ь местами. Весь день его поддерживала смутная  надежда,  что  Долли
скажет: "Не  уезжайте!",  или:  "Не  покидайте  нас",  или:  "Ну,  зачем  вы
уезжаете?", а может, и как-нибудь иначе  поощрит  его.  Он  даже  готов  был
вообразить, что Долли бросится к нему в объятия или сразу упадет в  обморок,
не вымолвив ни единого слова. Но ничего похожего на ее нынешнее поведение он
себе не представлял и теперь смотрел на нее в немом удивлении.
     Долли между тем занялась уже уголками своего фартука,  измерила  его  в
ширину и длину, потом разгладила на нем каждую складочку и все время молчала
так же, как Джо. Наконец после длительной паузы Джо стал прощаться.
     - До свиданья, - сказала ему Долли с милой улыбкой, таким тоном, словно
Джо уходил не дальше соседней улицы и должен был вернуться  к  ужину.  -  До
свиданья!
     - Ну, Долли, - Джо протянул к ней обе руки. - Дорогая Долли, неужели мы
так расстанемся? Я вас люблю, люблю всем сердцем,  искренне  и  горячо,  как
только может мужчина любить женщину.  Вы  знаете,  я  бедняк  и  сейчас  еще
беднее, чем прежде,  потому  что  я  убежал  из  дому,  где  мне  уже  стало
невтерпеж, и должен сам, без чужой помощи, пробивать себе  дорогу.  А  вы  -
красавица, все вас любят и восхищаются вами, вы счастливы и не знаете  забот
о завтрашнем дне. И дай бог, чтобы так было всегда! Я не  простил  бы  себе,
если бы сделал вас несчастной. Но  скажите  же  мне  в  утешение  хоть  одно
ласковое словечко! Разумеется, я не имею никакого права требовать  этого  от
вас, а только прошу, потому что люблю вас, и самое  коротенькое  ваше  слово
буду всю жизнь хранить как сокровище. Долли,  родная,  неужто  вам  так-таки
нечего мне сказать?
     Никакого ответа. Долли была кокетка и балованный ребенок. Она вовсе  не
желала, чтобы ее вот так взяли штурмом. Каретник на месте Джо  заливался  бы
слезами, упал бы на колени и, проклиная себя, ломал бы руки, или бил себя  в
грудь и рвал на себе шейный платок, словом, делал бы все, как  полагается  в
романах. А Джо... он смеет уезжать за границу так спокойно, как ни в чем  не
бывало! Если бы  он,  как  влюбленный  каретник,  был  скован  несокрушимыми
цепями, он не стал бы этого делать!
     - Да я уже два раза сказала вам "прощайте". Чего же вам еще? Сейчас  же
уберите вашу руку, мистер Джозеф, не то я позову Миггс.
     - Не буду вас упрекать, - промолвил Джо. -  Наверное,  я  сам  во  всем
виноват. Мне казалось иногда, что вы меня не презираете,  но  глупо  было  с
моей стороны думать так. Каждый, кто знает, как я жил до сих пор,  не  может
не презирать меня, а вы в особенности. Прощайте, дай вам бог счастья!
     Он ушел, ушел совсем! Долли подождала немного, думая, что он  вернется,
осторожно выглянула за дверь, окинула взглядом улицу с одного  ее  конца  до
другого, насколько позволяла темнота, потом вошла в  дом,  подождала  еще  и
пошла наверх, мурлыча песенку. Очутившись у себя в комнате, она заперлась и,
упав на постель, долго плакала, так горько, словно у нее разрывалось сердце.
Однако такие натуры сотканы из противоречий и если бы Джо Уиллет вернулся  в
тот же вечер, или на другой день, через неделю или через месяц, - держу пара
на сто против одного, что она встретила бы его не лучше,  чем  проводила,  а
потом рыдала бы так же отчаянно.
     Как только Долли  вышла  из  мастерской,  из-за  трубы  горна  опасливо
высунулась голова. Голова эта и раньше незаметно высовывалась  раза  два  из
своего укрытия, теперь же ее обладатель, убедившись, что  он  один,  высунул
ногу,  затем  плечо,  и  так,  постепенно,  вся  фигура  мистера  Тэппертита
оказалась на виду, увенчанная небрежно  заломленным  набекрень  колпаком  из
оберточной бумаги. Подбоченясь, мистер Тэппертит произнес вслух:
     - Что это, я ослышался? Или спал и видел все во  сне?  Благодарить  мне
тебя, судьба, или проклинать?
     Он  торжественно  сошел  с  возвышения,  поставил  осколок  зеркала  на
скамейку,  прислонив  его  к  стене,  и,  вертя  головой,  стал  внимательно
разглядывать свои икры и ляжки.
     - Если и это - только сон, так пусть бы  ваятелям  снились  такие  сны,
чтобы они после пробуждения могли высечь подобные ноги из мрамора, -  сказал
Сим. - Но  нет,  это  не  сон,  а  действительность,  такие  ноги  никому  и
присниться не могли. Трепещи, Уиллет, трепещи и оставь надежду. Она моя! Она
моя!
     После этих торжествующих выкриков он схватил молоток и нанес им сильный
удар по наковальне, словно вообразив, что  это  была  голова  (или,  как  он
мысленно выражался, "башка") Джо Уиллета. Затем  разразился  хохотом,  таким
громким, что он заставил вздрогнуть даже Миггс  в  кухне,  на  другом  конце
дома, и, окунув  голову  в  таз  с  водой,  прибегнул  к  помощи  полотенца,
висевшего за дверью чулана. Оно послужило двум целям - для вытирания лица  и
успокоения взволнованных чувств мистера Тэппертита.
     Тем временем Джо, безутешный, но не утративший мужества, выйдя из  дома
Вардена, поспешил в  "Кривую  Палку"  и  здесь  осведомился  о  своем  новом
приятеле, сержанте.  Тот  никак  не  ждал  его  и  принял  с  распростертыми
объятиями.  Через  каких-нибудь  пять  минут  после  появления  Джо  в  этом
увеселительном заведении  он  был  зачислен  в  ряды  доблестных  защитников
отечества, а через полчаса уже пировал, поглощая дымящийся  ужин  -  вареные
рубцы  с  луком,  приготовленные,  как  неоднократно  уверял   сержант,   по
специальному заказу его королевского величества. Джо в  полной  мере  оказал
честь этому блюду,  которое  после  продолжительного  поста  показалось  ему
особенно вкусным. После трапезы, сопровождавшейся множеством  патриотических
и верноподданнических тостов, его отвели на соломенный тюфяк на чердаке  над
конюшней и заперли там.
     На другое утро Джо увидел, что благодаря трогательным заботам  сержанта
его шляпа украшена разноцветными лентами, придававшими ей очень веселый вид.
В сопровождении этого начальника и трех новобранцев, которые  все  еще  были
сильно под хмельком, он отправился  на  берег.  Здесь  к  ним  присоединился
капрал и еще четыре будущих героя; двое  были  пьяны  и  бодрились,  двое  -
трезвы и уже раскаивались в своем решении. И у всех, как у Джо,  не  было  с
собой ничего, кроме запыленной палки и узелка.  Всю  компанию  погрузили  на
судно, направлявшееся в Грейвзенд,  оттуда  им  предстояло  идти  пешком  до
Четема. Ветер был попутный, и Лондон  скоро  остался  позади,  как  огромное
черное марево.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ  ВТОРАЯ

     Старая пословица говорит: "Беда никогда не приходит одна".  И  в  самом
деле, неприятности цепляются друг за друга, носятся всегда стаями и садятся,
где им вздумается. Они своенравно обрушиваются тучей на голову какого-нибудь
бедняги, не оставляя на его макушке ни одного незанятого дюйма, а на  других
людей, чьи головы представляют  не  менее  удобное  место  для  привала,  не
обращают ровно никакого внимания.
     Возможно, что стая бед, летавшая по Лондону в поисках Джозефа  Уиллета,
не найдя его, наугад ринулась вниз и налетела на первого молодого  человека,
который привлек ее внимание. Так это или нет, одно достоверно в день отъезда
Джо целая туча их свалилась на голову Эдварду Честеру, жужжала  ему  в  уши,
хлопала крыльями и атаковала так энергично, что он чувствовал  себя  глубоко
несчастным. Было уже восемь часов вечера, когда Эдвард с  отцом  впервые  за
этот день оказались одни, после того  как  им  подали  вино  и  десерт.  Они
обедали сегодня вместе, но за обедом присутствовал третий, и  только  сейчас
они остались с глазу на глаз.  Между  тем  они  не  виделись  со  вчерашнего
вечера.
     Эдвард был сдержан и молчалив, отец его - весел, даже веселее обычного.
Не желая, видимо, вступать в разговор с  человеком,  настроенным  совсем  не
так, как он, мистер Честер выражал свое приятное  расположение  духа  только
улыбками и сияющими взглядами, не делая никаких  попыток  привлечь  внимание
Эдварда. Так они сидели некоторое время, отец - с обычной небрежной  грацией
развалясь на диване, сын против него за столом, опустив глаза, - видно было,
что он занят какими-то тревожными и мучительными размышлениями.
     - Дорогой мой, - начал, наконец, мистер Честер с подкупающей улыбкой. -
Ты сегодня какой-то сонный и  совсем  забыл  о  графине.  Передай  мне  его,
пожалуйста. Никогда не следует до такой степени поддаваться хандре.
     Эдвард извинился, передал ему графин и снова впал в прежнее состояние.
     - Напрасно ты и себе не  нальешь,  -  сказал  мистер  Честер,  поднимая
стакан и разглядывая его на свет. Вино  в  умеренном  количестве  полезно  -
конечно, только в умеренном, ибо  люди  в  пьяном  виде  отвратительны.  Оно
придает глазам блеск, голосу звучность, мыслям и речам  живость,  -  словом,
оказывает нам тысячу благодеяний. Ты бы попробовал, Нэд.
     - Ах, батюшка! - вырвалось у Эдварда. - Если бы вы...
     - Дорогой мой, - поспешно перебил его мистер Честер и  поставил  стакан
на стол, с испуганным  и  возмущенным  видом  подняв  брови,  -  ради  всего
святого, не зови меня  так  -  ведь  это  какое-то  старомодное,  прямо-таки
допотопное слово! Будь же немного  деликатнее!  Разве  я  сед,  или  весь  в
морщинах, или хожу на костылях, или у меня выпали все зубы, что  ты  вздумал
так меня называть? Господи, как это грубо!
     -  Я  хотел  говорить  с  вами  от  всего  сердца,  сэр,  с   доверием,
естественным между нами, а вы сразу же одергиваете меня, - сказал Эдвард.
     - Ох, Нэд, прошу тебя, не употребляй таких  убийственных  выражений!  -
Мистер Честер сделал холеной рукой умоляющий  жест.  -  "Говорить  от  всего
сердца!" Пора бы тебе знать, что сердце  -  это  весьма  разумно  устроенная
часть нашего организма, центр кровеносной системы и так далее, но  ко  всему
тому, что ты думаешь и говоришь, имеет такое же отношение, как твои  колени.
К чему же такие бессмысленные и банальные выражения? Предоставь  употреблять
этот анатомический термин  господам  медикам,  которые  в  хорошем  обществе
просто нетерпимы. Право, ты меня очень удивляешь, Нэд!
     - Да, да, по-вашему, в человеческой груди нет ничего такого, что  можно
было бы ранить или исцелить и к чему следовало бы относиться бережно. Я знаю
ваши взгляды, сэр, и ничего больше не скажу, - отозвался Эдвард.
     - А вот и ошибаешься, - возразил мистер Честер,  потягивая  вино.  -  Я
определенно утверждаю, что сердце существует. Все мы знаем, что  это  такое.
Сердца животных - бычьи, овечьи и так далее - в вареном виде употребляются в
пищу. Говорят, это любимое  блюдо  простонародья.  Случается,  что  человека
убивают ударом ножа в сердце или пулей в сердце. Но такие выражения, как "от
всего сердца", "тронуть сердце", иметь  "холодное",  или  "горячее"  сердце,
быть "бессердечным", "разбить сердце" - все это чепуха, мой мальчик!
     - Да, конечно, сэр, - отозвался Эдвард,  заметив,  что  отец  молчит  в
ожидании его ответа. - Разумеется.
     -  Взять  хотя  бы  племянницу  Хардейла,  твою  пламенную  страсть,  -
продолжал мистер Честер небрежным тоном человека,  который  приводит  первый
пришедший в голову пример. - Ты, конечно, горячо верил, что  это  девушка  с
"большим сердцем". Сейчас она оказывается уже девушкой "без сердца". А между
тем она все та же, Нэд, все та же.
     - Нет, сэр, она переменилась, - воскликнул  Эдвард,  вспыхнув.  -  И  я
уверен - под чьим-то дурным влиянием.
     - Ты получил холодный отказ, не так ли? - сказал его отец. - Бедный мой
мальчик! Я же тебе еще накануне это предсказывал... Передай мне, пожалуйста,
щипчики.
     - На нее повлияли, коварно обманули ее! -  крикнул  Эдвард,  вскочив  с
места. - Ни за что не поверю, что она  сама  захотела  отказать  мне,  когда
узнала из моего письма, что я беден. Я знаю  -  ее  мучили,  ее  вынудили  к
этому. Пусть нашей  любви  конец,  и  все  между  нами  порвано,  пусть  она
оказалась недостаточно стойкой, изменила и мне и себе, - я не верю и никогда
не поверю, что ею руководил какой-то низкий расчет,  что  она  отказала  мне
добровольно. Этого не может быть!
     - Честное слово, я краснею за тебя, - шутливо промолвил мистер  Честер.
- Хотя мы часто не знаем самих себя, я горячо надеюсь, что эту  безрассудную
пылкость ты унаследовал не от меня. Ну, а что касается мисс Хардейл, дорогой
мой, так она поступила вполне разумно и естественно. Сделала именно то,  что
ты ей предлагал, Это я слышал от Хардейла. Я  так  тебе  и  предсказывал  -,
впрочем, для этого не требовалось особой проницательности. Она  думала,  что
ты богат или хотя бы состоятелен, а оказалось, что ты  бедняк.  Брак  -  это
сделка. Люди вступают в брак, чтобы  улучшить  свое  положение  в  обществе,
поднять свой престиж. Брак - это вопросы о доме,  мебели,  ливреях,  слугах,
экипаже и прочих вещах. Раз и она и ты бедны - вопрос ясен. Ты  не  способен
посмотреть на это с деловой точки зрения,  а  она  проявила  редкий  здравый
смысл. Чту ее за это и пью за ее здоровье! Пусть это послужит  тебе  уроком.
Налей же и себе стаканчик, Нэд.
     - Нет, никогда я не воспользуюсь этим уроком, возразил Эдвард. - И если
правда, что испытания и годы накладывают свою печать на...
     - Не говори "на сердце"! - вставил мистер Честер.
     - ...на людей, развращенных  лицемерием  света,  -  с  жаром  продолжал
Эдвард, - то избави меня бог от такой мудрости.
     - Ну, довольно, оставим это, - мистер Честер приподнялся с дивана  и  в
упор посмотрел на сына. - Не забывай, пожалуйста,  своих  интересов,  своего
нравственного долга - сыновней любви, сыновних обязанностей и всего прочего,
о чем помнить так приятно и благородно, иначе ты в этом раскаешься.
     - Я никогда не буду  раскаиваться  в  том,  что  сохранил  человеческое
достоинство, сэр, - сказал Эдвард. Простите, но я никогда им  не  поступлюсь
ради вас и не пойду по тому пути, который вы для меня выбрали и  на  который
рассчитывали толкнуть меня, тайно способствуя моему разрыву с мисс Хардейл.
     Мистер Честер еще больше выпрямился и внимательнее  всмотрелся  в  лицо
Эдварда, словно проверяя, вполне ли серьезно он  это  говорит.  Затем  опять
развалился на диване и, не переставая щелкать орехи, сказал очень спокойно:
     - Эдвард, у моего отца  был  еще  сын,  такой  же  сумасброд,  как  ты,
непокорный сын с вульгарными наклонностями. И  однажды  утром  за  завтраком
отец проклял его и лишил наследства. Мне почему-то сегодня удивительно  живо
вспоминается эта сцена.  Помню,  я  как  раз  в  тог  момент  ел  пирожок  с
вареньем... Этому сыну потом жилось очень трудно, и умер  он  молодым,  -  к
счастью для всех, так как он позорил нашу семью. Очень  прискорбно,  Эдвард,
когда отцу приходится прибегать к таким крутым мерам.
     - Да, это печально, - отозвался Эдвард, - и не  менее  печально,  когда
сына, который любит отца и выполняет свой долг в самом высоком  и  подлинном
смысле этого слова, отец на каждом шагу отталкивает от себя  и  вынуждает  к
неповиновению. Дорогой отец, - добавил он уже мягче и все с той же  глубокой
серьезностью, - я часто думаю о том, что произошло между нами,  когда  мы  в
первый раз  обсуждали  этот  вопрос.  Объяснимся  откровенно,  по-настоящему
откровенно. Выслушайте меня.
     - Я предвижу, что это будет за  объяснение,  и  потому  отказываюсь  от
него, Эдвард, - сухо остановил его мистер Честер. - Я  заранее  уверен,  что
этот разговор меня расстроит, а я терпеть не могу всяких огорчений. Если  ты
намерен противиться  моим  планам,  не  хочешь  упрочить  свое  положение  и
сохранить тот блеск и почет, которые так долго  сохранял  наш  род,  словом,
если ты решаешься идти своим путем, иди и унеси с собой мое  проклятие.  Мне
очень жаль, но другого исхода я не вижу.
     - Что ж, проклинайте меня, - сказал Эдвард. - Проклятие  -  это  пустой
звук, не более. Я не верю, что человек может проклятиями  навлечь  несчастье
на другого, а в особенности на собственных детей, - это  так  же  не  в  его
силах, как заставить хоть одну каплю дождя или снежинку  упасть  из  туч  на
землю. Подумайте, сэр, о том, что вы делаете.
     - Ты такой безбожник и нечестивец,  такой  возмутительно  неблагодарный
сын, - отпарировал его отец, лениво повернувшись к нему и продолжая  щелкать
орехи, - что  я  больше  не  могу  тебя  слушать.  При  таких  условиях  нам
совершенно  немыслимо  жить  вместе.  Будь  любезен,  позвони  слуге,  пусть
проводит тебя. И прошу тебя больше в мой дом  не  возвращаться.  Убирайтесь,
сэр, если у вас не осталось ни капли совести,  ступайте  к  черту,  искренне
желаю вам попасть к нему в лапы. Прощайте.
     Ни слова не говоря, ни разу не оглянувшись,  Эдвард  вышел  и  навсегда
покинул отцовский дом.
     Мистер Честер был несколько красен и  возбужден,  но  держал  себя  как
обычно. Когда на вторичный звонок вошел слуга, он сказал ему:
     - Пик, если этот господин, который только что ушел... - Извините,  сэр,
- вы говорите о мистере Эдварде?
     - Что за вопрос, болван? Разве тут был кто-нибудь еще?  Так  вот,  если
этот господин пришлет за своими вещами,  отдайте  их,  понятно?  А  если  он
придет сам - меня нет дома. Так ему и скажите и захлопните перед ним дверь.

     Вскоре везде стали шушукаться, что у мистера  Честера  очень  неудачный
сын, который причиняет ему много Забот и горя. И добрые  люди,  слышавшие  и
передававшие  это  другим,  еще  больше  дивились  выдержке  и   спокойствию
несчастного отца. "Какой же это прекрасный человек, - говорили они, -  если,
столько пережив, он остался  таким  кротким  и  уравновешенным".  При  имени
Эдварда в "свете"  теперь  качали  головами,  прикладывали  палец  к  губам,
вздыхали и делали серьезные  мины.  Те,  у  кого  были  сыновья  в  возрасте
Эдварда, кипя благородным негодованием, желали ему смерти  во  имя  торжеств
добродетели. А земной шар продолжал вертеться, как и раньше, и вертелся  все
пять следующих лет, о которых наша повесть умалчивает.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

     В один холодный вечер в начале года тысяча  семьсот  восьмидесятого  от
рождества Христова, как только смерклось, подул  резкий  северный  ветер,  и
быстро надвинулась темная жуткая ночь. Жестокие ледяные вихри  секли  мокрые
улицы густой смесью дождя и снега и барабанили в дребезжавшие окна. Вывески,
вырванные из  скрипевших  рам,  с  грохотом  валились  на  мостовую.  Старые
расшатанные трубы качались под ветром и каждую минуту грозили упасть.  И  не
одна колокольня дрожала в эту ночь, словно при землетрясении.
     В такую ночь люди, имеющие хоть малейшую возможность укрыться там,  где
тепло  и  светло,  не  станут  искушать  ярость  снежной  бури.  В  кофейнях
поприличнее, посетители, собравшись у камелька, на время утратив  интерес  к
политике, с тайным удовлетворением сообщали друг другу, что ветер крепчает с
каждой минутой. А во всех убогих харчевнях на берегу  Темзы  у  огня  сидели
компании людей, неотесанных, странных на вид. Здесь  толковали  о  кораблях,
гибнущих в такую погоду в море со всем экипажем, здесь можно  было  услышать
немало страшных рассказов о кораблекрушениях и  утонувших  моряках,  и  одни
выражали надежду, что ушедшие в плавание знакомые матросы спасутся, другие в
сомнении покачивали головами. В семейных домах дети теснились  у  камина,  с
упоением и страхом слушая сказки о привидениях, домовых и высоких фигурах  в
белом, которые появляются у кровати, о людях, уснувших в  старой  церкви,  -
их, не заметив, заперли там, и поздней ночью они просыпались одни  в  пустой
церкви. Наслушавшись таких рассказов, дети дрожали при одной мысли о  темной
спальне наверху, но все же им весело было слушать, как ветер воет за окнами,
и хотелось, чтобы он выл подольше. Время от времени  счастливцы,  защищенные
надежным кровом, умолкали и прислушивались, или кто-нибудь  из  них,  подняв
палец, восклицал: "Tсc!" - и тогда в наступившем  молчании,  заглушая  треск
дров в камин