, пошел ты к черту!
   Изольда поднялась со своего места и, пошатываясь от усталости и волнения,
направилась к выходу:
   - Уходи, тебе здесь нечего делать.
   - Если вы поможете мне  вернуть  все,  что  у  меня  было,  я  отдам  вам
половину.
   - Ты, Варнава, мерзавец.  Находясь  в  квартире  Валентины,  ты  говоришь
сейчас о чем угодно, но только  не  о  ней.  Я  же  сказала  тебе,  что  моя
племянница сбежала, а ты  даже  никак  не  отреагировал  на  это.  Заморочил
девчонке голову, затащил на кладбище, подставил  вместо  себя  под  пулю,  а
теперь тебя интересуют только твои квартиры и дома? А меня ты  решил  просто
использовать, чтобы я помогла тебе выпутаться из этой грязной истории?
   Варнава преградил ей дорогу и, приблизившись к ней  и  дыша  ей  прямо  в
лицо, еле слышно произнес:
   - А ночью вы были совсем другой... Изольда... Павловна...
   Размахнувшись, она ударила его по лицу, затем еще и еще  раз...  Брызнула
кровь, но это не остановило ее.
   - Получай, негодяй!
 
Глава 5 
 
   Я целый день провела на пляже - купалась и спала, растянувшись на жестком
лежаке под огромным полотняным зонтом. Небо было нежно-голубым и у горизонта
сливалось с морем. Солнце палило и обжигало кожу людей, покрывая ее пузырями
и оставляя на месте ожогов некрасивые ярко-розовые пятна на коричневом фоне.
   Мысли ко мне возвращались, только когда я входила в воду.  Они  слетались
ко  мне  вместе  с  прохладными  и  упругими  струями,  разгоняемыми  плавно
двигающимися руками и ногами. Мне казалось удивительным, что я не тону,  что
вода, эта зыбкая прозрачная голубовато-зеленоватая субстанция, держит меня в
своих объятиях и заботливо выталкивает наружу, когда я, забывшись,  перестаю
плыть, а просто  замираю,  расслабляюсь,  отдавая  свое  тело  этой  кишащей
медузами и пузырьками воздуха стихии...
   Именно в воде, окунувшись с головой, я впервые подумала о том, что до сих
пор не осознала всего произошедшего со мной в эти последние дни. Бог с  ним,
с Варнавой, и  его  жеребячьими  играми,  в  которые  они  играли  вместе  с
Изольдой, позабыв о том, что за стенкой нахожусь я. Их  сознание  и  совесть
выключились вместе с последней лампой в спальне, куда Изольда  зашла,  чтобы
постелить постель Варнаве. Ей почему-то и в голову не  пришло  оставить  нас
вдвоем в одной комнате. Мне постелила в одной комнате, ему - в другой.  Себе
- в третьей. Да вот  только  ее  постель  всю  ночь  оставалась  холодной  и
непримятой...
   Но это их дела, их жизнь, их слабость.  Меня  беспокоило  другое:  как  я
оказалась в Адлере? Как могло случиться, что  я  улетела,  даже  не  оставив
тетке записку и не предупредив ее, где я? Такой дерзости от меня не  ожидала
не только Изольда, но и я сама.
   Чувство, что меня кто-то тянет за собой на поводке, возникло еще  там,  в
С., когда я, выйдя из квартиры Изольды, почувствовала на себе чей-то тяжелый
взгляд. Я не видела человека, который все это время невидимкой находился  со
мной рядом, но то, что я не одна, - было очевидным.
   Я не помнила, как летела  в  самолете,  потом  искала  квартиру  рядом  с
пляжем, устраивалась... Моя страсть к Варнаве  унялась,  словно  море  после
шторма. Даже дышать стало легче. Быть может, это произошло потому, что я его
не видела. Не зря же говорят: "С глаз долой  -  из  сердца  вон".  С  другой
стороны,  стоило  мне  представить  его,  такого  утомленного  и   бледного,
невероятно красивого и лежащего в  постели  рядом  с  Изольдой,  сердце  мое
начинало набирать темп, стучало и клокотало в  груди,  подбиралось  прямо  к
горлу и, превращаясь там в ледяной ком, таяло, выбегая из-под ресниц теплыми
и обильными слезами... Это была ревность. Это была любовь. Это были злость и
обида. Сонм чувств, обрушившихся на мою бедную голову, был  подобен  сонмищу
чудовищ.
   Пытаясь вспомнить, испытывала ли что-либо подобное в своей жизни  раньше,
я пришла к выводу, что  это  случилось  со  мной  впервые.  Возможно,  таким
образом происходит мое взросление, становление - через разочарование и боль.
   "Что ж, - думала я, вновь и  вновь  погружаясь  с  головой  в  прозрачную
ультрамариновую, пронизанную солнечными лучами бездну,  -  об  этих  сильных
чувствах написано столько книг и снято фильмов, что, видимо, пришло время  и
мне испытать все на своей шкуре, а точнее - на сердце. Оно  ведь  еще  такое
молодое, здоровое, неискушенное  и,  конечно  же,  распахнутое  настежь  для
любви".
   Ближе к вечеру, когда я, разомлев от жары и воды и просто валясь с ног от
усталости, подбрела к кафе, где  пахло  костром  и  жареным  мясом  (вечный,
неистребимый шашлычный запах всех черноморских пляжей),  ко  мне  за  столик
подсел высокий тощий молодящийся  старик,  похожий  на  итальянца,  смуглый,
одетый в джинсовые голубые шорты и белую батистовую  сорочку.  Аккуратная  и
маленькая голова его сверкала на солнце, как серебряный наперсток.
   - Значит, так, - заявил  он  мне  с  армянским  акцентом,  -  сиди  и  не
двигайся. Попробуешь сбежать еще раз - не доживешь до вечера, а  твои  кишки
будут бултыхаться в морской воде, как рыбьи потроха...
   Я бы, наверное, поседела от страха (если бы  умела)  -  настолько  зло  и
жестко это было мне сказано.
   - В-в-вы меня с кем-то спутали... - проблеяла  я,  заикаясь  и  чувствуя,
как, начиная от затылка  к  спине  и  вдоль  по  позвоночнику,  бегут  волны
животного, ледяного страха. - Я в-вас н-н-не знаю...
   - Даже если бы ты срезала свои волосы, я бы узнал тебя из  тысячи...  Где
то, что ты забрала из библиотеки? Говори, ведь я не шучу.  Смерть  Мисропяна
на твоей совести. - И тут он грязно выругался. - Неужели ты думала, что  все
вокруг слепые? Ты же не серая мышка... Вставай и иди за мной. В тихом месте,
где никого не будет, ты мне спокойно расскажешь, куда спрятала  товар.  Если
будешь молчать, мои ребята заставят тебя говорить, даже если твой рот  будет
занят чем-то очень горячим. Тем более что ты им давно нравишься, они,  можно
сказать, всю жизнь мечтали о такой... - тут он снова выругался, - как ты.
   Я бы, может, поняла еще, что все это происходит со мной  потому,  что  на
мне чужая одежда, которая привлекает вполне конкретных людей, с  которыми  у
Пунш, вероятно, были какие-то общие дела. Но сегодня-то я  в  белом  кимоно,
которое мне подарила мама! Это моя одежда! Следовательно, я - это  я,  а  не
Пунш, и не собираюсь отвечать за ее поступки.
   Но вот здесь моей злости не  хватило,  чтобы  выдать  все,  что  я  тогда
подумала, этому "итальянцу" вслух - у меня отнялся язык.
   Так и не притронувшись к жареной форели, от которой исходил такой  дивный
аромат, что казалось невероятным  уйти  вот  так,  оставив  ее  на  съедение
распаренным  и  смертельно   уставшим   официанткам-сомнамбулам,   я,   едва
передвигая ноги, поплелась за незнакомцем, проклиная  ту  силу,  которая,  я
знаю, существовала и которая толкнула меня в спину тем  странным,  нервозным
утром, когда я приняла решение лететь в Адлер...
   Мы свернули с центральной пляжной аллеи, ведущей к пирсу, и углубились  в
поросшую густым самшитом аллейку, поднялись  по  узкой  лестнице  к  калитке
небольшого каменного дома с  решетчатыми  окнами,  увитыми  виноградом,  где
"итальянец", больно схватив меня за руку, почти насильно втащил на  крыльцо,
толкнул впереди себя дверь, и я оказалась  в  прохладном  темном  помещении,
пахнувшем то ли сыростью, то ли грибами. Как и у людей, у каждого дома  есть
свой неповторимый запах. Так вот, теперь ЭТОТ запах вызывает у  меня  только
страх. Ведь что может быть страшнее неведения?
   - Ты же не станешь отрицать, что весь прошлый  месяц  провела  здесь,  на
побережье? - спросил меня сильным, с хрипотцой,  голосом  незнакомец,  грубо
усадив в низкое широкое кресло, стоявшее в уголке  утонувшей  в  зеленоватом
сумраке комнаты, где мы очутились спустя  несколько  мгновений.  Хозяин  или
хозяйка этого жилища явно были аскетами - ни единой лишней вещи,  все  самое
необходимое, простое и старое: глиняные кувшины на подоконниках, тяжелая  на
вид самодельная мебель, топчан, покрытый белой овечьей шкурой, пара стульев,
часы на стене... В тот момент они, возможно,  отсчитывали  последние  минуты
моей жизни.
   - Нет, не стану...
   - Это ты была четвертого мая с Мисропяном в ресторане "Пирс"?
   - Предположим...
   Сейчас я, пожалуй, уже могу дать оценку  своим  действиям:  да,  я  почти
призналась "итальянцу" в том, что была четвертого мая  в  ресторане  "Пирс",
хотя я там никогда не была и даже не знаю, где он находится; но дело в  том,