азил Хью. - Самое  лучшее  -  отнестись  ко  всему
легко. К чему  горевать?  Вам  вот,  например,  горя  мало...  Нет,  нет,  -
остановил  он  священника,  который  хотел  что-то   сказать,   -   как   ни
притворяйтесь печальным, сколько ни делайте постную мину, я знаю, что вам до
нас никакого дела нет. Говорят, во всем Лондоне никто  не  умеет  лучше  вас
приготовлять салат из омаров. Ха-ха! Давно я это слыхал от людей.  Ну,  как,
сегодня салат удался? Сами  готовили?  Что  еще  у  вас  будет  к  завтраку?
Надеюсь, угощения с избытком хватит на всю голодную братию, которая  засядет
за ваш стол после приятного зрелища.
     - Боюсь, что вы неисправимы, - сказал священник, качая головой.
     - Верно. Неисправим, - сурово подтвердил Хью.  -  Не  надо  лицемерить,
сэр.  Для  вас  это  только  ежемесячное  развлечение,  так  не  мешайте  же
повеселиться и мне. А коли вам нужен трус, который боится смерти, - вот этот
вам вполне подойдет. Попробуйте обработать его.
     Он указал на Денниса, которого поддерживали два  человека,  потому  что
ноги его волочились по  земле,  и  он  дрожал  так,  что  его  всего  словно
судорогой сводило. Отвернувшись  от  этого  жалкого  зрелища,  Хью  подозвал
стоявшего поодаль Барнеби.
     - Ну, что, мальчик? Не надо падать духом. Не бери пример с него.
     - Бог с тобой, Хью, разве я трушу? - воскликнул Барнеби, легкими шагами
подходя к нему. - Ничуть. Я очень счастлив. Я не хотел бы сейчас остаться  в
живых, даже если бы меня  помиловали.  Ну,  взгляни  на  меня  -  неужто  ты
думаешь, что я боюсь смерти? Нет, не видать им меня дрожащим от страха!
     Хью на мгновение всмотрелся в его лицо, озаренное какой-то  удивительно
светлой улыбкой, заглянул в ярко  блестевшие  глаза  и,  став  между  ним  и
священником, резким шепотом сказал тому:
     - На вашем месте я не стал бы  его  напутствовать.  Хоть  вы  ко  всему
привычны, он может испортить вам аппетит, и пропадет хороший завтрак.
     Барнеби, единственный из трех, умылся этим утром и  даже  принарядился.
Ни Хью, ни Деннис не умывались с того дня, как им был объявлен приговор. А у
Барнеби и сегодня на шляпе  красовались  сломанные  павлиные  перья,  и  все
другие убогие украшения ею костюма были старательно прилажены.  Его  горящие
глаза, твердая поступь, гордый и решительный вид  подобали  бы  человеку,  с
благородным  энтузиазмом  идущему  на   высокий   героический   подвиг,   на
самопожертвование во имя великого дела, а не на позорную смерть преступника.
     Однако все это в  глазах  людей  лишь  усугубляла  его  вину.  Все  это
принималось лишь за дерзость и притворство. Блюстители закона решили, что он
- преступник, и значит так оно и было. А добрый пастырь четверть  часа  тему
назад был крайне шокирован  прощанием  Барнеби  с  Грипом.  В  такие  минуты
ласкать птицу!
     Двор был полон  людей:  представители  гражданской  власти,  судейские,
солдаты, любители таких зрелищ, гости, приглашенные точно  на  свадьбу.  Хью
окинул взглядом все это сборище, угрюмо кивнул в ответ  на  жест  одного  из
представителей власти, указавшего  ему,  куда  идти,  и,  хлопнув  по  плечу
Барнеби, пошел вперед поступью льва.
     Они вошли в большую комнату, расположенную так близко от  эшафота,  что
здесь ясно слышны были  голоса  теснившихся  вокруг  него  зрителей:  кто-то
умолял солдат вывести его из толпы, передние кричали задним,  чтобы  они  не
напирали, так как могут задавить их, что им уже и так дышать нечем.
     Посреди комнаты стояли у наковальни два кузнеца с молотами. Хью подошел
прямо к ним и  с  такой  силой  поставил  ногу  на  наковальню,  что  железо
загудело. Скрестив руки, хмуро и презрительно поглядывая на  присутствующих,
которые в свою очередь пристально его рассматривали  и  перешептывались,  он
стоял и ждал, пока его раскуют.
     Денниса оказалось так трудно втащить  в  комнату,  что  кузнецы  успели
расковать  Хью  и  уже  кончали  расковывать  Барнеби,  когда  он,  наконец,
появился. Но как только он очутился в этом так хорошо ему знакомом  месте  в
увидел людей, не менее хорошо ему известных, он  несколько  оправился  начал
снова молить о спасении.
     - Джентльмены, добрые джентльмены, - кричал презренный трус, ползая  на
коленях и почти распростершись  на  каменном  полу,  -  господин  начальник,
дорогой господин начальник,  почтенные  шерифы,  смилуйтесь  над  несчастным
человеком! Я столько лет служил его величеству, и закону, и  парламенту!  Не
дайте мне умереть. Ведь это ошибка!
     - Деннис, - сказал начальник тюрьмы, - вы  же  знаете,  каков  порядок.
Приговор ваш прибыл вместе с остальными. Вы знаете, что  мы  ничего  тут  не
можем поделать, даже если бы хотели.
     - Я одного прошу, сэр, только одного  -  отсрочки,  проверки!  -  вопил
Деннис, весь дрожа и дико озираясь  в  поисках  сочувствующих.  -  Король  и
правительство могут не знать, что это я. Я уверен, они не знают, - они ни за
что не погнали бы меня на эту ужасную бойню. Им известна моя фамилия, но они
не знают, что это именно я осужден. Отложите  казнь,  ради  бога,  отложите,
добрые господа, пока им доложат, что я служил здесь палачом  почти  тридцать
лет. Неужели никто из вас не пойдет и не скажет им это? - умолял  он,  ломая
руки и обводя всех вытаращенными  глазами.  -  Неужели  не  найдется  такого
милосердного человека, чтобы пойти и сказать им?
     - Мистер Экермен, - сказал джентльмен,  стоявший  рядом  с  начальником
тюрьмы, - может быть, этот несчастный несколько успокоится,  если  я  заверю
его, что, вынося ему приговор, судьи прекрасно знали, кто он.
     - Но они, может, не знают, как это страшно! - крикнул палач,  подползая
на коленях к говорившему и протягивая к нему руки. - А для меня это  во  сто
раз страшнее, чем для всякого другого.  Скажите  им  это,  сэр.  Пошлите  им
сказать! Мне страшнее, чем другим, потому что мне  столько  раз  приходилось
это делать. Отложите казнь, пока не дадите им знать!
     По знаку начальника, сторожа, которые привели Денниса, подошли к  нему.
Он испустил раздирающий крик:
     - Постойте! Подождите! Минутку, одну только минутку! Есть еще последняя
надежда. Одного из нас троих должны казнить  на  Блумсбери.  Отправьте  меня
туда, - может,  тем  временем  придет  помилование.  Наверное  придет!  Ради
Христа, отправьте меня  на  Блумсбери-сквер,  не  вешайте  меня  здесь!  Это
убийство!
     Его подтащили к наковальне, но даже сквозь  лязг  и  грохот  кузнечного
молота и хриплый рев толпы  слышны  были  его  вопли.  Он  кричал,  что  ему
известна тайна  происхождения  Хью,  что  отец  Хью  жив,  что  это  знатный
вельможа, что он, Деннис, знает не одну семейную  тайну,  но,  если  ему  не
дадут отсрочки, он унесет их с собой в могилу. Так он вопил  в  исступлении,
пока голос не изменил ему, и он,  наконец,  свалился,  как  мешок,  на  руки
сторожей.
     В эту минуту часы начали бить полдень, и с первым  их  ударом  зазвонил
тюремный  колокол.  Начальство  и  судейские  с  двумя  шерифами  во   главе
направились к двери. Не успел еще затихнуть бой часов, как все было готово.
     Хью объявили, что пора идти, и осведомились, не  хочет  ли  он  сказать
что-нибудь.
     - Сказать? Нет... Впрочем, постойте, я скажу два слова,  -  добавил  он
неожиданно, взглянув на Барнеби. - Подойди ко мне, мальчик.
     Он крепко пожал руку  своему  несчастному  товарищу,  и  в  эту  минуту
выражение доброты, почти нежности смягчило свирепую суровость его лица.
     - Вот что я скажу, - воскликнул он,  смелым  взглядом  обводя  стоявших
вокруг, - если бы у меня было десять жизней и потеря каждой грозила бы мне в
десять раз большими муками, я бы все эти десять жизней отдал - да, да, отдал
бы, хоть вы, может, мне и не верите! - чтобы спасти жизнь ему.  -  Он  снова
сжал руку Барнеби. - Он погибает по моей вине.
     - Неправда, Хью, вовсе не по твоей, - ласково сказал Барнеби. - Ты ни в
чем не виноват, ты всегда был очень добр  ко  мне.  Подумай,  Хью,  ведь  мы
сейчас узнаем, почему светят звезды!
     - Черт меня дернул увести его от нее! Не думал я,  что  это  плохо  для
него кончится, - добавил Хью тише, положив руку на голову Барнеби.  -  Пусть
она меня простит, и он тоже.  Слушайте,  джентльмены,  -  он  заговорил  уже
прежним резким тоном. - Видите этого паренька?
     Некоторые из стоявших вокруг в недоумении пробормотали "да".
     - Вот этот  джентльмен,  -  Хью  указал  пальцем  на  священника,  -  в
последние дни не раз твердил мне, что надо верить, твердо верить  в  бога  и
уповать на него. Вы, видите, каков я - скорее скот, чем человек, мне это  не
раз говорили. Но я верил, верил так крепко, как только можно верить, что его
жизнь пощадят. Взгляните на него - вы видите, что это за человек?
     Барнеби между тем отошел к двери и оттуда знаками звал Хью.
     - Если уж это не вера, тогда какая еще нужна? - воскликнул Хью,  подняв
правую руку и глаза к небу. Он был похож в эту минуту на  грозного  пророка,
вдохновленного близостью смерти. - Только она и  могла  заставить  человека,
рожденного  и  выросшего  так,  как  я,  надеяться  на  милосердие  в   этом
бесчувственном, жестоком, беспощадном мире. В первый раз в  жизни  я  сейчас
обращаюсь с молитвой к богу - пусть гнев его обрушится на  эту  человеческую
бойню! Будь проклят черный столб, на котором я буду висеть, проклинаю его от
имени всех его жертв, бывших, настоящих и будущих! Будь проклят тот человек,
который знает, что он мне отец. Пусть же и он  умрет  не  на  своей  пуховой
постели, а насильственной смертью, как я, и пусть только ночной ветер плачет
над его могилой. Аминь!
     Хью опустил руку и решительным шагом  пошел  к  двери.  Это  был  снова
прежний Хью.
     - Все? - спросил начальник тюрьмы.
     - Все, - ответил Хью и, не глядя на Барнеби,  жестом  приказал  ему  не
подходить.
     - Тогда идите!
     - Да, вот еще что, - сказал вдруг Хью быстро и оглянулся. - Не хочет ли
кто взять мою собаку - только с условием, что будет обращаться с ней хорошо?
Она осталась в том доме, где я укрывался. Лучшего пса не найти. Первое время
он будет выть по мне, ну, да скоро перестанет.  Вам,  наверно,  удивительно,
что я в такую минуту думаю о собаке, - добавил он с  легким  смешком.  -  Но
если бы хоть один человек на свете любил меня вполовину так, как она,  я  бы
подумал и о нем.
     Не сказав больше ни слова,  Хью  вышел  и  стал  там,  где  полагалось.
Сохраняя беспечно-равнодушный вид,  он,  однако,  прислушивался  с  каким-то
угрюмым вниманием и внезапно пробудившимся интересом к заупокойной  молитве,
которую читал священник.
     Как только он вышел к эшафоту, туда  же  поволокли  Денниса.  Остальное
видела толпа.
     Барнеби хотел было одновременно с Хью  подняться  на  эшафот,  он  даже
сделал попытку пройти первым, но  его  остановили:  казнь  его  должна  была
состояться не здесь.  Через  несколько  минут  вернулись  шерифы,  и  та  же
процессия двинулась по коридорам и переходам тюрьмы к  другим  воротам,  где
уже ждала телега. Опустив голову, чтобы не видеть того, что,  как  он  знал,
ему пришлось бы увидеть, Барнеби сел в телегу, печальный, но  вместе  с  тем
полный какой-то ребячьей гордости и даже нетерпения. По сторонам, впереди  и
позади него сели те, кто его сопровождал. Экипажи шерифов тронулись  первые,
телегу окружили конвойные, и она медленно двинулась по  запруженной  народом
улице среди невероятной давки и толчеи к разрушенному дому лорда Мэнсфилда.
     Печальное это было зрелище -  такой  парад  силы  и  пышности,  столько
солдат вокруг одного беспомощного юноши! А еще грустнее было видеть, как  он
ехал на казнь: его больная душа находила странное утешение в том, что у окон
и на улицах толпится множество людей, и даже в  такую  минуту  его  радовало
ясное небо, и он, улыбаясь, загляделся в его бездонную синеву.
     Но немало было уже таких зрелищ после подавления мятежа, немало сцен  и
трогательных  и  ужасающих,  способных  вызвать  гораздо  больше  жалости  к
осужденным, чем уважения к закону, чья мощная длань теперь, когда  опасность
миновала, действовала так же энергично, как постыдно  бездействовала  в  дни
смуты и бедствий. На том же Блумсбери-сквер были повешены двое калек, совсем
еще мальчики, - один с деревяшкой вместо ноги, другой - на костылях, так как
обе ноги у него  были  вывернуты  в  суставах.  Когда  палач  готовился  уже
вытолкнуть у них из-под ног тележку, кто-то заметил, что они стоят не лицом,
а спиной к дому, который громили вместе с другими, - и предсмертные муки  их
продлили,  чтобы  исправить  это  упущение.  Другого  мальчика  повесили  на
Бау-стрит, еще несколько - в разных частях города.  Казнены  были  и  четыре
несчастных женщины - словом, кара за  участие  в  бунте  обрушилась  главным
образом  на  самых  слабых  и  безответных,  на  менее  всего  виновных.   И
великолепной насмешкой над лжерелигиоэной шумихой, которая привела  к  таким
бедствиям, было  то,  что  некоторые  из  осужденных  бунтовщиков  оказались
католиками и перед смертью  пожелали,  чтобы  их  напутствовал  католический
священник.
     Одного юношу привезли вешать на  Бишопсгейт-стрит.  Старый  седой  отец
ждал его у виселицы, поцеловал перед тем, как юноша  взошел  на  эшафот,  и,
сидя тут же на земле, ждал, пока тело не сняли с виселицы. Ему хотели отдать
тело сына, но бедняку не на что  было  нанять  носилки  и  купить  гроб.  Он
покорно шагал рядом с телегой, на которой труп повезли обратно в  тюрьму,  и
то и дело пытался потрогать безжизненную руку сына.
     Но чернь быстро забывала эти подробности, а если и помнила, то  они  ее
не трогали. И в то время, как множество людей теснились и чуть  не  дрались,
стремясь пробраться поближе  к  виселице  перед  Ньюгетской  тюрьмой,  чтобы
поглазеть  на  повешенных,  другие  зеваки  бежали  за  телегой  обреченного
Барнеби, туда, где уже и без того собралась в ожидании нового зрелища густая
толпа.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ

     В тот самый день и почти в тот же час  мистер  Уиллет-старший  сидел  и
курил трубку в одной из комнат "Черного Льва".  Несмотря  на  жаркую  летнюю
погоду,  мистер  Уиллет  придвинулся  очень  близко  к  огню.  Он   усиленно
размышлял, а в такие минуты имел обыкновение медленно поджариваться у  огня,
полагая, очевидно, что этот процесс благотворно влияет на  выплавку  идей  в
мозгу, - стоило ему разогреться до шипения, как мысли начинали притекать так
усиленно, что он иногда сам удивлялся их обилию.
     Друзья и знакомые тысячу раз утешали мистера Уиллета, заверяя его,  что
он  может  за  возмещением  убытков,  причиненных  ему  во  время   разгрома
гостиницы, "обратиться к графству". Но, к  несчастью,  это  выражение  очень
напоминало другое, весьма ходкое: "обратиться к приходу", и  в  уме  мистера
Уиллета  вызывало  малоутешительные  ассоциации  с   полным   разорением   и
нищенством. Поэтому на такие советы он отвечал только горестным покачиванием
головы или испуганным взглядом и, как всеми  было  замечено,  после  визитов
утешителей бывал настроен меланхоличнее, чем всегда.
     Но вот сегодня - потому ли, что он уже поджарился как раз в меру и мозг
его работал особенно четко, потому ли,  что  он  так  долго  обдумывал  этот
вопрос или,  наконец,  благодаря  всем  этим  благоприятным  обстоятельствам
вместе, - случилось так, что,  когда  мистер  Уиллег  сидел  у  камелька,  в
глубочайших тайниках его ума вдруг мелькнула  туманная  идея,  или,  вернее,
слабый проблеск идеи, что он может из общественных сумм почерпнуть  средства
на восстановление "Майского Древа" и тогда оно займет прежнее  видное  место
среди гостиниц всего мира. Этот слабый луч света в его  мозгу  разгорелся  и
засиял так ярко, что в конце концов мысль стала перед ним не менее явственно
и зримо, чем огонь, у которого он сидел. Вполне убежденный,  что  он  первый
сделал это открытие, что он выследил  поднял,  поймал  и  ухватил  за  хвост
совершенно оригинальную идею, никогда еще не приходившую в голову ни  одному
человеку, живому или мертвому, мистер Уиллет отложил трубку,  потер  руки  и
громко хихикнул.
     - Эге, отец, ты, я вижу, сегодня весел, - сказал вошедший в эту  минуту
Джо. - Что случилось?
     -  Ничего  особенного.  -  Мистер  Уиллет  снова  захихикал.  -  Ничего
особенного, Джозеф. Расскажи что-нибудь про Сальвану.
     Высказав такое пожелание, мистер Уиллет хихикнул в третий раз,  проявив
необычное для него легкомыслие, после чего снова сунул трубку в рот.
     - Что же тебе рассказать, отец? - спросил Джо, погладив его по плечу  и
заглядывая ему в лицо. - Что я вернулся оттуда беднее церковной мыши? Так ты
сам это знаешь. Что я там был ранен и вернулся калекой? Тебе и это известно.
     - Ее отняли,- пробормотал мистер Уиллет, глядя  в  огонь.-  При  защите
Сальваны в Америке, где идет война.
     - Совершенно верно,- подтвердил Джо с улыбкой, облокотясь на спинку его
стула.- Об этом я и пришел потолковать с тобой. Видишь ли, человеку с  одной
только рукой нелегко найти себе занятие в этом мире.
     Такая сложная и глубокая мысль мистеру Уиллету до сих пор еще  ни  разу
не приходила в голову. Она требовала длительного  рассмотрения,  поэтому  он
оставил без ответа замечание Джо.
     - Во всяком случае,- продолжал  Джо,-  калека  не  может,  как  другие,
выбирать себе любое дело и любым способом зарабатывать кусок  хлеба.  Он  не
может сказать: "Я хочу заниматься тем и не хочу заниматься этим", а вынужден
брать такую работу, какую может делать, и быть благодарным и за  нее...  Что
ты сказал?
     Мистер  Уиллет,  в  задумчивости  тихонько  повторявший  "при   обороне
Сальваны", был несколько смущен тем, что его услышали, и ответил:
     - Ничего.
     - Так вот какое дело, отец! Ты знаешь, что мистер Эдвард приехал сейчас
из Вест-Индии. Уехав из Лондона в тот же день, когда я убежал  из  дому,  он
отправился на один остров, где живет его школьный товарищ, разыскал  его  и,
спрягав в карман гордость, согласился поступить к нему на службу - управлять
его имением. Ну, а потом... Одним словом, ему повезла, он разбогател. Теперь
он приехал в Англию уже по своим  собственным  делам  и  очень  скоро  уедет
обратно. Большое счастье, что мы с ним вернулись  одновременно  и  во  время
беспорядков здесь встретились: во-первых, нам удалось оказать  услугу  нашим
старым друзьям, во-вторых, это открывает мне дорогу в жизни и я не буду  для
тебя обузой. Попросту говоря, отец, он предлагает мне службу у себя. А я рад
уже и тому, что могу быть по-настоящему полезен. Так что я уеду вместе с ним
и постараюсь действовать моей единственной рукой как можно усерднее.
     Мистер Уиллет был убежден, что Вест-Индия,  как  и  все  чужие  страны,
населена дикарями, которые  только  и  делают,  что  зарывают  трубки  мира,
размахивают томагавками и татуируют тело разными фантастическими  рисунками.
Поэтому, услышав такую новость, он откинулся на спинку стула,  вынул  трубку
изо рта и уставился на Джо с таким ужасом, как будто уже видел  воочию,  как
его сына, привязанного к столбу, истязают на потеху  толпе  дикарей.  Трудно
сказать, в какой форме мистер Уиллет выразил бы обуревавшие его чувства,  да
и не стоит гадать об этом: ибо раньше, чем он успел рот раскрыть, в  комнату
влетела Долли Варден, вся в слезах, и,  не  говоря  ни  слова,  бросилась  в
объятия Джо, обхватив его шею своими белыми ручками.
     - Долли! - ахнул Джо.- Долли!
     - Да, да, зовите  меня  так,  всегда  только  так!  -  прорыдала  дочка
слесаря.- И никогда больше не будьте ко мне холодны и равнодушны и не корите
меня за мои глупые выходки - я давно в них  раскаялась!  Обещайте  мне  это,
Джо, или я умру!
     - Я вас укорял?! - только и сказал Джо.
     - Да - потому что каждое  ваше  доброе  слово  для  меня  как  упрек  и
разрывает мне сердце. Потому что после  того,  как  вы  столько  из-за  меня
выстрадали, и я вас мучил