всем забыл! Что же делать с той, другой?..
     - С кем, сэр? - спросила Миггс, не вынимая, однако, пальцев из  ушей  и
продолжая упорно мотать головой в знак того, что ничего не хочет слышать.
     -  Ну,  с  этой,  высокой,  -  объяснил  Деннис,   озабоченно   потирая
подбородок, и затем буркнул про себя, что, мол, против мистера  Гашфорда  не
пойдешь.
     Мисс Миггс (все еще оставаясь глухой, как стена) ответила, что если ему
мешает мисс Хардейл, так на этот счет он может быть совершенно  спокоен:  из
разговора между Хью и мистером Тэппертитом во время их последнего  посещения
она поняла, что мисс Хардейл увезут одну (не они, а кто-то другой) завтра же
ночью.
     При этом неожиданном сообщении мистер Деннис сперва даже глаза  выпучил
и свистнул, но, поразмыслив, шлепнул себя по лбу и кивнул  головой,  как  бы
говоря, что нашел ключ к разгадке таинственного похищения. Больше он к этому
вопросу не возвращался и только изложил свой план относительно Долли, а мисс
Миггс при первом же его слове стала еще более  глуха  и  оставалась  глухой,
пока не выслушала все до конца.
     Вот  в  чем  состоял  этот  замечательный  план:  мистер  Деннис  хотел
немедленно отыскать среди бунтовщиков какого-нибудь смелого парня (и  такой,
по его словам, был уже у него на примете) и припугнуть его хорошенько. Парня
устрашат и его угрозы и то, что уже пойманы  многие  его  товарищи,  которые
ничуть не хуже и не лучше его, и он, конечно, сразу ухватится за предложение
помочь ему бежать со своей добычей за границу, где он будет в  безопасности.
В благодарность за помощь ему придется взять с собой спутника,  но  так  как
спутник  -  хорошенькая  девушка,  то  это  только  будет  для  него  лишней
приманкой. Когда такой человек будет найден, он, мистер Деннис, приведет его
сюда ночью, после того как "высокую" увезут, а  мисс  Миггс  уйдет  нарочно.
Долли заткнут рот, укутают ее с головой в плащ и в  каком-нибудь  подходящем
экипаже отвезут на берег, а там уже нет ничего легче,  как  сплавить  ее  из
Англии в любой лодчонке, перевозящей контрабанду, и  все  будет  шито-крыто.
Ну, и стоить все это будет  пустяки  -  круглым  счетом  два-три  серебряных
чайника или кофейника, да к этому  прибавить  еще  на  выпивку  какое-нибудь
блюдо или сухарницу - вот и весь расход. Товарищи припрятали немало  серебра
в разных укромных местах Лондона, а больше всего - в Сент-Джеймском  сквере,
где бывает мало народу, хотя он и находится в центре, и  где  имеется  очень
удобный прудок. Так что нужные средства всегда под рукой и добыть  их  можно
быстро. Ну, а насчет Долли тому парню поставлено будет только одно условие -
увезти ее и держать подальше от Англии. Остальное - его дело.
     Если бы мисс Миггс не была глуха, ее бы, разумеется,  сильно  возмутило
такое неприличие, как увоз молодой девушки ночью незнакомым  мужчиной,  ибо,
как мы уже говорили, в вопросах морали она была крайне щепетильна.  Но,  как
только мистер Деннис кончил, она напомнила ему, что он  только  даром  терял
время, ибо она ничего не слышала. Не отнимая рук от ушей, она прибавила еще,
что  только  суровый  практический  урок  может  спасти  дочь   слесаря   от
окончательного нравственного падения, и она, Миггс, сознавая свой  священный
долг перед семьей Варденов, желала бы, чтобы кто-нибудь для исправления  дал
Долли такой урок. Далее  мисс  Миггс  высказала  еще  весьма  верную  мысль,
пришедшую ей случайно в голову, что слесарь и его жена  стали  бы,  конечно,
роптать и жаловаться, если бы у них насильно увезли дочь или они лишились бы
ее иным образом, но в этом мире люди далеко  не  всегда  знают,  что  им  на
пользу, - где уж им, грешным и темным, узреть истину!
     Окончив этот  разговор  к  обоюдному  удовлетворению,  они  расстались:
Деннис отправился приводить в исполнение свой план и  еще  раз  обойти  свою
ниву, а мисс Миггс по его уходе впала в такое бурное отчаяние  (которое  она
объяснила дерзостью посетителя, посмевшего наговорить ей всяких  нежностей),
что сердце Долли  совсем  растаяло.  Она  горячо  принялась  утешать  Миггс,
оскорбленную в своих лучших чувствах, и была при этом так мила, что если  бы
тайная злоба, переполнявшая добродетельную деву, не умерялась  предвкушением
ожидавшей Долли беды, Миггс, наверное, тут же выцарапала бы сопернице глаза.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

     Весь следующий день Эмма, Долли и Миггс оставались взаперти в  комнате,
которая уже столько времени была их тюрьмой, не видели никого и  не  слышали
ничего, кроме глухого говора, доносившегося из передней комнаты, где  сидели
те, кто стерег их. Девушкам казалось, что сегодня там прибавилось мужчин,  а
женских голосов (которые они прежде ясно различали) больше не  было  слышно.
Кроме того, там чувствовалось какое-то волнение, то и дело крадучись входили
и выходили люди, и этих  новоприбывших  оживленно  о  чем-то  расспрашивали.
Прежде стражи вели себя крайне бесцеремонно,  часто  поднимали  адский  шум,
перебранивались, дрались, плясали и пели. Сегодня же они совсем  присмирели,
молчали или разговаривали шепотом, ходили бесшумно, на цыпочках, вместо того
чтобы врываться в дом, громко топая ногами и  приводя  в  трепет  напуганных
пленниц.
     Чем  объяснялась  такая  перемена,  -   присутствием   ли   среди   них
какого-нибудь начальника, или другой причиной, - девушки не  могли  угадать.
Иногда им казалось, что в соседней комнате есть  больной,  так  как  прошлой
ночью слышны были тяжелые шаркающие шаги, как  будто  туда  внесли  какую-то
тяжелую ношу, а потом - стоны. Но проверить это не было никакой возможности.
До сих пор всякий вопрос или просьба  с  их  стороны  вызывали  только  бурю
ругательств, а то еще кое-что похуже, и девушки были рады, что их,  наконец,
оставили в покое, не грозят им и не пристают с любезностями.  Обратившись  к
своим тюремщикам, они рисковали  утратить  этот  желанный  покой,  и  потому
предпочли сидеть молча.
     И Эмме и самой Долли было ясно, что именно  бедняжка  Долли  -  главная
приманка для их похитителей, и как только  Хью  и  мистер  Тэппертит  найдут
свободную минуту, чтобы уступить велениям сердца, между ними начнется  драка
из-за Долли, а кому тогда достанется добыча, нетрудно  угадать.  Весь  былой
страх перед этим человеком ожил в душе Долли  и  дошел  до  такого  ужаса  и
отвращения,  которых  никакими  словами  не  описать.  Тысяча  воспоминаний,
сожалений, горестных дум, тоска и тревога осаждали ее день и ночь, и  бедная
Долли Варден, цветущая, веселая, прелестная  Долли,  поникла  головкой,  как
вянущий цветок. С ее щек сошел румянец, мужество покинуло ее, нежное  сердце
совсем изболелось. Куда девались милые капризы, непостоянство,  пленительное
кокетство? Забыты были все победы, все маленькие тщеславные радости,  и  она
целыми днями сидела, прижавшись к Эмме, вспоминая то нежно любимого  старого
отца, то мать, то их старый дом, и чахла от горя, как птичка в клетке.
     О, ветреные сердца, ветреные сердца, вы,  что  так  весело  плывете  по
течению, искритесь радостью,  пока  светит  солнце,  вы,  пушок  на  плодах,
весенний цвет, румяная летняя заря, жизнь мотылька, которая длится лишь один
день, - как быстро вы гибнете во взбаламученном море  жизни!  Сердце  бедной
Долли, кроткое, беззаботное, непостоянное  и  суетное  сердечко,  беспокойно
трепещущее,  изменчивое,  верное  лишь  радости,  отражавшейся  в  блестящем
взгляде, улыбках и смехе, это сердце разрывалось теперь на части.
     Эмма - та уже познала в жизни горе и потому легче переносила эти  новые
испытания. Ей нечем было  утешить  подругу,  но  она  могла  ее  приласкать,
успокоить, она это делала, и Долли льнула  к  ней,  как  ребенок  к  няньке.
Стараясь ободрить Долли, Эмма как бы черпала в этом мужество,  и  хотя  ночи
были долги, а дни безотрадны, и на ней уже сильно сказывалось разрушительное
действие бессонницы и утомления, хотя она яснее, чем  Долли,  понимала,  что
положение их ужасно и самое худшее впереди, - однако никто не слышал от  нее
ни единой жалобы. При негодяях,  во  власти  которых  они  находились,  Эмма
держалась спокойно, и, несмотря на весь тайный страх,  в  ней  чувствовалась
твердая уверенность, что они не посмеют ее оскорбить,  поэтому  они  все  ее
побаивались, и многие были убеждены, что она где-то в складках платья прячет
оружие и при первой надобности не задумается пустить его в ход.
     Вот в каком состоянии были обе  девушки,  когда  к  ним  посадили  мисс
Миггс. Сия достойная особа дала им понять, что и она тоже похищена  ради  ее
прелестей, и таи расписала свое  сопротивление,  поистине  героическое,  ибо
добродетель придала ей силу сверхъестественную, - что Эмма и Долли увидели в
ней свою будущую защитницу и очень обрадовались. Но не только  это  утешение
находили они сначала в обществе Миггс: эта молодая  девица  проявляла  такую
покорность судьбе, кротость, долготерпение, такую  стойкость  в  испытаниях,
все ее целомудренные речи дышали такой несокрушимой верой и смирением, такой
твердой надеждой  на  лучшее,  что  Эмма,  воодушевленная  столь  прекрасным
примером, почувствовала новый  прилив  мужества.  Она,  конечно,  нимало  не
сомневалась, что все это правда и Миггс, подобно им обеим, насильно оторвана
от всего ей дорогого, измучена страхом  и  отчаянием.  А  бедняжка  Долли  в
первые минуты оживилась, увидев человека, попавшего сюда прямо из ее родного
дома. Но узнав, при каких обстоятельствах Миггс покинула этот дом  и  в  чьи
руки попал отец, она принялась плакать еще горше и не хотела слушать никаких
утешений.
     Мисс Миггс усердно корила ее за такое отчаяние и умоляла брать пример с
нее, твердя, что вознаграждена сторицей за пожертвования в красную  копилку,
ибо обрела этой ценой душевный мир и спокойную  совесть.  Перейдя  на  столь
серьезные темы, мисс Миггс  сочла  своим  долгом  заняться  обращением  мисс
Хардейл. С этой целью она  пустилась  в  полемические  рассуждения,  изрядно
длинные, в которых сравнивала себя с миссионером, посланником церкви, а мисс
Эмму - с ходящим до  тьме  каннибалом.  И  надо  сказать  -  она  так  часто
возвращалась к этой теме и столько раз призывала Долли и Эмму  брать  с  нее
пример, в то же время словно хвастая  обилием  своих  грехов  и  с  упоением
называя себя недостойной и жалкой рабой божией, что очень скоро стала уже не
утешением, а истинным наказанием для бедных девушек, которым в  этой  тесной
комнатушке некуда было от нее деваться, и они почувствовали себя  еще  более
несчастными, чем раньше.
     Наступил вечер, и стражи (до сих пор аккуратно приносившие  им  в  этот
час еду и зажженные свечи) сегодня в первый раз оставили  их  в  темноте.  А
малейшая перемена тревожила пленниц, порождала новые страхи. И когда  прошло
несколько часов, а они все еще сидели в полной темноте, даже Эмма  не  могла
больше скрыть своей тревоги.
     Они напряженно прислушивались. Из передней комнаты все так же доносился
тихий говор, а по временам - стоны; казалось, они вырывались  у  кого-то  от
страшной боли, несмотря на все усилия сдержать их. В  той  комнате,  видимо,
тоже сидели в темноте - ни  один  луч  света  не  пробивался  оттуда  сквозь
дверные щели, - и,  против  обыкновения,  сидели  тихо:  ничто  не  нарушало
тишины, не скрипела даже ни одна половица.
     Сначала мисс Миггс мысленно недоумевала, кто бы мог быть этот  стонущий
больной, но, поразмыслив, решила,  что  это,  наверное,  какая-то  хитрость,
которая входит в план Денниса и будет способствовать успеху его затеи. Придя
к такому заключению, она, для успокоения Эммы, вслух высказала догадку,  что
там   стонет,   должно   быть,   какой-нибудь   раненый   нечестивец-папист.
Воодушевленная этой приятной мыслью, она несколько раз пробормотала:  "Слава
богу!"
     - Неужели же после тех зверств, которые  эти  люди  творили  у  вас  на
глазах, и после того, что вы сами, как и мы, попали к ним  в  руки,  вы  еще
способны  радоваться  их  жестокости?  -  заметила  ей  Эмма   с   некоторым
возмущением.
     - Наши чувства - ничто, мисс, ими надо жертвовать  ради  святого  дела.
Аллилуйя, аллилуйя, мои дорогие джентльмены!
     Мисс Миггс повторяла это обращение пронзительно - громко и  настойчиво.
Быть может, она  кричала  в  замочную  скважину,  чтобы  быть  услышанной  в
соседней комнате? Это оставалось неизвестным, так как в полном мраке  ничего
не было видно.
     - А если придет время - это может случиться  каждую  минуту!  -  и  они
захотят выполнить то, ради чего привезли нас сюда, - вы и тогда  станете  на
их сторону и будете поощрять их? - спросила Эмма.
     - Буду, мисс, и благодарю за это небеса  и  милостивого  господа,  -  с
удвоенной энергией отчеканила Миггс. - Аллилуйя, дорогие джентльмены!
     Тут  даже  Долли,  совсем  павшая  духом  и  пришибленная,  вскипела  и
приказала Миггс немедленно замолчать.
     - Кому вы это изволите говорить, мисс  Варден?  -  осведомилась  Миггс,
делая сильное ударение на слове "кому".
     Долли повторила приказание.
     - О, господи! Боже  милостивый!  -  воскликнула  Миггс  с  истерическим
смехом. - Да, разумеется, замолчу! Как не замолчать? Ведь я -  жалкая  раба,
годная только на то, чтобы работать, как лошадь, вечно  работать  и  слышать
одни попреки от людей, которым  никак  не  угодишь,  и  не  иметь  свободной
минутки, чтобы самой умыться да прибраться. Я - жалкий сосуд скудельный,  не
так ли, мисс? О да! Я занимаю низкое положение, судьба меня обделила, -  так
что же мне больше делать,  как  не  унижаться  перед  негодной,  испорченной
дочерью матери-праведницы, матери, которая достойна быть причислена  к  лику
святых, но должна терпеть обиды  от  своей  многогрешной  семьи?  Я  обязана
смиряться перед теми, кто не лучше язычников, - так ведь,  по-вашему,  мисс?
Еще  бы!  Единственное  подобающее  мне  занятие  -  это  помогать   молодым
кокеткам-язычницам причесываться да прихорашиваться  и  уподобляться  гробам
повапленным, чтобы мужчины думали, что нигде не подложено  ни  клочка  ваты,
что они не затягиваются, не употребляют притираний, что  во  всем  этом  нет
никакого надувательства и земного тщеславия -  не  так  ли,  мисс?  Да,  да,
именно так!
     Выпалив эту ироническую тираду с быстротой, попросту ошеломляющей и так
громогласно и пронзительно (в особенности междометия), что  совсем  оглушила
слушательниц, мисс Миггс заключила ее потоком слез (больше по привычке,  ибо
в данном случае уместны были вовсе не слезы, а триумф) и страстным  призывом
к Симу.
     Как повели бы себя Эмма Хардейл и Долли, долго ли мисс  Миггс,  подняв,
наконец, открыто свое знамя, размахивала бы им перед пораженными девушками -
трудно сказать, да и гадать не стоит,  ибо  в  эту  минуту  произошло  нечто
неожиданное, всецело завладевшее вниманием всех троих.
     Они услышали сильные удары в наружную дверь дома,  затем  дверь  эта  с
грохотом распахнулась, в передней  комнате  раздался  какой-то  шум  и  звон
оружия. Окрыленные надеждой на то, что их, наконец, пришли спасать,  Эмма  и
Долли стали громко звать на помощь. И призывы их не остались  без  ответа  -
через минуту к ним в комнату вбежал мужчина с обнаженной шпагой  в  руке.  В
другой руке он держал свечу.
     Восторг девушек  сразу  остыл,  когда  они  увидели,  что  это  человек
совершенно им незнакомый. Но они все-таки стали горячо умолять его увести их
отсюда к родным.
     - А для чего же я здесь? - ответил он, закрыв дверь и  прислонившись  к
ней спиной. - Затем я и  добирался  сюда,  несмотря  на  все  препятствия  и
опасности, чтобы спасти вас.
     Никакими словами не опишешь радости бедных пленниц.  Крепко  обнявшись,
они благодарили бога за так своевременно подоспевшую  помощь.  Их  спаситель
шагнул к столу, чтобы поставить на него свечу, и тотчас воротился к двери.
     Сняв шляпу, он с улыбкой посмотрел на девушек.
     - Вы пришли с вестями о моем дяде,  сэр?  -  спросила  Эмма,  порывисто
оборачиваясь к нему.
     - И о моих родителях? - подхватила Долли.
     - Да, - сказал незнакомец. - И с добрыми вестями.
     - Значит, они живы и невредимы? - в один голос крикнули Эмма и Долли.
     - Да, да, невредимы.
     - И здесь? Близко?
     - Не скажу, чтобы близко, - ответил он успокоительным тоном. - Но и  не
так уж далеко. Ваши друзья, милочка, - это относилось к Долли, - находятся в
нескольких часах езды отсюда. И я надеюсь, что вас  еще  сегодня  отвезут  к
ним!
     - А мой дядя, сэр... - запинаясь, начала Эмма.
     - Ваш дядя, дорогая мисс Хардейл, к счастью -  я  говорю  "к  счастью",
потому что мало кому из наших единоверцев это удалось, - уехал из Англии  на
континент и сейчас он в безопасности.
     - Слава богу, - прошептала Эмма.
     - Да, вам есть за что благодарить бога. Вы видели зверства только одной
ночи и даже вообразить себе не можете, от чего бог спас вашего дядю.
     - Он хочет, чтобы я ехала к нему?
     - И вы еще спрашиваете? - удивленно воскликнул незнакомец. -  Хочет  ли
он этого? Да вы понятия не имеете, как опасно сейчас  оставаться  в  Англии,
как трудно из нее выбраться и чего бы только не дали сотни  людей  за  такую
возможность... Ах, простите, я забыл, что вы этого не можете знать, так  как
столько времени были в заключении.
     - Из ваших намеков, сэр, мне стало ясно  то,  что  вы  боитесь  сказать
прямо, - отозвалась Эмма. - Значит, виденное нами  было  только  началом?  И
худшее еще впереди? Ужасы продолжаются до сих пор?
     Он пожал плечами, покачал головой,  развел  руками.  И  все  с  той  же
заискивающей улыбкой, в которой было что-то неприятное, молча опустил глаза.
     - Вы смело можете сказать мне всю правду, сэр, - промолвила Эмма. -  Мы
здесь уже подготовлены к самому худшему.
     Но тут вмешалась Долли и стала упрашивать Эмму слушать не самое худшее,
а самое лучшее. Она и к незнакомцу обратилась с той же мольбой -  рассказать
только  добрые  вести,  а  дурные  отложить  до  того  времени,  когда   они
благополучно вернутся к своим.
     - Скажу вам все в двух словах, - начал незнакомец,  довольно  неласково
взглянув на дочку слесаря. - Против нас все, все  до  единого.  Улицы  кишат
солдатами, которые с мятежниками заодно и действуют им  в  угоду.  Мы  можем
надеяться только на бога и спасения искать только в бегстве. Да и это - дело
ненадежное, потому что за нами шпионят со всех сторон, задерживают нас здесь
и силой и обманом. Мисс Хардейл, поверьте, я  терпеть  не  могу  говорить  о
себе, о том, что я сделал и готов сделать, потому что это  может  показаться
хвастовством. Но у меня среди протестантов большие связи, и, так как все мое
состояние  вложено  в  их  коммерческие  предприятия,  я,  к  счастью,  имел
возможность спасти вашего дядю. Я могу спасти и вас, я поклялся ему  сделать
это и не покидать вас, пока не передам ему с  рук  на  руки.  Вот  почему  я
здесь. Благодаря измене - или, может  быть,  раскаянию  -  одного  из  ваших
стражей, мне удалось узнать, где вас спрятали. И вы сами видите -  я  шпагой
проложил себе дорогу сюда.
     - Скажите, - спросила Эмма нерешительно, - у вас есть записка  от  дяди
или другое какое-нибудь доказательство?
     - Ничего у него нет! - воскликнула вдруг Долли, решительно указывая  на
незнакомца. - Я теперь вижу, что нет. Ради бога, не уезжай с ним!
     - Тише ты, дурочка! - бросил он ей,  сердито  нахмурившись.  -  Замолчи
сейчас же! Нет, мисс Хардейл, у меня нет с собой ни письма,  ни  чего-нибудь
другого от вашего дяди. Я сочувствую вам и всем, так тяжело  и  незаслуженно
пострадавшим, но своей жизнью я тоже дорожу. Поэтому  я  не  ношу  при  себе
никаких писем, которые, если бы их нашли, стоили бы  мне  головы.  Мне  и  в
голову не пришло запасаться какими-то доказательствами моей честности, да  и
мистер Хардейл не предлагал мне их - вероятно, потому, что он слишком уверен
в человеке, которому обязан жизнью.
     В этих словах звучал упрек