падавшие, как перышки, на  груды  золы  и
рассыпавшиеся на искры и огненную пыль; зловещее багровое  небо  и  царивший
внизу мрак, казавшийся еще чернее по контрасту  согнем;  открытые  наглым  и
бесстыдно-любопытным взорам уголки, освященные традициями дома;  разрушенные
грубыми руками вещи, быть может, дорогие по воспоминаниям... И не было здесь
глаз, которые на это смотрели бы с сожалением, и творилось это не под  шепот
сочувствия, а под дикие крики торжества - по сравнению с этими  людьми  даже
крысы, столько лет не покидавшие старый дом, имели право  на  сострадание  и
уважение тех, кто жил под его крышей! Это зрелище должно было на  всю  жизнь
врезаться в память тому, кто был здесь только  зрителем,  а  не  действующим
лицом.
     А были ли здесь такие? Набатный колокол звонил  долго,  и,  видно,  его
раскачивали отнюдь не слабые или нерешительные руки, -  но  нигде  не  видно
было ни души. Некоторые бунтовщики рассказывали потом, что, когда звон утих,
они слышали вопли женщин, видели развевающиеся в воздухе юбки,  и  мимо  них
промчались несколько мужчин с какой-то живой и сопротивлявшейся ношей. Но  в
шуме и толчее разве можно было сказать наверное, так это или нет?
     А где же был Хью? Видел  его  кто-нибудь  после  того,  как  осаждающие
ворвались в дом? Такие вопросы стали раздаваться  в  толпе.  Поднялся  общий
крик: "Где Хью?"
     - Здесь!  -  отозвался  хриплый  голос,  и  Хью  вынырнул  из  темноты,
запыхавшийся, черный от копоти.
     - Ну, ребята, мы сделали все, что могли... Пожар догорает, и даже  там,
куда огонь не добрался, остались только развалины. Расходитесь-ка, пока путь
свободен, да  возвращайтесь  в  Лондон  не  толпой,  а  врассыпную,  разными
дорогами. Встретимся в обычном месте.
     Сказав это, Хью снова куда-то исчез (это было против его обыкновения  -
ведь он везде появлялся первым, а уходил последним),  предоставив  остальным
добираться домой, как хотят.
     Нелегко  было  заставить  разойтись  такую   орду.   Если   бы   широко
распахнулись ворота Бедлама, то и оттуда  не  вырвались  бы  на  волю  такие
безумцы, какими сделала бунтовщиков эта ночь бешеного  разгула.  Здесь  были
люди, которые плясали на клумбах, топча ногами цветы с такой яростью, словно
это были их  противники,  и  обламывали  венчики  со  стеблей,  как  дикари,
сносящие головы врагам. Были и такие, что  бросали  свои  горящие  факелы  в
воздух, и факелы падали им же на  головы,  причиняя  сильные  и  безобразные
ожоги. Иные кидались к кострам и голыми руками  болтали  в  огне,  словно  в
воде, а некоторых  приходилось  удерживать  силой,  не  то  они  в  каком-то
неутолимом бешенстве прыгнули бы в огонь. Один паренек - на вид ему не  было
и двадцати лет - свалился пьяный на землю, не отнимая от губ бутылки,  а  на
голову ему потоком жидкого огня  полился  с  крыши  расплавленный  свинец  и
растопил череп, как кусок воска. Когда перед уходом стали собирать людей, из
погребов вытаскивали еще живых, но словно обожженных каленым железом, и  те,
кто нес  их  на  плечах,  дорогой  пробовали  расшевелить  их  непристойными
шутками, а придя в город, сваливали трупы в коридорах больниц.  И  никому  в
орущей толпе все это не внушало ни  сострадания,  ни  отвращения,  ничто  не
могло утолить слепой, дикой, бессмысленной ярости этих людей.
     Постепенно,  маленькими  группами  расходились  бунтовщики  с  хриплыми
криками "ура!" и обычным своим боевым кличем  "Долой  папистов!".  Последние
отставшие с налитыми кровью глазами брели за ранее  ушедшими,  окликая  друг
друга. Их голоса и свист замирали вдали. Наконец и  они  затихли,  наступила
тишина"
     Тишина! Яркое зарево пожара сменилось слабо мерцавшим светом, и кроткие
звезды, прежде не видные, глядели с вышины на почерневшие развалины.
     Над развалинами стлался густой дым, словно пытаясь скрыть их  от  взора
господня, и ветер не смел разгонять этот дым. Голые стены,  вместо  крыши  -
открытое небо. Комнаты, где дорогой умерший  провел  столько  светлых  дней,
каждое утро пробуждаясь к новой жизни и  деятельности,  где  столько  родных
людей грустили и радовались, комнаты, которые укрывали столько дум,  надежд,
сожалений, видели столько перемен, - все погибло, ничего не осталось, только
дымящаяся груда золы и пепла, унылая и  жуткая  картина  полного  разорения,
тоскливое безмолвие пустыни.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

     Завсегдатаи "Майского Древа", которым и в голову не могло прийти, что в
любимом месте их встреч скоро произойдут такие перемены, шли в Лондон  лесом
и боковыми тропами через поля, избегая  жаркой  и  пыльной  большой  дороги.
Подойдя уже близко к городу, они стали расспрашивать всех встречных о бунте,
желая  проверить,  насколько  верны  слышанные  ими  вести.  И  то,  что  им
рассказывали, далеко превосходило слухи,  достигшие  тихого  Чигуэлла.  Один
путник сообщил им, что еще сегодня толпа напала на гвардейцев, которые  вели
обратно  в  Ньюгетскую  тюрьму  несколько   мятежников,   возвращавшихся   с
вторичного допроса; солдатам пришлось спасаться бегством.  Другой  рассказал
что, когда он уходил из Лондона, толпа осаждала близ Клэр-Маркет дома  двух:
горожан, выступавших свидетелями против мятежников, от третьего они  узнали,
что сегодня ночью будет сожжен дом сэра Джорджа Сэвиля  в  Лейстер-Филдс,  и
самому сэру Джорджу несдобровать, если он попадет в руки мятежников, так как
это он внес в парламент билль о льготах католикам. Все рассказчики сходились
на  том,  что  количество  бунтовщиков  растет,  отряды  их  стали   гораздо
многочисленнее, что на улицах небезопасно и никто не может ни  на  час  быть
спокоен за свой дом и свою жизнь; что тревога в городе растет и много  семей
уже бежала из Лондона. Один парень с кокардой столь популярного синего цвета
обругал наших  трех  чигуэлцев  за  то,  что  шляпы  у  них  без  кокард,  и
посоветовал завтра вечером следить в оба за тюремными воротами, так как этим
воротам плохо придется. Другой спросил, уж не огнеупорные ли  у  них  шкуры,
что они не боятся разгуливать без знака отличия всех честных протестантов. А
третий, одинокий всадник,  протянул  свою  шляпу  и  потребовал,  чтобы  они
бросили в нее по шиллингу на нужды мятежников. И они побоялись отказать ему.
Как ни были напуганы три друга, они решили все же, раз зашли уже так далеко,
идти  вперед  и  своими  глазами  увидеть,  что  происходит.   Взволнованные
необычайными новостями, они  шагали  быстро  и  почти  всю  дорогу  молчали,
размышляя обо всем услышанном.
     Между тем наступил вечер, и когда они  подошли  к  городу,  то  увидели
печальное подтверждение вестей: три громадных  пожара  пылали  очень  близко
друг от друга, и  на  темном  небе  стояло  зловещее  зарево.  В  первом  же
предместье наши путешественники увидели, что  почти  на  каждом  доме  мелом
написано на дверях крупными буквами: "Долой папистов!". Лавки были  закрыты,
и на лицах прохожих читались страх и тревога.
     Примечая все это с ужасом (однако ни один из них  не  хотел  признаться
другим, как сильно он напуган), друзья пришли к заставе,  но  она  оказалась
закрытой. Когда они проходили по дорожке через турникет, со стороны  Лондона
к заставе бешеным галопом подскакал всадник и  голосом,  выдававшим  сильное
волнение, крикнул сборщику дорожной пошлины, чтобы он, ради  бога,  поскорее
пропустил его.
     Мольба его звучала так горячо и серьезно,  что  подействовала  даже  на
сборщика, - он выбежал с  фонарем  и  стал  поднимать  шлагбаум,  но  вдруг,
случайно оглянувшись, воскликнул:
     - Господи помилуй, что это? Еще пожар?
     При этом возгласе три чигуэлца тоже обернулись и увидели в отдалении, в
той стороне,  откуда  они  пришли,  широкую  полосу  огня,  зловещим  светом
озарявшую облака, которые пылали так ярко, как будто пожар  был  в  небе,  и
напоминали багровый закат.
     - Если предчувствие меня не обманывает, я знаю, где это горит, - сказал
всадник. - Ну, не стой же как в столбняке, приятель, отпирай скорее!
     - Сэр! - воскликнул сборщик и, пропуская его,  придержал  за  узду  его
лошадь. - Я только сейчас вас узнал. Послушайтесь меня, не ездите вы туда! Я
видел их, когда они шли мимо, и знаю, что это за люди. Они убьют вас!
     - А хоть бы и так! - отозвался всадник. Он не смотрел на сборщика,  его
пристальный взгляд был устремлен на зарево.
     - Помилуйте, сэр, - сборщик еще крепче ухватился за  узду,  -  если  уж
хотите ехать, так приколите синюю кокарду. Вот, возьмите, - он снял ленточку
со своей шляпы. - Не по своей охоте я ее  ношу,  нужда  заставляет:  каждому
жизнь дорога, и я человек семейный. Наденьте ее хоть на эту  ночь,  сэр.  На
одну ночь!
     - Да, да, наденьте! - воскликнули в один голос трое чигуэлцев, обступив
лошадь. - Послушайтесь его, уважаемый сэр! Нацепите кокарду, мистер Хардейл.
     - Кто это тут? - Мистер Хардейл наклонился,  чтобы  получше  разглядеть
говоривших. - Это, кажется, голос Дэйзи?
     - Верно, сэр! - откликнулся маленький причетник. -  Послушайтесь  этого
джентльмена, сэр! Он дело говорит. Жизнь ваша, быть может, зависит от этого.
     - А вы не побоялись бы ехать туда со мной? - отрывисто  спросил  мистер
Хардейл.
     - Я? Н-нет, сэр.
     - Тогда приколите кокарду вы! Если мы натолкнемся на этих  разбойников,
вы поклянетесь им, что я вас схватил за то, что вы ее носите. И я  скажу  им
то же самое. Потому что - клянусь спасением моей души! - я от них пощады  не
приму, да и им пощады не дам, если мы сегодня встретимся.  Садитесь  позади,
живо! Вот так. Крепче держитесь за меня и ничего не бойтесь!
     Через секунду они понеслись галопом, поднимая густое облако пыли,  летя
вперед так, как бывает только во сне.
     Хорошо, что добрый конь Хардейла знал дорогу, ибо хозяин его  во  время
этой скачки ни разу не осмотрелся кругом: он ни на мгновение не отрывал глаз
от далекого зарева, к которому они  мчались,  как  бешеные.  Только  раз  он
сказал тихо: "Да, это мой дом", а затем уже  не  разжимал  губ  всю  дорогу.
Когда  они  проезжали  в  темных  и  небезопасных  местах,  он  не   забывал
придерживать Дэйзи, чтобы  тот  не  свалился  с  седла,  но  делал  это,  на
поворачивая головы и по-прежнему не отводя глаз от огня впереди.
     Путь их был довольно опасен, ибо они мчались сломя голову  не  проезжей
дорогой, а напрямик, пустынными проселками и тропами,  где  колеса  фургонов
оставили глубокие колеи, где узкая дорога была  зажата  между  изгородями  и
канавами, и высокие деревья, сплетаясь над нею  ветвями,  не  пропускали  ни
луча  света.  Но  конь  нес  их  вперед  и  вперед,  не  останавливаясь,  не
спотыкаясь, пока они не очутились  перед  "Майским  Древом"  и  отсюда  ясно
увидели, что пожар уже догорал, словно огню не было больше пищи.
     - Войдем на минуту, только на одну минуту, - сказал мистер Хардейл.  Он
помог Дэйзи сойти, затем соскочил сам.
     - Уиллет! Уиллет! Где моя племянница и мои слуги? Уиллет!
     С этим отчаянным криком он вбежал в дом. Увидел хозяина,  связанного  и
прикрученного веревками к стулу,  разоренную,  разграбленную  комнату.  Нет,
здесь никто не мог укрываться!
     Мистер Хардейл был сильный человек, умевший владеть собой и  сдерживать
свои чувства. Но, хотя он видел зарево  и  понял,  что  его  дом,  вероятно,
разрушен до основания, стерт с лица земли, ему  только  в  эту  минуту  ясно
представилось, что его ждет, - и  он  не  выдержал:  закрыл  лицо  руками  и
отвернулся.
     - Джонни, Джонни! - лепетал Соломон. Этот простодушный человек  плакал,
не скрываясь, и ломал руки. - Дорогой старый Джонни,  какое  горе!  Подумать
только, до чего мы дожили!  Увидеть  вашу  гостиницу  в  таком  состоянии!..
Мистер Хардейл... И старый Уоррен тоже... Ах, Джонни, как это тяжело! Указав
на мистера Хардейла, Соломон Дэйзи облокотился на спинку стула,  к  которому
был привязан Уиллет, и громко зарыдал у друга на плече.
     Пока Соломон говорил, старый Джон был нем, как вяленая треска, и только
бессмысленно таращил  на  него  глаза.  Судя  по  всему,  он  совершенно  не
сознавал, что делается вокруг; но когда Соломон умолк,  Джон  устремил  свои
большие круглые глаза туда, куда смотрел причетник,  -  и,  должно  быть,  в
мозгу у него забрезжила смутная догадка, что кто-то пришел его навестить.
     - Вы нас узнаете, не так ли, Джонни? -сказал  Соломон,  ударяя  себя  в
грудь. - Я - Дэйзи, ну, вспомните... церковь в Чигуэлле... звонарь...  а  по
воскресеньям у алтаря... Ну, вспоминаете, Джонни?
     Мистер Уиллет несколько минут размышлял, затем пробормотал без  Всякого
выражения:
     - "Тебя, бога, хвалим..."
     - Вот, вот, оно самое! - торопливо подхватил Соломон. - Это я  и  есть,
Джонни. Теперь вы пришли  в  себя,  да?  Ну,  скажите  же,  что  вы  целы  и
невредимы!
     - Цел? - протянул мистер Уиллет таким тоном, словно хотел сказать,  что
это его личное дело. - Невредим?
     - Они не обижали вас? Не пустили вход палки, или  кочергу,  или  другие
тупые орудия, а Джонни? - допытывался Соломон, в сильной тревоге посматривая
на голову мистера Уиллета. - Не били вас?
     Джон сдвинул брови, опустил глаза с таким видом,  словно  решал  в  уме
какую-то арифметическую задачу,  затем  поднял  их  к  потолку  -  казалось,
решение не давалось ему, - затем оглядел Соломона  с  головы  до  пряжек  на
башмаках и медленно-медленно повел глазами вокруг. Вдруг из  них  выкатились
две большие, мутные, свинцовые слезы, и, мотнув головой, Джон сказал: - Если
бы они  оказали  мне  такую  милость  -  убили  меня,  я  был  бы  им  очень
благодарен...
     -  Полно,  полно,  Джонни,  не  говорите  таких  вещей!  -захныкал  его
маленький друг. - Конечно, все это очень тяжело, но не до такой уж  степени,
нет, нет!
     - Взгляните, сэр,  -  воскликнул  Джон,  обратив  печальный  взгляд  на
мистера Хардейла, который в это время, опустившись на одно колено,  поспешно
распутывал на нем веревки. - Даже "майское древо", старое, безгласное  древо
смотрит на меня в окно, как будто хочет  сказать:  "Эх,  Джон  Уиллет,  Джон
Уиллет, пойдем-ка с тобой,  брат,  да  нырнем  в  ближайший  пруд,  если  он
достаточно глубок! Потому что для нас на этом свете все кончено!"
     - Перестаньте, Джонни,  ради  бога!  -  закричал  Соломон,  потрясенный
мрачным направлением мыслей мистера Уиллета и замогильным голосом, каким  он
говорил о "майском древе". - Будет вам'
     - На вас свалилась большая беда, и  потери  ваши  велики,  -  сказал  и
мистер Хардейл, нетерпеливо  поглядывая  на  дверь.  -  Но  я  сейчас  не  в
состоянии вас утешать, да и не время. Раньше, чем я уйду, скажите мне  одно,
и постарайтесь отвечать ясно, умоляю вас! Видели вы Эмму? Знаете  что-нибудь
о ней?
     - Нет, - отвечал мистер Уиллет.
     - Никто здесь не был, кроме этих собак?
     - Никто.
     - Может, они с божьей помощью успели уехать  до  всех  этих  ужасов,  -
сказал мистер Хардейл. Волнение и нетерпеливое желание поскорее очутиться  в
седле мешали ему спокойно распутывать искусно завязанные узлы, и он не успел
еще развязать ни одного. - Дайте нож, Дэйзи!
     - А не видели вы, джентльмены, - произнес вдруг  Джон,  осматриваясь  с
видом человека, потерявшего носовой платок или другую мелочь. - Не видел кто
из вас тут гроба?
     - Уиллет! - ахнул мистер Хардейл. А Соломон уронил нож, и все его  тело
сразу обмякло. Он мог только пролепетать: "Господи!"
     - Я потому это спрашиваю, - продолжал Джон, ни на кого не глядя, -  что
недавно сюда заходил покойник и ушел в ту сторону. Если он  принес  с  собой
свой гроб и оставил его тут, я могу сказать вам чье имя написано на дощечке.
Ну, а если гроба нет, - значит, не о чем и толковать.
     Мистер Хардейл слушал его, притаив дыхание, и не успел Джон договорить,
как он вскочил на ноги и молча потащил Соломона Дэйзи к двери. Мигом взлетел
он в седло, посадил за собой Соломона  и  стрелой  помчался  туда,  где  еще
сегодня днем солнце  освещало  великолепный  дом,  а  сейчас  на  его  месте
осталась лишь груда развалин. Мистер Уиллет поглядел им вслед,  прислушался,
осмотрел свои руки и ноги... Убедившись, что он все еще не развязан,  он  не
проявил ни огорчения, ни гнева, ни удивления и впал в прежнее состояние,  из
которого вышел так ненадолго.
     Доскакав, мистер Хардейл  привязал  лошадь  к  дереву,  схватил  своего
спутника за руку и крадучись двинулся вместе с  ним  по  дорожке  туда,  где
прежде  был  сад.  Он  только  на  секунду  остановился,  посмотрел  на  еще
дымившиеся стены, потом на звезды, светившие сквозь  разрушенные  потолки  и
полы, на кучи золы и обломков. Соломон робко заглянул ему в  лицо,  но  губы
мистера Хардейла были плотно сжаты, черты  выражали  суровую  решимость;  ни
одной слезой, ни взглядом, ни жестом не выдал он своего отчаяния.
     Он обнажил шпагу, пощупал под плащом грудь, словно там у него было  еще
какое-то оружие, затем снова схватил за руку Соломона и,  осторожно  ступая,
обошел дом. Заглядывал в каждый проем  дверей,  каждую  пробоину  в  стенах,
возвращался при малейшем шелесте ветра в листве, обшаривал вытянутыми руками
каждую темную дыру. Так обошли они кругом весь дом и вернулись на то  место,
откуда начали обход, не встретив ни одной  живой  души,  не  найдя  и  следа
какого-нибудь притаившегося здесь разбойника, отставшего от своих.
     Подождав немного, мистер Хардейл несколько раз прокричал: "Эй!",  затем
громко произнес:
     - Есть тут кто-нибудь, кто знает мой голос? Бояться больше нечего. Если
здесь прячется кто из моих, умоляю вас - отзовитесь!
     Он стал окликать всех домочадцев по имени, но только эхо уныло отвечало
со всех сторон; потом снова наступила тишина.
     Они стояли внизу у башни, на которой висел набатный колокол.  Пожар  не
пощадил ее, к тому же здесь все было изрублено, распилено, разбито в  щепки,
и башня была вся открыта ночному ветру. Но часть лестницы уцелела  и  вилась
над горой мусора и пепла. Остатки разбитых, неровных ступеней кое-где  могли
еще служить ноге ненадежной, шаткой  опорой,  а  дальше  снова  терялись  за
выступами стены или в густой тени,  которую  отбрасывали  другие  развалины,
потому что луна уже взошла и ярко сияла в небе.
     В то время  как  мистер  Хардейл  и  Соломон  стояли,  прислушиваясь  к
замирающему вдали эхо в тщетной надежде услышать чей-нибудь знакомый  голос,
с башня вдруг посыпался мусор. Соломон вздрогнул - его пугал каждый  звук  в
этом печальном месте - и, взглянув  на  мистера  Хардейла,  увидел,  как  он
повернулся в ту сторону и стал напряженно всматриваться. Внезапно он  быстро
зажал Соломону рот и снова уставился на  башню.  Глаза  у  него  засверкали.
Шепотом приказав Соломону стоять смирно, если ему жизнь дорога, молчать и не
шевелиться, он, затаив дыхание,  согнувшись,  проскользнул  в  башню,  держа
шпагу наготове, и скрылся из виду.
     Соломону было очень страшно одному в  таком  безлюдном  месте,  да  еще
после всего, что он видел  и  слышал  сегодня.  Он  предпочел  бы  пойти  за
мистером Хардейлом, но было в глазах и  поведении  мистера  Хардейла  что-то
такое, что приковало маленького причетника к месту, и, боясь даже вздохнуть,
он смотрел на лестницу башни со смесью страха и любопытства.
     Снова посыпался мусор - едва-едва слышно; потом еще, и еще -  казалось,
он скользил из-под чьих-то очень  осторожно  ступавших  ног.  Затем  Соломон
различил  смутные  очертания  человеческой  фигуры.  Человек  поднимался  по
лестнице бесшумно, часто останавливался и смотрел вниз. Он то  весь  был  на
виду и продолжал трудный подъем, то скрывался из виду.
     Вот он появился опять  в  неверном  и  слабом  свете,  уже  повыше,  но
ненамного, потому что лестница была крутая и он  двигался  с  трудом,  очень
медленно. Какая фантазия влекла его туда и почему он то и дело смотрел вниз?
Он же знал, что здесь нет никого. Неужели несчастья  этой  ночи  и  душевная
мука свели е