тру. Единственным  утешением  для  мистера
Хардейла были слова этого сановника,  заверившего  его,  что  правительство,
вынужденное  воспользоваться  высшими  правами  королевской  власти,  решило
принять крайние меры; что, вероятно, уже завтра выйдет указ, предоставляющий
войскам  неограниченные  полномочия  для  подавления  бунта;   что   король,
министры, обе палаты парламента и, разумеется, все честные люди,  независимо
от их религиозных  убеждений,  горячо  сочувствуют  пострадавшим  католикам,
которым во что бы то ни стало  будет  дано  справедливое  удовлетворение.  А
главное  -  министр  сказал,  что  другие   католики,   чьи   дома   сожжены
бунтовщиками, тоже потеряли своих детей и родственников, но,  насколько  ему
известно, потом всех удалось разыскать. Он обещал принять к сведению  жалобу
мистера Хардейла, дать соответствующие указания судебным инстанциям,  высшим
и низшим, и сделать все, что в его силах, чтобы ему помочь.
     Хотя эти утешительные вести не могли изменить случившегося  и  подавали
мало надежды на  благополучный  исход  несчастья,  более  всего  угнетавшего
мистера Хардейла, он  был  от  души  благодарен  министру  и  за  них  и  за
сочувствие к его тяжелому положению.
     Когда он  вышел  на  улицу,  наступал  уже  вечер,  а  ему  негде  было
приклонить  голову.  Войдя  в  какую-то  гостиницу  близ  Чаринг-Кросса,  он
приказал подать себе ужин и приготовить постель.
     Его больной, измученный вид поразил  хозяина  и  лакеев.  Заметив  этой
думая, что его принимают за бедняка без гроша в кармане, он вынул кошелек  и
положил его на стол, но хозяин дрожащим голосом возразил, что не  в  деньгах
дело. Если гость - один из тех, кого преследуют бунтовщики, он не может,  не
смеет его приютить. У него семья, дети,  и  его  уже  дважды  предупреждали,
чтобы он с разбором пускал постояльцев. Он горячо просил извинить его, -  но
что ему делать?
     Ничего, разумеется. Мистер Хардейл понимал это лучше, чем кто бы то  ни
было. Он так и сказал хозяину и ушел из гостиницы.
     Твердя себе, что ему следовало это  предвидеть  после  неудачи  сегодня
утром в Чигуэлле, где ни один человек не решился взяться за лопату, хотя  он
предлагал щедрую плату за раскопку развалин его дома, мистер Хардейл шел  по
Стрэнду, никуда больше не заходя: из гордости  он  не  хотел  нарываться  на
новый отказ, да  и  благородство  не  позволяло  ему  навлечь  опасность  на
какого-нибудь честного купца или ремесленника, который не  решится  отказать
ему в пристанище.
     Он свернул на одну из улиц близ набережной и  в  задумчивости  брел  по
ней, вспоминая о том, что случилось много лет назад. Вдруг он  услышал,  как
из окна верхнего этажа какой-то слуга крикнул другому в доме  напротив,  что
бунтовщики подожгли Ньюгетскую тюрьму.
     Ньюгет! Тюрьма, где сидит тот злодей! Мистер Хардейл почувствовал,  что
силы вмиг вернулись к нему, прежняя энергия возросла вдесятеро. Неужели  это
возможно? Неужели Раджа выпустят, и над ним, Хардейлом, после всех пережитых
страданий будет до самой смерти тяготеть  темное  подозрение,  что  он  убил
родного брата?
     Он и сам не  заметил,  как  очутился  перед  тюрьмой,  Вся  улица  была
запружена  сплошной  темной  движущейся  массой  людей,  и  столбы   пламени
взвивались высоко в воздух. Голова у мистера Хардейла  пошла  кругом,  перед
глазами плясали огненные кольца. Вдруг он почувствовал, что  его  взяли  под
руки двое мужчин, и стал яростно вырываться.
     - Ну, ну, придите в  себя,  дорогой  сэр!  -  сказал  один  из  них.  -
Пойдемте-ка отсюда, на нас уже обращают  внимание.  Что  вы  можете  сделать
против такой толпы?
     - Этот джентльмен никогда рук не опускает, - сказал второй, увлекая его
в сторону. - И мне это нравится. Люблю таких!
     Им удалось затащить его в какой-то двор у самой тюрьмы. Мистер  Хардейл
всмотрелся в их лица и снова сделал попытку вырваться, но почувствовал,  что
совсем ослабел и еле держится на ногах. Тот, кто первый заговорил с ним, был
уже знакомый ему старик, с  которым  он  столкнулся  в  прихожей  лорд-мэра.
Второй был Джон Груби, так мужественно защитивший его в Вестминстере.
     - Какими судьбами вы здесь? -  спросил  он  слабым  голосом.  -  И  как
случилось, что мы встретились?
     - Мы увидели вас в толпе, - отозвался  виноторговец,  -  Ну,  идемте  с
нами. Ради бога, пойдемте отсюда! Вы, кажется, знаете моего спутника?
     - Да, знаю, - сказал мистер Хардейл, в каком-то остолбенении  глядя  на
Джона Груби.
     - Ну, так он может  вам  подтвердить,  что  я  -  человек  надежный,  -
продолжал старик. - Он служит теперь у меня. Как  вы,  наверно,  знаете,  он
раньше служил у лорда Гордона, но ушел от него. Из чистой доброжелательности
и сочувствия к преследуемым он сообщил мне и другим намеченным жертвам  все,
что знал, о планах бунтовщиков.
     - Но позвольте вам напомнить, сэр,  я  сделал  это  с  одним  условием:
против милорда не свидетельствовать, - вставил Джон, вежливо прикоснувшись к
шляпе. - Его сбили с толку, но он добрый человек,  сэр,  и  вовсе  не  хотел
того, что случилось!
     - Мы это обещание дали и, конечно, сдержим его. Это - вопрос  чести,  -
ответил старый виноторговец. - Идемте же, сэр, прошу вас!
     Джон Груби, не теряя времени, избрал другой способ убеждения.  Он  взял
мистера Хардейла под руку, хозяин его сделал то же самое, и они силой  увели
его прочь со всей быстротой, на какую были способны.
     Мистер Хардейл ощущал странную пустоту в голове, и ему так трудно  было
на чем-нибудь сосредоточить путавшиеся мысли, что он вспоминал о присутствии
своих спутников только в те мгновения, когда смотрел  на  них.  По-видимому,
пережитые тревоги, которые и сейчас не оставляли его, подействовали на мозг.
Чувствуя, что мысли и язык не слушаются его,  он  позволил  своим  спутникам
вести себя, куда хотят, и всю дорогу с ужасом думал, не сходит ли он с ума.
     Виноторговец, как он уже сказал мистеру Хардейлу  при  первой  встрече,
жил на Холборн-Хилл, где у  него  были  большие  склады  и  велась  обширная
торговля. Они вошли в его дом с черного  хода,  чтобы  не  привлечь  ничьего
внимания, и поднялись наверх в комнату, окна которой выходили на улицу; окна
эти, однако, как и все другие в доме, забиты были изнутри досками для  того,
чтобы с улицы дом казался необитаемым. Здесь  мистера  Хардейла  уложили  на
диван. Он был в беспамятстве. Но Джон немедленно привел лекаря, и тот пустил
ему кровь, после чего мистер Хардейл стал понемногу  приходить  в  себя.  Он
был, однако, так слаб, что не мог  подняться,  и  его  без  труда  уговорили
остаться ночевать. Не теряя ни минуты,  уложили  его  в  постель,  заставили
поесть, принять лекарство. Под влиянием выпитого очень крепкого  снотворного
он скоро уснул, на время забыв свое горе.
     Виноторговец, почтенный и добрый человек,  сам  и  не  думал  ложиться:
получив несколько грозных предупреждений от  бунтовщиков,  он  в  тот  вечер
выходил именно для того, чтобы из  разговоров  в  толпе  узнать,  когда  они
собираются напасть на его дом. Он всю  ночь  просидел  в  кресле  в  той  же
комнате, дремал только урывками и выслушивал донесения Джона Груби и  других
верных  слуг,  ходивших  на  разведки.  Для  них  в  соседней  комнате   был
приготовлен обильный ужин, которому и старый хозяин, несмотря  на  все  свое
беспокойство, время от времени отдавал честь.
     Уже с самого начала донесения были довольно тревожные,  а  чем  дальше,
тем более зловещими они становились. В эту ночь неистовство черни и  погромы
в городе достигли таких размеров, что  прежние  беспорядки  казались  сущими
пустяками.
     Первой была весть о взятии тюрьмы и бегстве всех заключенных. Когда они
шли по Холборну и соседним улицам, лязг цепей доносился до горожан,  которые
заперлись в своих домах. Этот жуткий  концерт,  слышный  повсюду,  напоминал
звон множества наковален. Зарево пожара так ярко светило  сквозь  стеклянную
крышу в доме виноторговца, что во всех комнатах и на лестницах  было  светло
как днем, а отдаленный рев толпы, казалось, сотрясал стены и потолки.
     Наконец стал слышен приближающийся  топот,  наступили  минуты  страшной
тревоги.  Толпа  подошла  к  дому,  остановилась...  Но  после  троекратного
оглушительного  крика  двинулась  дальше.  И  хотя  в  эту  ночь  бунтовщики
несколько раз проходили мимо, всякий раз вызывая новую  панику  в  доме,  до
разрушений дело не дошло - у них и без того дела было по горло. Вскоре после
первого их появления один из разведчиков примчался с  известием,  что  толпа
остановилась перед домом лорда Мэнсфилда* на Блумсбери-сквер.
     За первым вестником вернулся второй, за вторым - третий,  а  там  снова
первый; из их донесений постепенно стала ясна вся картина. Чернь, собравшись
у дома лорда Мэнсфилда, потребовала, чтобы  ей  отперли,  и,  не  дождавшись
ответа (так как в эти самые минуты лорд и леди Мэнсфилд спасались бегством с
черного хода), взломала двери и ворвалась внутрь.  Затем  громилы  принялись
яростно уничтожать имущество лорда  и  подожгли  дом  в  нескольких  местах.
Погибло  все  -  роскошная  мебель,  серебро,  драгоценности,   великолепная
картинная галерея, коллекция рукописей, редчайшая из всех частных  коллекций
в мире, и, что ужаснее всего (ибо эта потеря была совершенно невозвратима) -
единственная в своем роде библиотека юридических  книг  с  собственноручными
заметками судьи почти на каждой странице, заметками огромной  ценности,  ибо
это были плоды ученых изысканий и опыта целой жизни.
     В то время  как  громилы  с  ликующими  криками  плясали  вокруг  огня,
прибыли, наконец, солдаты в сопровождении члена магистрата (слишком  поздно,
ибо зло уже совершилось) и принялись разгонять толпу. Прочитан был  Закон  о
мятеже, но толпа не унималась, и солдатам отдан был приказ стрелять.  Первый
залп уложил шестерых мужчин и одну женщину, ранил много других. Затем, снова
зарядив мушкеты, дали второй залп, но на этот раз, видимо, в воздух, так как
никто  не  упал.  Тут  только  толпа,  устрашенная  стонами  и   поднявшейся
суматохой, стала разбегаться, и солдаты ушли,  оставив  на  Земле  убитых  и
раненых. Однако стоило им уйти, как бунтовщики возвратились и, неся  впереди
убитых и раненых, двинулись по улицам,  превратив  это  шествие  в  какую-то
жуткую комедию: мертвецам вложили в  руки  оружие,  чтобы  их  принимали  за
живых, а шедший впереди парень изо всей мочи  звонил  в  обеденный  колокол,
взятый в доме лорда Мэнсфилда.
     Разведчики видели, как эта толпа встретилась с  другой,  возвращавшейся
после таких же разгромов в иных местах, и, оставив мертвецов  и  раненых  на
попечении нескольких человек, все, объединившись,  двинулись  к  загородному
дому лорда Мэнсфилда в Син-Вуде, между Хэмстедом и  Хайгетом,  с  намерением
разрушить и этот дом, а потом устроить такой пожар, чтобы его видно было  во
всем Лондоне. Но это им не удалось - их опередил в пути отряд  кавалерии,  и
они, отступая еще стремительнее, чем наступали, вернулись в город.
     Теперь на улицах Лондона появилось множество отдельных банд,  и  каждая
действовала, как ей вздумается. Сразу вспыхнул добрый десяток домов,  в  том
числе дом сэра Джона Фильдинга  и  двух  других  судей,  и  четыре  дома  на
Холборне, одной из самых людных улиц Лондона. Все дома пылали одновременно и
до тех пор, пока не сгорели дотла: толпа перерезала  пожарные  шланги  и  не
давала пожарникам тушить огонь. В  одном  доме  близ  Мурфилдса  поджигатели
нашли в комнате несколько клеток с канарейками и бросили их в огонь.  Бедные
птички, как рассказывали потом очевидцы,  кричали,  как  дети,  и  какому-то
мужчине стало их так жалко, что  он  бросился  было  спасать  их,  но  толпа
рассвирепела, и он чуть не поплатился жизнью.
     В том же доме один из бандитов, ломавший в комнате мебель  и  вместе  с
другими разрушавший все, нашел куклу, невинную детскую игрушку,  и  выставив
ее на показ толпе, объявил, что это идол, которому поклонялись хозяева дома.
В это время другой  молодец  со  столь  же  чуткой  совестью  (это  они  оба
придумали бросить канареек в огонь и изжарить живьем), усевшись на  перилах,
ораторствовал на тему об основах истинного христианства, повторяя  все,  что
почерпнул из брошюры, выпущенной Союзом Протестантов.  А  лорд-мэр,  засунув
руки в карманы, взирал на все это, как зритель на представление, и, кажется,
был чрезвычайно доволен тем, что у него такой удобный наблюдательный пункт.
     Вот какие сведения принесли старому виноторговцу его  слуги,  когда  он
сидел у постели мистера Хардейла, настолько измученный собственными заботами
и тревогами, напуганный криками черни, заревом пожаров и  стрельбой,  что  у
него и сон пропал.
     Описанные выше события,  освобождение  арестантов  из  Новой  тюрьмы  в
Клеркенуэле и бесчисленные грабежи  на  улицах,  когда  бунтовщики  не  были
заняты другим, - все происходило еще до полуночи, а мистер Хардейл  спокойно
спал и, к счастью для него, ничего не знал об этом.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

     Необычайный вид был у города, когда ночной мрак рассеялся и его сменила
утренняя заря.
     Всю ночь никто и не думал ложиться. Охватившая город тревога  так  явно
отражалась на лицах людей,  истомленных  к  тому  же  бессонницей  (ведь  за
немногими исключениями  все,  кому  было  что  терять,  не  спала  с  самого
понедельника),  что  какой-нибудь  приезжий  подумал  бы,  будто  в  Лондоне
свирепствует чума или другая страшная эпидемия.  Вместо  веселого  утреннего
оживления - безмолвие смерти. Лавки не отпирались, закрыты были все  склады,
конторы; стоянки кэбов и портшезов были  пусты.  На  медленно  просыпавшихся
улицах не грохотала ни одна телега, ни один фургон, не  слышно  было  криков
разносчиков, везде царила гнетущая тишина. Народу на улицах было много уже с
самого рассвета, но все скользили неслышно, как тени, словно  пугаясь  звука
собственных шагов. Улицы казались каким-то сборищем призраков, и у дымящихся
развалин люди стояли молча, сторонясь  друг  друга,  не  смея  даже  шепотом
порицать бунтовщиков, боясь, как бы их в этом не заподозрили.
     В доме Лорд-Президента* на Пикадилли,  в  Ламбетском  дворце*,  в  доме
Лорд-Канцлера* на  Грейт-Ормондстрит,  на  Королевской  бирже,  в  Банке,  в
Ратуше, в Судах и Судейских-Иннах - во всех помещениях  окнами  на  улицу  в
районе Вестминстера и парламента еще до зари были расставлены войска;  отряд
конной гвардии гарцевал по Пелес-Ярд, а в парке разбился настоящий лагерь  -
там стояло под ружьем полторы тысячи солдат и пять батальонов милиция. Тауэр
был укреплен, мосты подняты, пушки  заряжены  и  наведены,  -  крепость  эту
готовили к обороне  два  полка  артиллерии.  Большой  отряд  солдат  охранял
Нью-Ривер-Хэд, так как, по слухам,  бунтовщики  грозились  отрезать  главные
трубы водопровода, чтобы нечем было  тушить  пожары.  На  Птичьем  Рынке,  в
Корнхилле и еще нескольких важных пунктах улицы были перегорожены  железными
цепями, расставлены караулы в некоторых церквах Сити, а также частных  домах
(в том числе и в доме лорда Рокингема* на Гровенор-сквер*).  Дома  эти  были
укреплены так, словно им предстояло  выдержать  осаду,  и  в  окнах  торчали
ружья.
     Взошедшее солнце осветило пышные апартаменты, полные вооруженных людей,
впопыхах кое-как нагроможденную в  углах  мебель  (до  нее  ли  было  в  эти
страшные дни), оружие, сверкавшее в конторах Сити между столами, табуретами,
пыльными книгами, маленькие кладбища в переулках и  на  глухих  улицах,  где
солдаты лежали на траве среди могил  или  укрывались  в  тени  единственного
старого дерева, пирамиды мушкетов, блестевших в утреннем свете,  и  одиноких
часовых, ходивших взад и вперед во дворах, теперь безмолвных, но  вчера  еще
гудевших отголосками кипучей деловой жизни. Везде караульные посты, войска и
грозные приготовления.
     Чем дальше, тем больше необычайного  можно  было  наблюдать  на  улицах
города. Когда в положенный час отперли ворота Флитской тюрьмы и  тюрьмы  при
суде  Королевской  Скамьи*,  на  них  оказались  наклеенными  предупреждения
бунтовщиков, что тюрьмы будут сожжены этой ночью.
     Тюремное начальство, отлично понимая, что это далеко не пустые  угрозы,
вынуждено было отпустить на свободу всех узников, разрешив им  забрать  свой
скарб. И весь день те арестанты,  у  которых  в  тюрьме  была  своя  мебель,
перетаскивали ее кто куда, многие - прямо в лавки старьевщиков,  где  охотно
продавали все за жалкие гроши, которые те предлагали. Среди людей,  сидевших
в тюрьме за долги, были совсем дряхлые, которые пробыли здесь так долго, что
на воле у них не осталось ни близких,  ни  друзей,  и  они  были  совершенно
забыты всеми, умерли для мира. Несчастные умоляли не гнать их из  тюрьмы,  а
если  уже  иначе  нельзя,  отправить  в  какую-нибудь  другую.  Но  тюремное
начальство не соглашалось, боясь рассердить чернь.  Эти  люди  в  лохмотьях,
едва волоча ноги в стоптанных башмаках, не зная, куда идти, бродили по давно
не виденным, полузабытым улицам, и плакали, не радуясь свободе. Так  гнусный
тюремный режим превращает людей в жалкие, опустившиеся существа.
     Даже среди трехсот узников,  бежавших  из  Ньюгетской  тюрьмы,  нашлись
такие (их, правда, было немного), которые, отыскав  своих  тюремщиков,  сами
отдавались им в руки, боясь пережить хотя бы еще одну такую  ночь  ужасов  и
предпочитая им заключение и кару за побег. А много было  и  таких,  которые,
испытывая неодолимую тягу к месту своего долгого заключения или, быть может,
желая насладиться зрелищем его разрушения и упиться местью,  приходили  сюда
среди бела дня и бродили вокруг своих бывших камер. Человек  пятьдесят  было
здесь схвачено в первый же день, но участь их не отпугнула остальных, и они,
несмотря ни на что, приходили смотреть на развалины. Всю следующую неделю на
них устраивали облавы по нескольку раз в день и забирали их  по  двое  и  по
трое. Из пятидесяти, арестованных в первый день, некоторые были захвачены  в
тот момент, когда пробовали снова поджечь стены,  но  большинство  приходило
сюда, по-видимому, только для того, чтобы побродить около  пепелища;  многих
застали спящими среди развалин, другие беседовали или выпивали и закусывали,
как в любимом трактире.
     Не только на воротах тюрем, но и на жилых домах до часу  дня  появились
такие же  угрожающие  объявления.  Позднее  бунтовщики  возвестили  о  своем
намерении захватить Банк, Монетный двор, Вулвичский  арсенал  и  королевские
дворцы. Объявления эти разносил один человек. В лавки такой вестник входил и
просто клал бумажку на прилавок, сопровождая это иногда грубым ругательством
или угрозой, а в частных домах он, постучавшись, всовывал объявление в  руки
прислуге. Несмотря на расставленные во  всех  частях  города  караулы  и  на
множество войск в парке, вестники  эти  весь  день  безнаказанно  занимались
своим делом. Так же спокойно  ходили  по  Холборну  два  парня,  вооруженные
железными прутьями из ограды дома лорда Мэнсфилда и собирали деньги в пользу
мятежников. С той же целью разъезжал верхом по Флит-стрит какой-то  верзила,
принимавший только золото. Затем по городу распространился слух,  испугавший
жителей гораздо сильнее, чем все возвещенные заранее планы бунтовщиков (хотя
они понимали, что эти планы, если они осуществятся, приведут к национальному
банкротству  и  всеобщему  разорению):  говорили,  что  бунтовщики  намерены
выпустить из Бедлама всех сумасшедших.  Эта  весть  вызывала  в  воображении
людей  страшные  картины,  грозила  новыми  невообразимыми  ужасами,   перед
которыми бледнели самые тяжкие потери  и  мучения,  и  способна  была  самых
нормальных людей довести до безумия.
     Так  проходил  день:  освобожденные  арестанты  тащили  из  тюрем  свои
пожитки, по улицам  метались  горожане,  спасавшие  свое  имущество,  вокруг
развалин безмолвно стояли кучки лю