с ним заговаривал Гашфорд, велел Хью идти вперед и двинулся за
ним. Следующим ехал его господин, рядом с ним шагал Джон  Уиллет,  ведя  его
лошадь под уздцы, а замыкал шествие секретарь лорда Гордона, -  по-видимому,
такую именно должность занимал при нем этот Гашфорд.
     Хью шел быстро, но часто оглядывался на ехавшего за ним по пятам  слугу
и с усмешкой косился на его кобуру с пистолетами,  на  которые  Джон  Груби,
видимо, очень полагался. Этот Джон Груби был типичный англичанин, коренастый
и сильный, с бычьим затылком. В ответ  на  взгляды  Хью  он  с  подчеркнутым
презрением мерил его глазами. Он был гораздо старше Хью - на вид лет  сорока
пяти, - но из породы тех хладнокровных упрямцев, которые, когда их  побивают
в кулачном бою или другой борьбе, не признают себя побежденными  и  спокойно
продолжают драться, пока не одолеют противника.
     - Если бы я повел вас не по той дороге, вы  бы  небось  -  ха-ха-ха!  -
всадили мне пулю в голову, а? - насмешливо спросил Хью.
     Джон Груби пропустил это замечание мимо ушей так невозмутимо, словно он
был глух, а Хью - нем, и продолжал ехать вперед, устремив глаза на горизонт.
     - А приходилось вам когда-нибудь в молодости драться с другими парнями,
мистер? - не унимался Хью. - Фехтовать дубинкой умеете?
     Джон Груби посмотрел на него искоса, но сохранял все то же  безмятежное
спокойствие и не удостоил его ответа.
     - Вот этак, например? - Хью проделал своей дубинкой  в  воздухе  ловкий
маневр (подобными упражнениями тешились в те времена деревенские  парни).  -
Гоп! Вот так!
     - Или вот так, - отпарировал Джон Груби, стегнув Хью хлыстом и вдобавок
отвесив ему рукояткой удар по голове. - Да, и я  когда-то  умел  проделывать
эти штуки. Волосы у тебя слишком длинные, будь они острижены покороче, череп
твой дал бы трещину.
     Удар был действительно ловкий и довольно звонкий,  и  в  первую  минуту
ошарашенный Хью хотел было стащить с седла своего нового  знакомого.  Но  на
лице Джона Груби не выражалось ни злорадства, ни  торжества,  ни  гнева,  ни
даже сознания, что он кого-то обидел, глаза все так же  неподвижно  смотрели
куда-то вдаль, и он был так спокоен, как будто попросту  отогнал  докучливую
муху. Хью  был  поражен  и,  решив,  что  его  обидчик  -  человек  какой-то
сверхъестественной  силы,   с   которым   лучше   не   связываться,   только
расхохотался, воскликнул "ловко!" и, отойдя  от  него  подальше,  уже  молча
зашагал вперед.
     Через несколько минут вся  кавалькада  остановилась  перед  гостиницей.
Лорд Джордж и его секретарь тотчас сошли с  лошадей  и  поручили  их  слуге,
которому Хью указал  дорогу  в  конюшню.  Очень  довольные  тем,  что  могут
укрыться от холода и ненастья, они вошли за мистером Уиллетом в  комнату  и,
стоя перед огнем, весело пылавшим в камине, отогревались  и  сушили  одежду,
пока хозяин отдавал распоряжения и готовился к приему столь знатных гостей.
     Занятый этими хлопотами, Джон то и  дело  выходил  из  комнаты,  однако
успевал наблюдать за двумя путешественниками, которых он не мог  рассмотреть
на дороге и в темноте различал только по голосам. Лорд  Гордон,  эта  важная
особа, чье посещение было великой  честью  для  "Майского  Древа",  оказался
человеком среднего роста и хрупкого  сложения,  с  желтовато-бледным  лицом,
орлиным носом и длинными каштановыми волосами, гладко  зачесанными  за  уши,
слегка припудренными, но совершенно прямыми, без  малейшего  следа  завивки.
Сняв плащ, он остался  в  черном  костюме  без  всяких  украшений  и  самого
строгого покроя. Эта суровая простота одежды, некоторая чопорность  манер  и
аскетическая худоба лица старили его лет на десять, но фигура  у  него  была
стройная, как у человека молодого.  Сейчас,  когда  он  стоял,  задумавшись,
освещенный красным пламенем камина, особенно обращали на себя  внимание  его
очень блестящие большие  глаза,  в  которых  читалась  какая-то  напряженная
работа мысли и душевная неуравновешенность, так не  вязавшаяся  с  нарочитым
внешним спокойствием, сдержанностью манер  и  странной  мрачностью  костюма.
Ничего грубого или жестокого не было во всем его  облике.  Напротив,  тонкое
лицо выражало  кротость  и  меланхолию.  Но  в  нем  чувствовалось  какое-то
постоянное беспокойство, оно заражало всех, кто на него  смотрел,  и  будило
что-то вроде жалости к этому человеку, хотя трудно было бы объяснить, почему
это так. Секретарь его, Гашфорд,  был  ростом  повыше,  угловат,  костист  и
нескладен. В подражание своему хозяину он был одет очень скромно  и  строго,
держался как-то церемонно и натянуто. У этого джентльмена руки, уши  и  ноги
были  очень  велики,  а  глаза  под  нависшими  бровями   сидели   в   таких
неестественно-глубоких впадинах, точно хотели  совсем  спрятаться  в  череп.
Манеры у Гашфорда были вкрадчивые, в его  смиренной  мягкости  и  любезности
было что-то очень  хитрое  и  льстивое.  Он  напоминал  человека,  постоянно
подстерегающего какую-то добычу, которая упорно не дается в руки, -  но  он,
видимо, был терпелив, очень терпелив и в ожидании своего часа угодливо вилял
хвостом, как спаниель. Даже теперь, когда он, потирая руки, грелся  у  огня,
он, казалось, просил прощения за такую смелость,  и,  хотя  лорд  Гордон  не
смотрел на него, секретарь то  и  дело  заглядывал  ему  в  лицо  и,  словно
практикуясь, улыбался слащаво и подобострастно.
     Таковы были посетители, за которыми Джон Уиллет  наблюдал,  то  и  дело
устремляя на них исподтишка неподвижный, свинцовый взор. Наконец он  подошел
к ним с парадными подсвечниками в обеих руках, прося  их  перейти  в  другую
комнату.
     - Видите ли,  милорд,  -  сказал  он  (и  почему  это  некоторым  людям
доставляет такое же удовольствие произносить титулы,  как  обладателям  этих
титулов - носить их?), - это помещение, милорд, никак не годится  для  вашей
милости, и прошу  прощения,  милорд,  что  на  минуту  задержал  здесь  вашу
милость.
     Произнеся эту речь, Джон повел гостей наверх, в  парадные  апартаменты,
которые,  как  и  все  парадное,  были  холодны  и  неуютны.  Гости  слышали
собственные шаги, глухо отдававшиеся в большой пустой комнате, а  сырость  и
холод казались еще неприятнее по контрасту с блаженным теплом в общем  зале,
из которого они только что вышли.
     Но о возвращении туда нечего было и думать - приготовления к их ночлегу
происходили в таком  быстром  темпе,  что  остановить  их  не  было  никакой
возможности. Джон, все еще держа в каждой руке по  высокому  подсвечнику,  с
поклоном подвел их к камину,  Хью,  вошедший  с  вязанкой  дров  и  пылающей
головней, швырнул дрова в камин и тотчас развел  огонь,  а  Джон  Груби  (на
шляпе у  него  красовалась  большая  синяя  кокарда,  которая,  по-видимому,
вызывала в нем  самом  лишь  глубочайшее  презрение)  внес  дорожный  мешок,
который вез на своей лошади, и положил его на пол, затем все трое  принялись
хлопотать - расставили ширмы, накрыли на стол, осмотрели  кровати,  затопили
камины в спальнях, подали ужин - словом, сделали комнаты настолько уютными и
удобными, насколько это было возможно за такое короткое время. Не  прошло  и
часа, как ужин был съеден, со стола убрано, а лорд Джордж  и  его  секретарь
уже сидели у камина, протянув к огню ноги  в  домашних  туфлях,  и  попивали
горячий глинтвейн.
     - Вот и окончен  благословенный  труд  благословенного  нынешнего  дня,
милорд, - промолвил Гашфорд, с превеликим удовольствием наливая себе  второй
стакан.
     - И столь же благословенного вчерашнего, - поправил  его  лорд  Гордон,
поднимая голову.
     - Ах, разумеется, разумеется,  и  вчерашнего!  -  Секретарь  молитвенно
сложил руки. - Суффолкские  протестанты*  -  люди  набожные  и  верные.  Они
стремятся к свету и благодати, не  то,  что  другие  наши  соотечественники,
которые сбились с пути и блуждают во мраке так же как сегодня блуждали мы  с
вами, милорд.
     - А как вам кажется, Гашфорд, сумел я их воодушевить?  -  спросил  лорд
Гордон. - Воодушевить, милорд? Еще бы! Да вы же слышали, они кричали,  чтобы
их повели на папистов, призывали на их головы страшные кары...  Они  вопили,
как одержимые...
     - Но одержимые не бесами, - вставил его светлость.
     - Как можно, милорд! Не бесами, а благодатью небесной. Ангелы  говорили
их устами.
     - Да... да, конечно, ангелы. - Лорд Джордж сунул руки в карманы,  потом
вынул их и, грызя ногти, как-то смущенно  уставился  на  огонь.  -  Конечно,
ангелы, не правда ли, Гашфорд?
     - А вы разве в этом сомневаетесь, милорд?
     - Ничуть, что вы! Сомневаться в этом, по-моему, было бы безбожно - ведь
так, Гашфорд?.. Хотя среди них, - добавил милорд,  не  дожидаясь  ответа,  -
были и какие-то препротивные, подозрительные личности.
     - А когда вы  в  благородном  порыве  обратились  к  ним  с  пламенными
словами, - начал секретарь, зорко следя  за  полуопущенными  глазами  лорда,
которые от его слов постепенно стали разгораться, - когда вы им сказали, что
никогда не были трусом или равнодушным человеком с вялой душонкой и поведете
их вперед, хотя бы даже на смерть, когда вы упомянули,  что  по  ту  сторону
шотландской границы сто двадцать тысяч человек готовы, если  потребуется,  в
любую минуту выйти на бой за правду, когда вы  воскликнули:  "Долой  папу  и
всех его гнусных приверженцев! Законы против них не будут отменены,  пока  у
англичан есть  руки  и  в  груди  бьется  сердце!"  -  и,  взмахнув  руками,
схватились за шпагу, вся толпа закричала: "Долой папистов!" - а вы в  ответ:
"Долой, даже если бы пришлось затопить землю кровью!" - и все стали  бросать
шапки в воздух,  кричали:  "Ура!  Даже  если  земля  будет  в  крови,  долой
папистов, лорд Джордж! Месть на их головы!" В эти  минуты,  милорд,  видя  и
слыша все, что было, видя, как вы одним  словом  можете  поднять  народ  или
успокоить его, я понял, что значит величие души, и сказал себе: "Какая  сила
может сравниться с силой лорда Джорджа Гордона?"
     - Да, вы  правы,  в  наших  руках  -  великая  сила,  великая  сила!  -
воскликнул лорд Джордж, и  глаза  его  засверкали.  -  Но  скажите,  дорогой
Гашфорд, неужели же... я в самом деле говорил все это?
     - И это и многое другое! - Секретарь поднял глаза к небу. - Ах, как  вы
говорили!
     - И  я  вправду  сказал  им  насчет  ста  сорока  тысяч  шотландцев?  -
допытывался лорд Джордж с явным удовлетворением. - Это было смело!
     - Наше дело требует смелости. Правда всегда отважна.
     - Ну, разумеется. И вера тоже. Ведь так, Гашфорд?
     - Да, истинная вера смела, милорд.
     - А наша вера - истинная, - подхватил лорд Джордж. Он снова  беспокойно
заерзал в кресле и принялся  грызть  ногти  так  ожесточенно,  словно  решил
обгрызть их до живого мяса. - В этом никак нельзя  сомневаться.  Ведь  вы  в
этом убеждены так же, как я, да, Гашфорд?
     - Мне вы задаете такой вопрос,  милорд!  -  жалобно  протянул  Гашфорд,
придвигая свой стул ближе и кладя на стол широкую и плоскую руку. -  Мне!  -
повторил он тем же обиженным тоном, с болезненной усмешкой обращая  к  лорду
Гордону темные впадины глаз. - Мне, который только год  назад  в  Шотландии,
плененный магией ваших  речей,  отрекся  от  заблуждений  Римской  церкви  и
примкнул к вам, и ваша рука вовремя извлекла меня из бездны погибели!
     - Вы правы. Нет, нет, я не сомневаюсь в твердости вашей веры, -  сказал
лорд Гордон, пожимая ему руку. Он поднялся и в волнении заходил по  комнате.
- Какая Это высокая миссия, Гашфорд, - вести  за  собой  народ,  добавил  он
вдруг, останавливаясь.
     - И притом - силой убеждения, - услужливо подхватил секретарь.
     - Да, разумеется. Пусть  в  парламенте  кашляют,  хихикают,  брюзжат  и
называют меня глупцом и сумасшедшим, но кто из них способен  возмутить  этот
людской океан и заставить его реветь или утихать по своему желанию? Никто.
     - Никто, - повторил Гашфорд.
     - А кто из них может  доказать  свою  честность,  как  я?  Кто  не  дал
подкупить себя, отказался от тысячи фунтов в год за то, чтобы уступить  свое
место другому? Никто.
     - Никто, - снова поддакнул Гашфорд, который к тому  времени  успел  уже
выпить львиную долю поданного лорду глинтвейна.
     - И так как мы люди честные, Гашфорд, борцы за правое, за святое  дело,
- лорд Джордж положил лихорадочно дрожащую руку на  плечо  секретаря.  Голос
его окреп, щеки покраснели. - Так как мы одни  стоим  за  народ,  народ  нас
любит. Мы будем стоять за  него  до  конца.  Мы  кликнем  клич  против  этих
папистов, которые недостойны  называться  англичанами,  и  наш  боевой  клич
громом прокатится по всей стране. Я хочу быть достоин  девиза,  начертанного
на моем гербе: "Призван, избран, верен".
     - Да, - сказал секретарь. - Призван богом.
     - Правда!
     - Избран народом. - Да.
     - Верен и тому и другому.
     - До плахи!
     Трудно  описать  то  волнение,  с  каким  лорд  отвечал  на   подсказки
секретаря, стремительность его речи, возбужденные жесты  и  тон,  в  которых
сквозь обычную сдержанность пуританина прорывалось что-то неукротимое, почти
исступление. Несколько минут он быстро шагал из угла  в  угол,  затем  круто
остановился и воскликнул:
     - Гашфорд, да ведь и вы вчера воодушевили их! Да, да, и вы тоже.
     - Это ваша заслуга, милорд, -секретарь смиренно приложил руку к сердцу,
- я следовал вашему при меру.
     - Вы говорили хорошо, - сказал  лорд  Джордж.  Вы  -  достойное  орудие
нашего великого дела. Позвоните, пожалуйста, Джону  Груби,  пусть  перенесет
мои вещи в спальню. И, если вы не очень  устали,  подождите  здесь,  пока  я
разденусь: мы, как всегда, потолкуем о наших делах.
     - Устал? Это я-то, милорд?  Какая  доброта  и  заботливость!  Настоящий
христианин!
     С этими словами, произнесенными как бы  про  себя,  секретарь  наклонил
кувшин и пытливо заглянул внутрь, проверяя, сколько там еще осталось вина.
     На звонок появились одновременно Джон Уиллет и Джон Груби, первый  -  с
парадным подсвечником, второй - с дорожным мешком, и оба проводили  лорда  в
его спальню. А секретарь, оставшись один, зевал, клевал  носом  и,  наконец,
крепко уснул, сидя перед огнем.
     Через некоторое время (а ему-то казалось, что он  вздремнул  только  на
одну минуту) его разбудил голос Джона Груби над самым его ухом:
     - Мистер Гашфорд, милорд уже в постели.
     - Ага. Хорошо, Джон, - ответил секретарь мягко. Спасибо,  Джон.  Можете
идти спать, не дожидаясь меня. Я знаю, где моя комната.
     - Хоть бы вы сегодня больше не утруждали себя  и  не  докучали  милорду
разговорами про Кровавую Марию! - сказал Джон. -И зачем только эта проклятая
старуха родилась на свет!
     - Я же вам сказал, чтобы вы шли спать, Джон, разве вы не слышали?
     - От всех этих Кровавых  Марий,  да  великих  королев  Бесс,  да  синих
кокард, да "Долой папистов!", от этих протестантских  союзов  и  бесконечных
речей милорд и так уже ополоумел, - продолжал Джон Груби,  словно  не  слыша
замечания  Гашфорда  и,  как  всегда,  глядя  не  на  него,  а   куда-то   в
пространство. - Стоит вам только выйти на улицу, как за нами бежит с криками
"Да здравствует Гордон!" толпа таких оборванцев,  что  от  стыда  просто  не
знаешь, куда глаза девать. Когда  сидим  дома,  они  орут,  как  черти,  под
окнами. А милорд, вместо того чтобы прогнать их, выходит на  балкон  да  еще
унижается перед ними, произносит речи, называет их  "согражданами",  "сынами
Англии", благодарит за то, что пришли, - можно подумать,  что  он  их  нежно
любит! Далась же им эта злосчастная Кровавая Мария - кричат о ней  постоянно
до хрипоты. Послушать их, так все они - протестанты, все до единого, от мала
до велика.  И  протестанты  эти,  как  я  заметил,  -  большие  охотники  до
серебряных ложек и всякой серебряной посуды: стоит только оставить  открытым
черный ход, как все утащат. Ну, да это еще полбеды, дай-то бог,  чтобы  чего
похуже не было. Если вовремя не уймете этих бесноватых, мистер Гашфорд, -  а
вы-то и подливаете масла в огонь, знаю я вас! - так потом уже и вы с ними не
справитесь.  В  один  прекрасный  день,  когда  наступит  жаркая  погода   у
"протестантов" этих  пересохнет  в  глотках,  они  разнесут  вдребезги  весь
Лондон. Знаменитую Кровавую Марию - и ту перещеголяют.
     Гашфорд давно скрылся, и тирада Джона  Груби  была  обращена  к  пустой
комнате. Ничуть не обескураженный  этим  открытием,  Джон  нахлобучил  шляпу
задом наперед, чтобы не видеть и тени ненавистной ему кокарды, и  отправился
спать, всю дорогу до своей комнаты уныло и зловеще качая головой.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

     А Гашфорд пошел в спальню своего хозяина, приглаживая на ходу волосы  и
напевая сквозь зубы какой-то псалом. На его улыбающемся липе  написаны  были
почтительность и глубочайшее смирение. Подходя к  двери  лорда  Джорджа,  он
откашлялся и запел громче.
     Поведение его удивительно  противоречило  выражению  лица,  злобному  и
крайне отталкивающему, когда его никто не видел. Мрачно нависшие брови почти
скрывали глаза, губы  презрительно  кривились,  и  даже  приподнятые  плечи,
казалось, насмешливо перешептывались с большими отвислыми ушами.
     - Tcc! - произнес он вполголоса, заглянув в спальню. - Кажется,  уснул.
Дай-то бог! Столько забот, бессонных  ночей,  о  стольких  вещах  приходится
думать! Да хранит бог этого великомученика. Если есть святой человек в нашем
грешном мире, так это - он.
     Поставив на стол свечу, он на цыпочках подошел к камину, сел перед ним,
спиной к кровати, и продолжал говорить вслух, якобы рассуждая сам с собой:
     - Спаситель родной страны  и  веры,  друг  бедняков,  враг  гордецов  и
жестокосердых, надежда всех отверженных и  угнетенных,  кумир  сорока  тысяч
смелых и верных английских сердец! Какие блаженные сны, должно быть,  снятся
ему!
     Тут Гашфорд вздохнул, погрел руки над огнем, покачал годовой, как бы от
избытка чувств, испустил вздох и опять протянул руки к огню.
     - Это вы, Гашфорд? - окликнул его лорд Джордж - он  вовсе  не  спал  и,
повернувшись на бок, наблюдал за секретарем с той минуты, как  тот  вошел  в
спальню.
     - Ах, милорд!  -  Гашфорд  вздрогнул  и  оглянулся,  изобразив  крайнее
изумление. - Я вас разбудил!
     - Я не спал.
     - Не спали! - повторил Гашфорд с напускным смущением. - Не знаю, как  и
оправдаться перед вами, - я вслух в вашем присутствии высказывал свои мысли.
Но я все это думаю искренне, искренне! - воскликнул  он,  торопливо  проводя
рукавом по глазам. - К чему же сожалеть, что вы услышали?
     -  Да,  Гашфорд,  -  взволнованно  сказал  бедный   одураченный   лорд,
протягивая ему руку, - не сожалейте об этом. Я  знаю,  как  горячо  вы  меня
любите. Слишком горячо, - я не заслуживаю такого поклонения.
     Гашфорд, ничего не отвечая, схватил руку лорда Джорджа и  прижал  ее  к
губам. Затем, встав, достал из дорожного мешка шкатулку, поставил ее на стол
у камина, отпер ключом, который носил при  себе,  и,  сев  за  стол,  достал
гусиное перо. Прежде чем обмакнуть в чернильницу,  он  пососал  его  -  быть
может, для того, чтобы скрыть усмешку, все еще бродившую на губах.
     - Ну, сколько же у нас теперь в Союзе верных после недавнего призыва? -
осведомился лорд Джордж.  -  Действительно,  сорок  тысяч  человек,  или  мы
по-прежнему берем такую цифру только для круглого счета?
     - Записано теперь даже больше сорока тысяч. На  двадцать  три  человека
больше, - ответил Гашфорд, просматривая бумаги.
     - А фонды Союза?
     - Не очень-то растут, но и в нашей пустыне перепадает  манна  небесная,
милорд... В пятницу вечером поступили кое-какие лепты  вдовиц...  От  сорока
мусорщиков три шиллинга четыре пенса,  от  престарелого  церковного  сторожа
прихода святого Мартина - шесть пенсов. От Звонаря  другой  церкви  -  шесть
пенсов, от новорожденного младенца протестанта -  полпенса,  от  объединения
факельщиков   -    три    ши