рой дверь.
     Когда Эдвард  исполнил  его  просьбу,  мистер  Честер,  подрезая  ногти
изящным ножичком, который достал из  кармана,  продолжал:  -  Своим  хорошим
происхождением, Нэд, ты  обязан  только  мне  -  твоя  мать,  конечно,  была
очаровательная женщина и почти разбила мне  сердце,  когда  так  безвременно
покинула меня  и  перешла  в  лучший  мир,  но  знатным  происхождением  она
похвастать не могла.
     - Во всяком случае, ее отец был видный адвокат, - вставил Эдуард.
     - Совершенно верно. Он занимал видное место  в  адвокатуре,  был  очень
известен и богат, но происхождения был самого низкого -  я  всегда  закрывал
глаза на это и упорно старался забыть тот факт, что отец его,  к  сожалению,
торговал свининой, а одно время даже телячьими ножками и колбасой. Твой  дед
хотел выдать дочь за человека знатного рода. Что  ж,  его  заветное  желание
сбылось. А я был младшим сыном младшего в роде  -  и  вот  женился  на  ней.
Каждый, из нас имел свою цель и получал то, чего желал: твоя мать - доступ в
самое избранное,  аристократическое  общество,  а  я  -  большое  состояние,
которое при моих вкусах было мне крайне  необходимо,  абсолютно  необходимо,
смею тебя уверить! В настоящее время  это  богатство,  мой  друг,  отошло  в
область преданий. Оно исчезло, растаяло вот уже... Сколько тебе лет, Нэд,  я
все забываю?
     - Двадцать семь, сэр.
     - Неужели? Уже двадцать семь?  -  воскликнул  мистер  Честер,  поднимая
брови с удивленным видом. - Ну,  так  значит,  насколько  мне  помнится,  от
приданого  твоей  матери  не  осталось  ни  следа  еще  лет  восемнадцать  -
девятнадцать тому назад. Тогда-то мне пришлось перебраться в  эту  квартиру,
где была раньше контора твоего деда адвоката. Она досталась мне в наследство
от этого почтенного старца. И вот с тех пор я живу здесь на небольшую  ренту
и за счет своей былой репутации богача.
     - Вы шутите, сэр! - сказал Эдуард.
     - Ничуть, - возразил его отец все с тем же ясным спокойствием. - Всякие
семейные вопросы - такая скучная материя, что, к сожалению,  несовместимы  с
шутками. По этой-то причине, да еще потому, что они носят деловой  характер,
я их так не терплю. Ну, остальное тебе известно. Ты сам понимаешь, Нэд,  что
пока сын еще слишком молод, чтобы быть отцу товарищем, то есть пока  ему  не
минуло года двадцать два-двадцать три, отцу неудобно держать его  при  себе.
Он стесняет отца, отец стесняет его; словом, они  мешают  друг  другу  жить.
Потому ты воспитывался вне дома и  приобрел  множество  самых  разнообразных
талантов. Иногда мы проводили вместе неделю-другую, и при этом стесняли друг
друга, как только могут стеснять такие близкие родственники. И, наконец,  ты
вернулся домой - кажется, это было года четыре назад, у меня  плохая  память
на числа, но, если я ошибся, ты меня поправишь. И я тебе  честно  признаюсь,
мой мальчик, что, если бы ты  оказался  слишком  назойливым  и  недостаточно
хорошо воспитанным, я отослал бы тебя куда-нибудь подальше, на край света.
     - От души жалею, что вы этого не сделали, - сказал Эдвард.
     - Ну, ну, неправда, Нэд, тебе только так  кажется,  возразил  его  отец
довольно холодно. - Я нашел,  что  ты  юноша  красивый,  привлекательный,  с
изящными манерами - и я ввел тебя в свет, где все  еще  пользуюсь  влиянием.
Считаю, что тем самым я обеспечил тебе  успех  в  жизни  и  надеюсь,  что  в
благодарность за это ты тоже сделаешь кое-что для меня.
     - Не понимаю, к чему вы клоните, сэр. - Понять  меня  нетрудно,  Нэд...
Ох, опять в сливки попала муха! Только не вздумай, пожалуйста, вынимать  ее,
как ту, первую, а то  начнет  ползать  и  оставлять  везде  мокрые  следы  -
смотреть противно!  Да,  так  вот,  Нэд,  я  хочу  сказать,  что  ты  должен
поступить, как поступил я когда-то: удачно  жениться  и  извлечь  как  можно
больше выгод из этого брака.
     - Гоняться за деньгами! Продаться! - в негодовании воскликнул Эдвард.
     - А что же ты хочешь, черт возьми? - возразил мистер Честер. - Все люди
гонятся за деньгами, не так ли? Адвокатура и суд,  церковь,  двор,  армия  -
везде люди ищут денег и  успеха  и  каждый  старается  в  погоне  за  удачей
отпихнуть соперников. Куда ни загляни - на биржу, на  церковную  кафедру,  в
конторы, в королевскую приемную, в парламент - кого ты  там  увидишь,  кроме
охотников за деньгами и удачей? Он не хочет продаваться, скажите пожалуйста!
Да, ты будешь продаваться, Нэд, и кем бы ты ни стал в  будущем  -  виднейшим
вельможей при дворе, адвокатом, законодателем, прелатом  или  купцом  -  все
равно,  ты  будешь  продаваться.  А  если  ты  так  щепетилен   в   вопросах
нравственности, то утешайся тем, что твоя женитьба на деньгах может  сделать
несчастной только одну женщину, а другого рода охотники за богатством -  ну,
как ты думаешь, сколько человек топчут в этой скачке? Сотни на каждом  шагу!
А может, и тысячи...
     Эдвард сидел склонив голову на руку, и ничего не отвечал.
     - Я очень, очень рад тому, что у нас произошел этот разговор,  хотя  он
мало утешителен, - сказал его отец и, встав, стал медленно прохаживаться  по
комнате. По временам он останавливался, чтобы поглядеться в зеркало,  или  с
видом знатока посмотреть в лорнет на одну из своих картин.  -  Теперь  между
нами  установилась  полная  откровенность,  а  это  прекрасно  и  безусловно
необходимо. Право, не понимаю, как  ты  мог  до  сих  пор  так  заблуждаться
относительно нашего положения и моих планов. Пока я не узнал, что ты увлекся
этой девушкой, я был уверен, что между нами существует  молчаливое  согласие
по всем этим вопросам.
     - Я знал, что у вас бывают денежные затруднения, сэр, - сказал  Эдвард,
на мгновение подняв голову, но затем снова опустив ее и сидя в прежней позе,
- но понятия не имел, что мы нищие, как это можно заключить из  ваших  слов.
Да и не могло это мне прийти в  голову,  когда  меня  воспитывали  как  сына
богача, когда я видел,  какой  образ  жизни  вы  ведете  и  какое  положение
занимаете в обществе.
     - Милое дитя,  -  только  так  я  могу  назвать  тебя,  потому  что  ты
рассуждаешь, как дитя, - воспитание твое имело определенную  цель  и  вполне
окупало себя; оно просто на удивление поддерживало мою  репутацию  богача  и
открывало мне широкий кредит. Ну, а мой образ жизни... Я не могу жить иначе,
Нэд. Все эти изысканные мелочи, этот комфорт мне просто необходимы. Я к  ним
привык, я не могу обойтись без них. И хотя я не изменил своего образа жизни,
наше положение именно таково, как я сказал, в этом  можешь  не  сомневаться:
оно безнадежно. Твой образ жизни тоже стоит далеко не  дешево,  одни  только
наши "карманные" расходы пожирают весь наш доход. Вот так обстоит дело.
     - Но почему же вы  до  сих  пор  оставляли  меня  в  неведении?  Почему
поощряли мою расточительность, на которую мы не имели ни средств, ни права?
     - Пойми, друг мой, - в тоне мистера  Честера  было  теперь  еще  больше
сочувствия. - Если бы ты не блистал в обществе, как мог  бы  ты  сделать  ту
выгодную партию, на какую я рассчитываю? А если мы живем  не  по  средствам,
так что же... Жить как можно лучше и удовлетворять все  свои  потребности  -
законное право каждого человека, и отказываются от этого права разве  только
какие-нибудь нравственные уроды. Долги у нас, - не буду  скрывать,  -  очень
большие, и тебе, как человеку с честью и правилами, следует уплатить их  как
можно скорее.
     - Боже мой, каким  же  негодяем  я  вел  себя,  сам  того  не  зная!  -
пробормотал Эдвард. - Мне добиваться любви Эммы Хардейл! Жаль, что я не умер
до встречи с нею - для нее это было бы лучше.
     -  Я  с  радостью  вижу,  Нэд,  что  и  тебе  сейчас  совершенно   ясна
невозможность этого брака. Разумеется, тебе надо спешно жениться на другой -
и ты сам понимаешь, что можешь сделать это хоть завтра, если  захочешь.  Но,
помимо этого, я хотел бы, чтобы ты смотрел на вещи веселее.  Да  хотя  бы  с
религиозной точки зрения - как  ты,  истинный  протестант  из  такой  доброй
протестантской  семьи,  мог  думать  о  союзе  с  католичкой,  если  это  не
какая-нибудь  сказочно  богатая  наследница?  Мы  должны  крепко   держаться
нравственных правил, Нэд, -  иначе  грош  нам  цена.  И  даже  если  бы  это
препятствие было преодолимо, - есть другое, решающее. Жениться  на  девушке,
отец которой зарезан, как баран! Боже мой, Нэд,  ведь  это  же  ужасно!  При
таких условиях какое может быть уважение  к  твоему  тестю?  Сам  подумай  -
человек, которого осматривали присяжные и коронеры*, -  какое  двусмысленное
положение он занимал  бы  после  этого  в  твоей  семье!  Все  это  до  того
неприлично, что, право, во избежание подобных неприятностей  для  мужа  этой
девушки, правительству следовало бы приговорить ее к смертной  казни...  Ну,
я, кажется, тебе надоел своими рассуждениями, ты хотел бы  побыть  один?  Не
стесняйся, дружок, я ухожу. Увидимся сегодня вечером, или если  не  сегодня,
то уж непременно завтра утром. Береги себя ради нас обоих,  Нэд,  ты  -  моя
надежда, моя великая надежда. Да хранит тебя бог!
     Сказав все это довольно отрывисто и небрежно,  мистер  Честер  поправил
перед зеркалом жабо и, напевая, вышел  из  комнаты.  А  его  сын,  настолько
занятый своими мыслями, что, казалось, не слышал и не понял этих слов, сидел
все так же неподвижно и молча. Прошло  с  полчаса.  Честер-старший,  нарядно
одетый, уже ушел из дому, а Честер-младший по-прежнему сидел,  не  шевелясь,
подпирая голову руками, словно в каком-то столбняке.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

     В те времена, к которым относится  наш  рассказ,  хоть  это  времена  и
сравнительно недавние - улицы Лондона ночью представляли  картину  настолько
непохожую на современную, что, если бы они были зарисованы, мы не узнали  бы
в них знакомые  нам  до  мелочей  места:  так  сильно  они  переменились  за
какие-нибудь пятьдесят с лишним лет. В то время на  всех  улицах,  от  самой
широкой и людной до самой узенькой и глухой,  по  ночам  было  очень  темно.
Уличные фонари, хотя их  фитили  аккуратно  подправлялись  два-три  раза  за
долгую зимнюю ночь, только слабо мерцали, и в поздние часы,  когда  потухали
лампы и свечи в  окнах,  а  фонари  эти  отбрасывали  только  узкие  полоски
тусклого света на тротуар, фасады  и  подъезды  домов  оставались  в  полной
темноте. Многие переулки и дворы были погружены  в  глубокий  мрак.  Если  в
кварталах похуже на десятка два домов приходился один подслеповатый  фонарь,
это считалось уже немалой роскошью. Впрочем, жители этих кварталов частенько
не без оснований находили нужным  тушить  и  этот  фонарь,  как  только  его
зажигали, и ночные сторожа были бессильны им помешать. Таким  образом,  даже
на главных улицах, освещенных ярче других, на каждом шагу встречались темные
и опасные закоулки, где вор мог укрыться от погони, и вряд ли кто решился бы
искать его там; а так как  центральная  часть  Лондона  в  те  времена  была
опоясана кольцом полей, зеленых лугов, обширных пустырей и безлюдных  дорог,
отделявших  ее  от  предместий  (которые  теперь  слились  с  городом),   то
грабителям легко было скрыться даже от самых ярых преследователей.
     Ничуть не удивительно, что при столь  благоприятных  условиях  в  самом
сердце Лондона на улицах каждую ночь бывали грабежи и  разбои,  прохожих  не
только обирали, но нередко тяжело ранили, а то и убивали, и  после  закрытия
лавок люди робкие боялись даже  выходить  на  улицу;  если  кто  в  одиночку
возвращался около полуночи, то обычно шел не тротуарами, а среди улицы,  где
легче было избегнуть внезапного нападения укрывавшихся  в  засаде  бродяг  и
разбойников. Мало кто отваживался в  поздний  час  идти  в  Кентиш-Таун  или
Хэмстед и даже в Кенсингтон или Челси* безоружным и без  провожатых,  и  те,
кто больше всех храбрился и хвастал своим бесстрашием за ужином в гостях или
в трактире, -  когда  приходило  время  идти  домой  за  милю  с  небольшим,
предпочитали нанять себе в провожатые факельщика.
     Улицы Лондона имели тогда и другие  особенности,  менее  неприятные,  с
которыми люди как-то свыклись. Некоторые лавки (таких было  больше  всего  в
восточной части Тэмпл-Бара) еще придерживались старого обычая вывешивать над
входом вывеску, и ветреными ночами эти вывески, со  скрипом  раскачиваясь  в
своих железных рамах, задавали дикий и  унылый  концерт,  резавший  уши  тем
обитателям квартала, кто уже лежал  в  постели,  но  не  спал,  и  тем,  кто
торопливо пробирался по улицам; длинные ряды наемных портшезов  на  стоянках
загораживали дорогу, и группы носильщиков, по  сравнению  с  коими  нынешние
кэбмены - самый вежливый и кроткий народ, оглушали прохожих гамом и криками;
ночные погребки, возвещавшие о себе лучами  света,  которые  тянулись  через
тротуар до середины мостовой, и доносившимся  снизу  глухим  гулом  голосов,
зияли открытыми дверьми, обещая приют и  развлечения  беспутным  мужчинам  и
женщинам;  под  каждым  навесом  и  в  каждом  укрытом  местечке  факельщики
проигрывали свой дневной  заработок  или,  побежденные  усталостью,  тут  же
засыпали, роняя факелы, которые с шипеньем гасли на покрытой  лужами  земле.
Ходили тогда по улицам ночные сторожа с палками и фонарями, криками оповещая
жителей, который час и какая погода. И, разбуженные этими криками,  горожане
поворачивались на другой бок, радуясь, что на дворе дождь  или  снег,  ветер
или мороз, а они лежат в теплой постели.  Одинокий  прохожий  вздрагивал  от
испуга, когда над его ухом раздавался крик "эй, посторонись!" и  мимо  рысью
неслись к ближайшей стоянке  носильщики  с  пустым  портшезом,  который  они
тащили задом наперед в знак того, что он не  занят.  Проплывали  то  и  дело
частные портшезы с восседавшими в них прекрасными дамами в широчайших фижмах
и пышных оборках, а впереди бежали лакеи с факелами (гасильники для  факелов
до сих пор еще висят у дверей некоторых аристократических особняков),  и  на
минуту улица освещалась, оживала, а  затем  казалась  еще  более  мрачной  и
темной. Среди  весьма  заносчивой  лакейской  братии  в  прихожих,  где  они
дожидались своих господ, нередко вспыхивали ссоры, переходившие в  потасовку
тут же на месте или  на  улице,  и  тогда  поле  битвы  усеивалось  клочьями
париков, сыпавшейся с этих париков пудрой и растерзанными  букетами.  Обычно
ссоры возникали за какой-нибудь азартной  игрой  -  порок  этот  был  весьма
распространен  во  всех  слоях  общества  (в  моду   его   ввели,   конечно,
представители высшего класса), причем игра в карты и кости в  лакейских  под
лестницей велась так же открыто, как и в гостиных наверху, и порождала здесь
столько же зла, разжигая страсти. А в то время как в Вест-Энде разыгрывались
такие сцены на раутах, маскарадах и партиях  в  "кадрил"*,  из  окрестностей
Лондона по направлению к Сити медленно катились с грохотом тяжелые  почтовые
кареты и не менее тяжелые фургоны; кучер, кондуктор и пассажиры -  все  были
вооружены до зубов, и если карета опаздывала на день-другой,  это  считалось
вполне естественным, ибо она  часто  подвергалась  ограблению  разбойниками,
которые не боялись нападать и в одиночку  на  целые  обозы,  иногда  убивали
одного-двух пассажиров, иногда сами погибали -  смотря  по  обстоятельствам.
Назавтра весть о новом дерзком нападении на дилижанс  облетала  город  и  на
несколько часов давала пищу для разговоров, а  там  -  публичное  шествие  к
Тайберну*  какого-нибудь  представительного  и  одетого  по  последней  моде
джентльмена  (полупьяного),  который  с  неописуемой  изобретательностью   и
виртуозностью  осыпал  бранью  сопровождавшего  его  тюремного   священника,
служило для черни и приятно возбуждающим развлечением и глубоко поучительным
примером.
     Среди опасных субъектов, которые при таких порядках легко укрывались  в
столице и по ночам рыскали в поисках добычи, был один, которого с  невольным
ужасом  сторонились  многие,  даже  не  менее  его  одичавшие   и   свирепые
разбойники. "Кто он и откуда взялся?" - часто спрашивали люди,  но  на  этот
вопрос никто не мог дать ответа. Имя его  тоже  оставалось  неизвестным;  он
впервые появился в Лондоне  с  неделю  назад,  и  его  не  знали  ни  старые
головорезы, чьи излюбленные притоны он  бесстрашно  посещал,  ни  "новички".
Сыщиком этот человек вряд ли был - он  сидел  всегда,  надвинув  широкополую
шляпу на глаза, и не обращал  внимания  ни  на  что  вокруг,  ни  с  кем  не
заговаривал, не прислушивался к разговорам, ни во что  не  вмешивался  и  не
смотрел на входивших и выходивших. Но каждую  ночь  он  неизменно  появлялся
среди  бесшабашной  компании  в  одном  из  ночных  кабаков,  где  сходились
отверженные всех сортов и рангов, и просиживал здесь до самого утра.
     И не только на этих разгульных сборищах он казался  призраком  и  видом
своим леденил кровь и отрезвлял людей в разгаре угарного  веселья  -  то  же
самое было и на улице.  Как  только  стемнеет,  он  появлялся,  всегда  один
никогда  не  встречали  его  в  обществе  других;  он  не   похож   был   на
праздношатающегося, шел быстро, не останавливаясь, только (как  уверяли  те,
кто встречал его) по временам оглядывался через плечо и  затем  еще  ускорял
шаг. В поле, на проселках и  больших  дорогах,  во  всех  частях  Лондона  -
западной, восточной,  северной  и  южной  -  везде  видели  этого  человека,
скользившего  неслышно,  как  тень.  Он  всегда  куда-то  спешил.   Встретив
кого-нибудь, торопливо, словно  крадучись,  проходил  мимо  и,  оглянувшись,
исчезал в темноте.
     Это его всегдашнее беспокойство и вечные скитания давали пишу  странным
слухам и фантастическим предположениям. Его видывали будто бы одновременно в
различных местах, настолько отдаленных друг от друга, что люди уже  начинали
сомневаться, один это человек, или их два, а то и больше. Иные даже  склонны
были думать, что он перелетает с места на место каким-то  сверхъестественным
образом. Разбойник из своей засады в канаве видел, как он  тенью  проносился
мимо, бродяга встречал его в темноте на большой дороге, нищий видел, как он,
остановившись на мосту, смотрел в воду и потом  мчался  дальше,  а  те,  кто
добывал трупы для  анатомов,  готовы  были  поклясться,  что  он  ночует  на
кладбищах, и утверждали, будто он бродит там среди могил  и,  увидев  людей,
исчезает. Часто, когда люди  толковали  об  этом,  кто-нибудь,  оглянувшись,
дергал соседа за рукав, потому что в эту минуту тот,  о  ком  они  говорили,
появлялся вблизи.
     В  конце  концов  один  из  тех,   кто   промышлял   трупами,   решился
порасспросить таинственного незнакомца,  и  однажды  вечером,  когда  тот  с
жадностью пожирал свой скудный ужин (он  всегда  так  набрасывался  на  еду,
точно целый день ничего не ел), этот смельчак подсел к нему.
     - Ох, и темная же сегодня ночка, верно?
     - Да, темная.
     - Темнее, чем вчера, хоть и вчера ни зги было не видать. А  не  вас  ли
это я вчера встретил около заставы на Оксфорд-роуд?
     - Может, и меня. Не знаю.
     - Ну,  ну,  дружище!  -  воскликнул  гробокопатель,  которого  товарищи
поощряли взглядами, и хлопнул его  по  плечу.  -  Развяжите  язык!  В  такой
славной компании надо быть разговорчивее и вести себя по-джентльменски. А то
про вас и так уже поговаривают, будто вы продали душу черту... и мало ли что
еще болтают.
     - А разве все мы здесь не продали душу  черту?  -  ответил  незнакомец,
поднимая глаза. - Было бы меньше охотников, так черт, быть может, платил  бы
дороже...
     - Да-а... Вы-то, видно, на этой сделке  не  разжились!  -  заметил  его
собеседник, глядя на изможденное, грязное лицо и рваные лохмотья. -  Ну,  да
что поделаешь! Развеселитесь, приятель! Затянем-ка хорошую песню...
     - Пойте сами, коли вам охота, -  отрезал  незнакомец,  грубо  оттолкнув
его. - А меня оставьте в покое, если вы  человек  благоразумный.  Я  ношу  с
собой оружие, которое легко может выст