, крепкий гроб.
     Он позвал одного из своих людей и шепнул ему на ухо:
     - Возьми-ка ее да унеси - знаешь куда?
     Тот утвердительно кивнул и, подхватив на руки  Миггс,  несмотря  на  ее
бессвязные протесты и сопротивление (от которого бедняге  не  поздоровилось,
ибо она пустила в ход ногти), унес ее из мастерской.
     Все, кто был в доме, высыпали на улицу, слесаря поставили впереди между
двумя конвоирами, и толпа быстро двинулась в путь. Без всякого шума и криков
они шли прямо к Ньюгету и вскоре очутились перед тюремными воротами.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

     Выстроившись перед тюрьмой, они  больше  не  считали  нужным  соблюдать
тишину и громкими криками стали требовать начальника.  Появление  их  здесь,
видимо, было не такой уж неожиданностью: в доме начальника тюрьмы выходившие
на улицу окна  успели  основательно  забаррикадировать,  калитка  в  воротах
тюрьмы была заперта, и ни у одной амбразуры и решетки не видно было ни души.
Но им недолго пришлось звать - на крыше дома  начальника  появился  какой-то
мужчина и спросил, чего им надо.
     В толпе тот кричал одно, тот - другое, а большинство  только  гикало  и
свистело. Дом был высокий, в  наступившей  темноте  многие  не  видели,  что
кто-то вышел на их  Зов,  и  продолжали  кричать,  пока  весть  о  появлении
начальника не распространилась по всей толпе. Прошло  добрых  десять  минут,
прежде чем хотя бы один голос мог быть услышан достаточно внятно. И все  это
время человек на крыше стоял неподвижно, выделяясь на фоне вечернего неба, и
смотрел вниз, на взбаламученное море голов. Наконец Хью прокричал:
     - Вы - начальник тюрьмы, мистер Экермен?
     - Ну, конечно, это он, - шепнул ему Деннис. Но Хью, не слушая его, ждал
ответа от человека на крыше.
     - Да, - откликнулся тот. - Это я.
     - Так вот что, сэр: у вас тут сидит несколько наших товарищей.
     - У меня тут всякого народу немало. - Мистер Экермен  глянул  вниз,  во
двор тюрьмы. Сознание, что  он  может  видеть  все,  скрытое  от  них  этими
толстыми стенами, так раздражило толпу, что она завыла, точно стая волков.
     - Выпустите только наших товарищей, - сказал Хью.  -  Остальных  можете
оставить у себя.
     - Я никого не имею права выпускать. И своего долга не нарушу.
     - Если не откроете ворот, мы их взломаем, - сказал Хью. - Потому что мы
хотим освободить наших.
     - Слушайте, добрые люди, - начал Экермен. - Я могу только  посоветовать
вам поскорее разойтись. Помните, что беспорядки в таком  месте  будут  иметь
для вас очень тяжелые последствия, и вы горько раскаетесь, да будет  слишком
поздно.
     Сказав это, он, видимо, собирался уйти, но его остановил чей-то голос.
     - Мистер Экермен! - кричал Гейбриэл Варден. - Мистер Экермен!
     - Не хочу больше вас слушать, - отмахнулся  начальник,  повернувшись  в
его сторону.
     - Да я не из этих! - крикнул слесарь. - Я  порядочный  человек,  мистер
Экермен, честный труженик Гейбриэл Варден, слесарь. Вы меня помните?
     - Как! И вы с ними? - изменившимся голосом воскликнул начальник тюрьмы.
     - Они привели меня силой. Хотят, чтобы я открыл замок у главных  ворот,
- пояснил слесарь. - Будьте свидетелем, мистер Экермен,  что  я  отказываюсь
это сделать. И не сделаю, чем бы мне это ни грозило.  Пожалуйста,  запомните
это на случай, если они меня убьют.
     - Не могу ли я как-нибудь помочь вам? - спросил начальник.
     - Нет, мистер Экермен. Выполняйте свой долг, а я выполню свой. Еще  раз
повторяю вам, грабители и душегубы, - тут слесарь повернулся к  толпе,  -  я
вам помогать не буду. Можете орать до хрипоты, - не буду!..
     - Постойте, постойте, мистер Варден, - торопливо сказал начальник. -  Я
знаю, вы честный человек и не сделаете ничего противозаконного. Но если  вас
принудят к этому силой...
     - Принудят меня, сэр? - прервал его Варден, почувствовав в тоне мистера
Экермена желание  заранее  оправдать  его,  беспомощного  старика,  если  он
уступит свирепой толпе, обступившей его со всех сторон. -  Меня  ни  к  чему
принудить не смогут.
     - Где тот человек, кто только что обращался ко мне? -  с  беспокойством
спросил начальник тюрьмы.
     - Это я, - откликнулся Хью.
     - Известно вам, как у  нас  карают  за  убийство?  Вы  понимаете,  что,
насильно удерживая этого честного ремесленника,  вы  подвергаете  его  жизнь
опасности?
     - Отлично понимаем, - ответил Хью. -  Для  того  и  привели  его  сюда.
Отпустите наших товарищей, и мы отпустим вашего слесаря. Правильно я говорю,
ребята?
     Толпа ответила громовым "ура".
     - Видите, что творится, сэр? - крикнул Варден.  -  Во  имя  короля,  не
допускайте их в тюрьму. И помните, что я сказал. Прощайте!
     Переговоры были прерваны. Град камней  и  других  метательных  снарядов
заставил начальника отступить. А толпа, напирая все сильнее, прижала Вардена
вплотную к воротам.
     Напрасно поставили у его ног корзинку с инструментами, напрасно пускали
в  ход  по  очереди  все  средства  -  заманчивые  обещания,  побои,  угрозы
немедленно покончить с ним, предлагали награду, если он сделает то, для чего
его сюда привели. Мужественный слесарь все кричал свое: "Нет!"
     Никогда еще, кажется, жизнь не была ему  так  дорога,  как  сейчас,  но
ничто не могло  поколебать  его  решимости.  Ни  крики,  ни  окружавшие  его
свирепые люди, которые, как дикие звери, жаждали его крови и  лезли  вперед,
топча своих, чтобы скорее добраться  до  него  и  ударить  его  топором  или
железным ломом, - ничто не могло его устрашить. Он переводил глаза с  одного
лица на другое и, бледный, тяжело дыша, твердил упорно: "Нет!"
     Деннис с такой силой ударил его по голове, что сшиб с ног.  Но  слесарь
тотчас вскочил, как молодой, и, хотя  из  его  разбитого  лба  текла  кровь,
схватил палача за горло.
     - Подлая собака! - крикнул он. - Отдай мне дочь! Дочь отдай!
     Завязалась борьба. Со всех сторон Деннису  кричали:  "Пристукни  его!";
некоторые рвались вперед, чтобы затоптать  слесаря  насмерть,  но  не  могли
добраться до него. Деннис изо всех сил старался  оторвать  руки  слесаря  от
своего горла, однако не мог разжать их.
     - Так вот твоя  благодарность,  чудовище!  -  с  трудом  выговорил  он,
сопровождая эти слова градом ругани.
     - Отдай  мне  дочь!  -  кричал  слесарь,  рассвирепев  не  меньше,  чем
окружавшая его толпа. - Отдай дочь!
     Он падал, поднимался, опять падал, боролся уже не с одним,  а  с  целым
десятком людей, перебрасывавших  его  один  другому,  и,  наконец,  какой-то
верзила, пришедший сюда, видно, прямо с бойни, так как его одежда и  высокие
сапоги были испачканы жиром  и  свежей,  еще  дымящейся  кровью,  с  ужасным
проклятием занес свой резак над непокрытой головой старика. Но в тот же  миг
он сам упал, как подкошенный, и какой-то однорукий человек, перескочив через
него, бросился к слесарю. С  ним  был  еще  другой,  и  оба  грубо  схватили
Вардена.
     - Оставьте его нам! - крикнули они Хью, прокладывая себе дорогу  сквозь
толпу. - Мы сами с ним расправимся. Зачем вам всем тратить силы  на  такого,
когда достаточно двух человек, чтобы покончить  с  ним  в  одну  минуту?  Вы
только время теряете даром. Вспомните про арестантов! Вспомните про Барнеби!
     Этот крик был подхвачен всей толпой. По стенам  загрохотали  молоты,  и
все ринулись к тюрьме - каждому хотелось быть в  первых  рядах.  А  те  двое
уводили  слесаря,  проталкиваясь  в  толпе  так  ожесточенно,   словно   они
находились не среди своих, а в стане врагов. С  трудом  вывели  они  его  из
самой гущи свалки.
     Между тем удары сыпались градом не только на ворота,  но  и  на  мощные
стены тюрьмы, ибо те, кто не мог добраться до ворот, изливали свою ярость на
все, что было под рукой, даже на эти массивные каменные глыбы,  хотя  оружие
разбивалось о них вдребезги, а руки и плечи у  нападавших  так  болели,  как
будто эти стены, упрямо сопротивляясь, возвращали им  удары.  Когда  большие
кузнечные молоты забарабанили по воротам, звон железа о железо  покрыл  весь
оглушительный шум, искры сыпались  дождем.  Люди  стали  работать  партиями,
через короткие промежутки сменяя друг друга, - для того, чтобы  не  истощать
силы. А ворота все стояли, несокрушимо-крепкие, неумолимые и мрачные,  такие
же, как всегда, если не считать вмятин и царапин, оставленных молотами на их
поверхности.
     Пока одни, не жалея сил, делали эту тяжелую работу,  другие,  приставив
лестницы к стенам тюрьмы, пытались взобраться на них,  а  третьи  дрались  с
отрядом полиции в сто человек (который в конце концов был оттеснен  назад  и
частью смят под ногами толпы), группа бунтовщиков  осаждала  дом  начальника
тюрьмы. Ворвавшись, наконец, внутрь, они вытащили  на  улицу  всю  мебель  и
сложили ее в кучу у ворот, чтобы развести костер  и  поджечь  их.  Поняв  их
цель, все, кто разбивал ворота,  побросали  свои  орудия  и  стали  помогать
складывать костер, который скоро занял всю ширину улицы до середины мостовой
и был так высок, что теперь уже только с лестницы можно было подбрасывать  в
него топливо. Когда все добро Экермена до последней нитки  было  брошено  па
Этот  грандиозный  костер,  его  облили  смолой,  дегтем  да  вдобавок   еще
скипидаром -  всем  этим  бунтовщики  запаслись  заранее.  Деревянные  части
тюремных ворот облили также, ни одна перекладина,  ни  одна  балка  не  были
забыты. Когда это адское "помазание" было окончено, костер подожгли факелами
и горящей паклей, и все, отступив, стали ожидать результатов.
     Мебель  из   очень   сухого   дерева,   облитая   к   тому   же   легко
воспламеняющимися  веществами,  вспыхнула  сразу.  Бушующее  пламя  с  ревом
взметнулось вверх и огненными змеями оплетало  фасад  тюрьмы,  покрывая  его
черной копотью. Вначале толпа, теснившаяся  вокруг,  выражала  свой  восторг
только взглядами. Но когда пламя стало жарче, затрещало грознее,  разбегаясь
повсюду, загудело,  как  в  гигантской  печи,  когда  оно  осветило  и  дома
напротив, открыв взорам всех не только бледные и ошеломленные лица в  окнах,
но и самые потаенные уголки в каждой комнате; когда сквозь  вишневый  жар  и
блеск огня стало видно, как он словно дразнит  ворота,  играет  с  ними,  то
приникая к их непоколебимой железной груди, то сердито и капризно отскакивая
прочь и взвиваясь высоко в  небо,  а  в  следующее  мгновение,  возвращаясь,
заключает их  в  свои  жгучие  и  гибельные  объятья;  когда  он  распылался
настолько, что стали видны,  как  днем,  часы  на  колокольне  церкви  Гроба
Господня*, стрелки которых так часто отмечали  смертный  час  осужденных,  и
флюгер на  верхушке  башни  засверкал  в  этом  необычайном  освещении,  как
осыпанный бриллиантами; когда почерневшие камни и кирпич  стали  красными  в
отблесках пламени, а окна засияли червонным золотом; когда  стены  и  башни,
крыши и дымовые  трубы  в  этом  мерцающем  блеске  как  будто  завертелись,
закачались,  как  пьяные;  когда  множество  предметов,  раньше  совсем   не
заметных, вдруг полезли  в  глаза,  а  вещи  знакомые  и  привычные  приняли
какое-то новое обличье, - тогда толпе словно передалось бешенство стихии  и,
сотрясая воздух громкими криками, ревом и таким адским шумом,  какой,  слава
богу, редко приходится слышать, все принялись швырять в  огонь  что  попало,
чтобы он горел еще ярче.
     Жар был так силен, что на другой стороне улицы краска на домах трещала,
вздувалась пузырями, корчась, словно под пыткой, и осыпалась, стекла в окнах
лопались, железные и свинцовые крыши раскалились так, что  могли  обжечь  до
волдырей неосторожно притронувшуюся  к  ним  руку,  а  воробьи  стремительно
разлетались из-под  карнизов  и,  одурманенные  дымом,  трепеща  крылышками,
падали в костер. Но, несмотря на все это,  неутомимые  руки  не  переставали
поддерживать огонь, и вокруг него все время суетились  люди.  Рвение  их  не
ослабевало, они не только не отходили, но лезли поближе к костру, так упорно
напирая на передних, что те каждую минуту рисковали свалиться в огонь.  Если
кто-нибудь падал, ослабев или потеряв сознание, десять других спешили занять
его  место,  и  ни  мучительная  жажда,  ни  боль,  ни  страшная  давка   не
останавливали их. Тех, кто, упав без чувств, не попадал в  огонь  и  не  был
затоптан, уносили во двор соседней харчевни и отливали водой из  колодца.  В
толпе ведра с водой передавались из рук в руки, но всем так  хотелось  пить,
что жаждущие вырывали друг у друга ведра, и чаще всего  воду  расплескивали,
прежде чем кто-либо успевал хотя бы омочить в ней губы.
     Среди всего этого шума и гама те, кто был ближе к  костру,  собирали  в
кучу выскакивавшие из него головни и подгребали жар к воротам, которые  были
уже сплошной стеной  огня,  но  все  еще  держались  и,  накрепко  запертые,
преграждали доступ внутрь тюрьмы. Люди эти  через  головы  толпы  передавали
громадные пылающие головни чем, кто  стоял  у  приставных  лестниц,  и  они,
поднявшись на самые верхние перекладины и  держась  одной  рукой  за  стену,
пускали в ход всю свою силу и ловкость, чтобы забросить эти головни на крышу
или вниз, во внутренние дворы тюрьмы. Им это  часто  удавалось,  и  скоро  к
творившимся вокруг ужасам прибавились новые, кошмарные: арестанты,  запертые
на ночь в камерах, увидев из-за решеток вспыхнувшее в разных местах и быстро
разгоравшееся  пламя,  поняли,  что  им  грозит  опасность  сгореть  заживо.
Страшная паника распространялась из камеры  в  камеру,  из  одного  двора  в
другой, и вся тюрьма загудела от диких воплей,  призывов  и  душераздирающих
криков о помощи. Они были слышны снаружи, покрывая рев толпы и треск огня, и
в  них  было  столько  смертной  муки  и  отчаяния,  что  все,  даже   самые
бесчувственные головорезы, дрожали от ужаса.
     Примечательно, что крики о помощи стали доноситься прежде всего из  той
части  тюрьмы,  которая  выходит  на  Ньюгет-стрит;  здесь,  как  всем  было
известно, содержались приговоренные к смерти, которых должны были казнить  в
четверг. И эти-то четыре человека, которым  так  мало  оставалось  жить,  не
только первые испугались, что могут сгореть, но  все  время  неистовствовали
больше всех. Несмотря на толщину стен, снаружи было  ясно  слышно,  как  они
кричали, что ветер дует в их сторону, что огонь  сейчас  доберется  до  них,
молили тюремщика тушить пожар, залить его водой из полного бака во дворе.  В
криках этих обреченных звучала такая безумная жажда жизни, словно каждого из
них ожидало впереди счастливое и почетное будущее, а не  всего  только  двое
суток томления за решеткой и затем позорная насильственная смерть.
     Никакими словами не  описать  душевные  муки  сыновей  одного  из  этих
несчастных, когда они слышали (или думали, что слышат) голос отца,  звавшего
на помощь. Они ломали руки и метались во все стороны,  как  безумные;  потом
один влез на плечи другому и пробовал взобраться на высокую стену, усаженную
наверху железными остриями и шипами, но сорвался и полетел  вниз,  в  толпу.
Полученные ушибы и царапины его не остановили, он снова полез,  опять  упал,
опять полез, а когда понял, что все его попытки ни к чему не приведут,  стал
колотить в стену кулаками, рвать ее ногтями, словно  надеясь  пробить  в  ее
толще брешь и проложить себе  путь  в  тюрьму.  В  конце  концов  оба  брата
протиснулись к главным воротам (тогда как это никак не удавалось  даже  тем,
кто был вдесятеро сильнее), и их видели в пламени - да, да,  среди  пламени!
Они пытались высадить ворота ломами.
     Не только этих двоих так потрясли вопли арестантов. Женщины, стоявшие в
толпе зрителей, громко рыдали, ломали руки или затыкали уши,  многие  падали
без чувств. Те из мужчин, кто стоял далеко от стен и не  мог  участвовать  в
осаде, так жаждали деятельности, что вырывали камни из мостовой  с  яростной
поспешностью, будто это были стены тюрьмы, которые надо было  разрушить.  Ни
один человек в этой массе людской ни минуты не стоял  спокойно.  Все  словно
обезумели.
     Вдруг - дружный крик у ворот! Второй, третий! Позади никто не  понимал,
что  это  значит.  Но  стоявшие  поблизости  увидели,  как  ворота  медленно
подались, сорвались с верхних петель... Теперь они держались только на одной
нижней, но все еще стояли, поддерживаемые засовами и упершись в  груду  золы
под ними. Однако наверху образовалась щель, сквозь которую  виднелся  темный
проход, напоминавший пещеру.
     Огня, побольше огня!
     Огонь бушевал вовсю. Ворота накалились докрасна, щель  становилась  все
шире.  Тщетно  стараясь  заслониться  от  жара,  все  стояли  в  напряженном
ожидании, словно подобравшись для прыжка, и не сводили  глаз  с  тюрьмы.  На
крыше ее появились темные фигуры людей - одни ползли на четвереньках, другие
несли кого-то на руках. Это спасались тюремный начальник и его  помощники  с
женами и детьми, так как всем уже было ясно, что тюрьма недолго продержится.
     Огня, побольше огня!
     Опять ворота  стали  опускаться,  глубже  ушли  в  золу...  подались...
зашатались... рухнули!
     Снова шум, крики, люди в первое мгновение  отпрянули,  и  вокруг  огня,
отделявшего их от входа в  тюрьму,  образовалось  пустое  пространство.  Хью
первый прыгнул на пылающий костер, подняв в  воздухе  целый  сноп  огня,  и,
рассыпая по темному проходу искры, осевшие на его одежде, ринулся во двор.
     За ним помчался Деннис. А следом за обоими -  такое  множество  других,
что за одну минуту костер был затоптан и разбросан по всей улице.
     Да он теперь был уже не нужен: тюрьма пылала и снаружи и внутри.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

     Все время, пока длилось это страшное зрелище, достигшее  теперь  своего
апогея, в тюрьме один из узников переживал такой страх и душевную муку,  что
с ними не могли сравниться даже чувства приговоренных к смерти.
     Когда мятежники подошли к зданию тюрьмы, крики и топот громадной  толпы
разбудили убийцу ото сна - если можно этим благословенным словом назвать его
забытье. Как только шум хлынул ему в уши, Радж вскочил и, сев на койку, стал
прислушиваться.
     После  короткой  паузы  снова  поднялся  шум.  Все  так  же  напряженно
вслушиваясь, Радж, наконец, понял, что тюрьму осаждает рассвирепевшая толпа.
Нечистая  совесть  тотчас  подсказала  ему  мысль,  будто  эти  люди  пришли
расправиться с ним, и его обуял страх,  что  его  сейчас  вытащат  отсюда  и
растерзают.
     Сраженный ужасом, он уже во всем видел подтверждение своей догадки. Его
двойное преступление, обстоятельства, при которых оно было совершено, и  то,
что после стольких лет оно раскрыто, - все  убеждало  убийцу,  что  на  него
обрушился гнев божий. Да, среди всех  пороков  и  преступлений,  в  духовном
мраке  этой  огромной  тюрьмы,  зараженной  чумой   безнравственности,   он,
отмеченный и заклейменный своей страшной виной, стоит одиноко,  как  Люцифер
среди  сонма  дьяволов.  Остальные  арестанты  представлялись  ему  как   бы
сплоченной армией, в которой все укрывали  и  грудью  защищали  друг  друга,
такой же, как толпа, шумящая там, за воротами тюрьмы. А  он  -  отверженный,
один среди всех,  его  чуждаются,  с  ужасом  отворачиваются  от  него  даже
преступники, вместе с ним заключенные здесь.
     Быть может, весть об его аресте уже разнеслась повсюду, и люди  пришли,
чтобы вытащить его отсюда и убить на улице? Или  это  те  бунтовщики  пришли
выполнить свой давнишний замысел - снести тюрьму? Все равно - он не верил  и
ничуть  не  надеялся,  что  его  пощадят.  И  каждый  крик,   каждый   звук,
доносившийся с улицы, ударял его по сердцу. Чем дальше подвигался штурм, тем
сильнее охватывал его исступленный,  безумный  страх.  Он  пытался  выломать
решетку, перегораживающую дымоход, через  который  он  мог  бы  вылезть.  Он
вопил, призывая тюремщиков и умоляя их стать перед его камерой и уберечь его
от ярости толпы или запрятать его куда-нибудь в подземелье, самое  глубокое,
- пусть там темно и ме