мистер  Хардейл  успел  открыть   рот,   громкий   стук
захлопнувшейся двери и лязг задвижки возвестили, что лорд-мэр скрылся в свою
спальню и дальнейшие протесты ни к чему не приведут. Оба просителя вышли  на
улицу, и привратник поспешил запереть дверь.
     - Вот так  он  меня  всякий  раз  и  выпроваживает,  -  сказал  пожилой
джентльмен. - Где найти защиту,  и  кто  мне  возместит  убытки?  А  вы  что
намерены теперь делать, сэр?
     - Попытать счастья в другом месте, - ответил мистер Хардейл,  уже  сидя
на лошади.
     - Очень вам сочувствую,  поверьте,  -  ведь  мы  с  вами  в  одинаковом
положении, - сказал пожилой джентльмен.  -  Сегодня  вечером  у  меня,  быть
может, уже не будет дома, и некуда будет пригласить вас, так  позвольте  мне
сделать это сейчас. Впрочем, знаете что,  -  добавил  он,  пряча  обратно  в
карман вынутый было бумажник, - своей визитной карточки я вам не  дам:  если
ее при вас найдут, это может наделать вам хлопот. Фамилия моя - Лэнгдейл,  я
винокур и виноторговец, живу в Холборл-Хилле. Буду рад видеть вас у себя.
     Мистер Хардейл поклонился и  двинулся  дальше,  по-прежнему  держась  у
самых дверец кареты. Он решил ехать к дому  сэра  Джона  Фильдинга,  который
имел репутацию судьи смелого и энергичного, а если по дороге на них  нападут
бунтовщики, - собственноручно расправиться  с  убийцей  брата,  но  не  дать
освободить его.
     Однако они благополучно добрались  до  дома  судьи  (бунтовщики  в  это
время, как мы уже знаем, были заняты обсуждением более важных дел), и мистер
Хардейл постучал в дверь. Так как по городу  ходили  слухи,  что  бунтовщики
собираются убить сэра Джона, то в доме всю ночь дежурили  констебли.  Одному
из них мистер Хардейл  изложил  свое  дело,  а  тот,  найдя  его  достаточно
неотложным, согласился разбудить судью,  и  мистер  Хардейл  был  немедленно
принят.
     Убийцу тут же, не теряя времени, отправили в  Ныогет.  Тогда  это  было
новое здание, только что отстроенное и считавшееся неприступным.  Когда  был
изготовлен приказ об аресте, трое полицейских покрепче связали  убийцу  (он,
видно, пробовал в карете освободиться и ослабил веревки), заткнули  ему  рот
кляпом, чтобы он не мог позвать на помощь при встрече с бунтовщиками, и сели
с ним в карету. Эти трое были вооружены до зубов и  представляли  достаточно
надежный конвой, но на всякий случай они еще  опустили  занавески,  так  что
карета  казалась  пустой,  и  предложили  мистеру  Хардейлу  ехать  впереди,
подальше, чтобы не привлекать к ней внимания.
     Эти предосторожности оказались не  лишними:  проезжая  по  городу,  они
несколько раз встречали группы  мужчин,  которые  несомненно  остановили  бы
карету, если бы не считали ее пустой. Но, так  как  ее  пассажиры  ничем  не
выдавали своего присутствия, а кучер,  чтобы  избежать  расспросов,  нарочно
глазел по сторонам, то они беспрепятственно доехали  до  тюрьмы,  преступник
был вмиг высажен и очутился за ее надежными и мрачными стенами.
     Мистер Хардейл зорко, с напряженным вниманием следил за  тем,  как  его
заковывали, потом отвели в камеру и накрепко заперли дверь. Даже  выйдя  уже
на улицу, он постоял, потрогал окованные железом ворота,  провел  руками  по
каменной стене, словно желая убедиться, что она  настоящая,  порадовался  ее
толщине. И только в  ту  минуту,  когда,  отвернувшись,  наконец,  от  ворот
тюрьмы, он глянул на пустую улицу, такую тихую и безлюдную в это ясное утло,
он вдруг ощутил, какая тяжесть у него на душе,  какая  тревога  за  близких.
Потеря дома уже казалась ему лишь каплей в море его несчастий.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

     Оставшись один, заключенный сел на койку и, упершись локтями в  колени,
подперев руками подбородок, просидел в такой позе  несколько  часов.  Трудно
сказать, о чем он думал. Мысли его  были  смутны,  неопределенны,  и  только
временами останавливались  на  его  нынешнем  положении  и  обстоятельствах,
которые привели его сюда. Трещины в каменном полу и  между  кирпичами  стен,
решетка на окне, железное кольцо, вделанное в  пол,  -  вот  какие,  странно
мешавшиеся  одна  с  другой  мелочи  вызывали  в  нем  неописуемый  интерес,
поглощали все его внимание. Правда, за  всеми  его  мыслями  таилось  где-то
неясное сознание вины и страх смерти, но это  было  так  смутно,  как  боль,
которая беспокоит спящего: она врывается в его сны, отравляет все  блаженные
грезы, отнимает вкус у приснившихся ему яств, всю прелесть  у  музыки,  даже
радость превращает в несчастье, а между тем эта боль во сне - не  физическое
страдание,  а  нечто  бесформенное,  неосознанное,  только  тень   ощущения,
всепроникающая, но сама по себе  не  существующая,  невидимая,  неосязаемая,
неуловимая  до  той  минуты,  когда  человек  просыпается  и  вместе  с  ним
просыпается настоящая мучительная боль.
     Прошло много времени,  и  вот  дверь  открылась.  Узник  поднял  глаза,
посмотрел на вошедшего - это был Стэгг - и снова впал в прежнее состояние.
     Слепой двинулся  туда,  где  слышал  дыхание,  и,  остановившись  перед
узником, протянул руку, чтобы убедиться, что  он  не  ошибся,  но  долго  не
говорил ничего.
     - Эге, значит, плохо дело, - сказал он, наконец. - Плохо дело, Радж.
     Узник, шаркая ногами по полу, отодвинулся от него подальше и ничего  не
ответил.
     - Как это вы попались? - продолжал слепой. - И где? Вы рассказали мне о
себе не все, только половину. Ну, да это неважно, теперь я знаю вашу  тайну.
Так где же и как это случилось? - спросил он вторично, подходя еще ближе.
     - В Чигуэлле, - был ответ.
     - В Чигуэлле! А зачем вас туда занесло?
     - Я бежал от одного человека, и на него именно  и  наткнулся.  За  мной
гонялся не только он, меня преследовала судьба...  Меня  привело  в  Чигуэлл
что-то сильнее моей воли. Когда я увидел, что он подстерегает меня по  ночам
в том доме, где раньше жила она, я понял, что мне от него не уйти, никак  не
уйти! А потом я услышал колокол...
     Он вздрогнул, пробормотал, что здесь очень холодно, и быстро зашагал из
угла в угол. Потом снова сел на койку в прежней позе.
     - Вы сказали, что услышали колокол... - помолчав, напомнил слепой.
     - Молчите. Не надо об этом! - поспешно перебил его Радж. - Он  все  еще
висит там.
     Слепой повернулся  к  нему  лицом,  на  котором  было  написано  жадное
любопытство, но узник, не глядя на него, продолжал:
     - В Чигуэлл я пошел искать бунтовщиков. Слежка за мной того человека не
давала мне покоя, я знал, что мне одно спасение - пристать к ним.  Но  я  не
нашел их в Чигуэлле, они уже ушли оттуда в Уоррен. И когда он затих, я  тоже
пошел туда.
     - Кто затих?
     - Колокол... Пошел в Уоррен, а их там и след простыл. Я  подумал,  что,
может, кто из них еще бродит среди развалин, и стал искать, но тут  вдруг...
- Радж тяжело перевел дух и утер лоб рукавом, - я услыхал его голос.
     - Что же он говорил?
     - Не помню. Не все ли равно? Я в это время стоял у  той  башни,  где  я
когда-то...
     - Так, так, - Стэгг весьма хладнокровно кивнул головой. - Понимаю.
     - Я стал взбираться по лестнице... то  есть  по  остаткам  ее...  Хотел
спрятаться и подождать, пока он уйдет. Но он услышал... И как только я  стал
подниматься, он кинулся за мной.
     - Вы же могли укрыться в каком-нибудь проломе и сбросить его  вниз  или
заколоть, - сказал слепой.
     - Вы так думаете? Но между ним и  мной  стоял  третий...  Он  этого  не
видел, а я видел... Стоял, подняв над его головой окровавленную  руку.  Там,
наверху, в комнате, тот и я стояли так в ночь убийства... И, падая, он тогда
так же точно поднял руку и посмотрел на меня... Я знал,  что  в  этом  самом
месте мне придет конец.
     - Какая у вас, однако, богатая фантазия, - сказал слепой с усмешкой.
     - Пролейте  чью-нибудь  кровь,  тогда  увидите,  до  чего  дойдет  ваша
фантазия.
     Радж застонал и, качаясь из стороны в  сторону,  в  первый  раз  поднял
глаза. Через минуту он заговорил снова тихим, глухим голосом:
     - Двадцать восемь лет! Двадцать восемь лет! А он за столько лет  ничуть
не переменился, не постарел - все тот же. Он  стоял  у  меня  перед  глазами
всегда, во тьме ночной и среди бела дня, в  сумерки,  в  лунном  свете  и  в
солнечном, при свете огня, ламп и свечей, и в непроглядном мраке, где  бы  я
ни был, на людях или один, на берегу или на корабле... И всегда такой  же!..
Иногда он оставлял меня в покое целыми месяцами, а иногда не покидал  ни  на
миг. Я видел его в море - глубокой ночью он скользил рядом с отражением луны
в неподвижной воде... Видел на пристанях, на рынках, - подняв руку, он стоял
в шумной толпе людей, не подозревавшей, что среди них  стоит  этот  страшный
безмолвный  призрак.  Вы  говорите  -  фантазия?  А  вы  и  я  действительно
существуем? А эти железные цепи, в которые меня заковал кузнец, они  тоже  -
фантазия, которую можно рассеять, дунув на них?
     Слепой слушал молча.
     - Фантазия? А то, что я его убил, - тоже только моя фантазия? Может,  и
то фантазия, что, уходя из комнаты, где он лежал убитый, я увидел за  дверью
в темноте человека и по ужасу в его глазах понял,  что  он  уже  подозревает
правду? Разве я не помню, как дружески заговорил с ним, подходя все ближе  и
ближе с еще не остывшим ножом в рукаве? Разве я только вообразил, что и этот
погиб от моей руки? Что он пятился от меня в угол, к стене, а  я  пригвоздил
его к этой стене, и труп не упал, а стоял передо мной. Разве я не видел, как
вижу вас, этого стоявшего передо мной на ногах мертвеца?
     Слепой почувствовал, что он встал, и знаком попросил его опять сесть на
койку, но Радж не обратил на это внимания.
     - Вот тогда-то мне и пришла мысль свалить убийство на него. Я  переодел
его в мое платье и стащил по черной лестнице к пруду. Разве я не помню  этот
всплеск, когда я бросил его туда? Разве не помню, как в  лицо  мне  брызнула
вода и, когда я утирал его, мне казалось, что это не вода, а кровь?..
     Потом я пошел домой. Господи, какой это был долгий  путь!  Я  пришел  к
жене и все ей сказал. Она упала, как подкошенная. А когда я нагнулся и хотел
поднять ее, она оттолкнула меня с такой силой,  что  я  отлетел  прочь,  как
ребенок. При этом она испачкала об меня руку кровью. Что же,  и  это  все  -
только моя фантазия? Разве потом она на коленях не  поклялась  перед  богом,
что она и ее еще не рожденное дитя  с  этого  часа  отрекаются  от  меня,  и
словами, которые заставили меня похолодеть - меня, только  что  совершившего
такое страшное дело! - приказала мне бежать, пока не поздно, ибо,  хоть  она
мне жена и будет молчать обо всем, она не  хочет  жить  со  мной  под  одним
кровом? И разве я не ушел в ту же ночь, отверженный богом и людьми, и не жил
с тех пор, как выходец из ада, прикованный к нему  цепью,  бродя  по  земле,
насколько позволяла эта цепь, и зная, что в конце концов  она  меня  потянет
обратно в ад?
     - Зачем вы вернулись в Англию? - спросил слепой.
     - Зачем кровь красна? Я не мог не вернуться, как не могу не  дышать.  Я
боролся с этим, но  меня  гнала  сюда  через  все  препятствия  и  трудности
какая-то неодолимая сила. Ничто не могло остановить меня. День  и  час  были
предопределены. Столько лет  меня  во  сне  и  наяву  преследовали  призраки
прошлого, и мысли мои возвращались к тому месту, которое должно  стать  моей
могилой. Зачем я вернулся? Да  затем,  что  эта  тюрьма  ждала  меня,  и  он
указывал мне на ее ворота.
     - Вас не узнали? - спросил слепой.
     - Меня двадцать два года считали мертвым. Нет, меня никто не узнал.
     - Так надо было получше хранить свою тайну.
     - Мою тайну! Мою? Эту тайну  могло  нашептать  людям  каждое  дуновение
ветерка. Она была в мерцании звезд, о ней журчала река и шелестели листья на
деревьях, о ней знали зима и лето, осень и  весна.  Она  мелькала  в  лицах,
звучала в голосах незнакомых людей. Все, что меня окружало, как будто  имело
языки, с которых готова была сорваться эта тайна. Моя тайна!
     - Ну, открылась-то  она  во  всяком  случае  из-за  ваших  действий,  -
возразил слепой.
     - И действия были не мои. Я их  совершал,  но  не  по  своей  воле.  По
временам меня что-то заставляло бродить и  бродить  без  конца  вокруг  того
места. Когда это на меня находило, никакие цепи не могли бы удержать меня, я
бы их разбил и пошел туда. Как магнит притягивает железо,  так  убитый  мною
человек из своей могилы притягивал меня, когда ему этого хотелось. Что же вы
думаете, - и это моя фантазия? Да разве я по своей  воле  ходил  в  Чигуэлл?
Разве я не боролся с той силой, что гнала меня туда?
     Слепой пожал плечами и недоверчиво усмехнулся, а Радж снова сел, и  оба
долго молчали.
     - Следовательно, - начал  слепой,  прервав,  наконец,  молчание,  -  вы
раскаялись, покорились судьбе и желаете примириться со всеми, в  особенности
с женой, которая вас до этого довела? Вы,  как  величайшей  милости,  ждете,
чтобы вас поскорее отправили на виселицу? Ну, тогда остается только  с  вами
распроститься. Я недостоин дружбы такого праведника.
     - Но я же вам сказал, что боролся, как только мог, с той силой, которая
гнала меня сюда! - сердито возразил Радж. - Разве вся моя жизнь за последние
двадцать восемь лет не была постоянной борьбой и сопротивлением? Что  же  вы
думаете - мне хочется покорно лечь и умереть? Все люди боятся  смерти,  а  я
больше всех.
     - Вот это уже другой разговор. Так-то лучше, Радж... впрочем,  не  буду
больше вас так называть. Теперь вы рассуждаете здраво, - сказал  слепой  уже
дружелюбнее и положил руку ему на плечо. - Слушайте,  я  никого  не  убивал,
потому что ни разу не был в таком положении, когда это имело бы смысл. Скажу
больше - я вовсе не сторонник убийств, я их не одобряю и никому  не  советую
убивать людей, потому что дело это весьма рискованное,  всегда  рискованное.
Но, поскольку вы имели несчастье впутаться в такую историю до знакомства  со
мной и долгое время были мне товарищем, полезным товарищем, я вам  этого  не
ставлю в вину и не хочу, чтобы такой человек погиб без всякой надобности,  -
а сейчас в этом, по-моему, нет никакой надобности!
     - Но что же мне еще осталось? - спросил узник. - Не могу же я прогрызть
эти стены зубами?
     - Ну, есть способы полегче, - возразил слепой. -  Обещайте,  что  я  не
услышу от вас больше этого безумного бреда, дурацких  фантазий,  недостойных
мужчины, и я расскажу вам, какой у меня план.
     - Говорите, - сказал Радж.
     - Ваша почтенная супруга,  женщина  с  такой  чуткой  совестью,  строго
добродетельная, щепетильная, но не слишком слепо обожающая вас...
     - Ну, что она?
     - Она сейчас в Лондоне.
     - Мне-то что? Черт ее побери, где бы она ни была.
     - Гнев ваш понятен.  Если  бы  она  не  отказалась  от  пенсии,  вы  не
очутились бы здесь, и нам с вами жилось бы лучше. Но дело сейчас не в  этом.
Она в Лондоне. Когда я был у  нее,  я  нарочно  сказал,  что  вы  находитесь
поблизости, чтобы легче было ее уломать, - я  же  знал,  что  она  никак  не
жаждет свидания с вами. И это ее, видимо, сильно испугало - вот она  и  ушла
из деревни сюда, в Лондон.
     - От кого вы это узнали?
     - От моего друга, бравого старшины,  знаменитого  генерала  и  великого
пустомели, мистера Тэппертита. Кстати, мы с ним виделись  вчера,  и  он  мне
рассказал, что ваш сын, Барнеби, названный так, конечно, не в  честь  своего
родителя...
     - Сами вы пустомеля! Говорите покороче.
     - Как вам не терпится! - сказал слепой все так же  невозмутимо.  -  Это
хороший знак - похоже на то, что вы ожили.  Так  вот,  вашего  сына  Барнеби
сманил от матери какой-то приятель, знававший  его  еще  в  Чигуэлле.  И  он
пристал к бунтовщикам...
     - А мне что за дело? Разве мне легче будет, если со мной вместе повесят
и сына?
     - Погодите, погодите, приятель, - сказал слепой с хитрой усмешкой.-  Уж
больно вы нетерпеливы! Допустим, я разыщу вашу супругу и скажу ей  так:  "Вы
тоскуете по сыну, мэм? Хорошо. А я знаю, кто его сманил и где он. Я могу вам
его вернуть. Очень хорошо. За Это меня следует вознаградить, мэм, не так ли?
Услугу я взамен потребую ничтожную, вам она ничего не будет стоить -  а  это
уж лучше всего. Не так ли, дорогая леди?"
     - Что это еще за шутки?
     - Весьма возможно, что она ответит мне именно такими словами, и тогда я
скажу: "Какие уж тут шутки, миледи! Человек, которого  считают  вашим  мужем
(трудно ведь установить истину  после  стольких  лет),  сидит  в  тюрьме  по
обвинению в убийстве, и жизнь его в опасности. Ну-с, а на самом деле ваш муж
давным-давно в могиле. И того джентльмена, что сидит  в  тюрьме,  перестанут
принимать за него, если вы будете так любезны заявить под присягой, что  муж
ваш умер, объяснив, когда и как,  -  всего  несколько  слов  -  и  что  этот
арестант, хотя он немного на него похож, - такой же муж вам, как  я.  Вашего
показания вполне достаточно, чтобы уладить дело.  Если  вы  обязуетесь  дать
его, мэм, я позабочусь, чтобы ваш сын (славный паренек!) был в безопасности,
а после вашей пустячной услуги доставлю его вам здравым и  невредимым.  Если
же вы откажетесь исполнить мою просьбу, то, боюсь, сына вашего могут  выдать
властям, а тогда он несомненно будет приговорен к смерти. Так что вы  должны
сделать выбор между его жизнью или смертью. Откажетесь - его ждет  виселица.
Согласитесь - так еще  не  выросло  то  дерево,  из  которого  соорудят  ему
виселицу, и не посеяна та конопля, из которой совьют для него веревку!"
     - А ведь в этом есть проблеск надежды! - воскликнул Радж.
     - Проблеск! Скажите лучше - надежда, ослепительная, сияющая, как солнце
в полдень! - подхватил слепой. - Тсс!  Я  слышу  где-то  вдалеке  шаги.  Ну,
прощайте пока и положитесь на меня.
     - Когда же я узнаю...
     - Как только у меня будут  какие-нибудь  новости.  Может,  уже  завтра.
Слышите, звенят ключи: сюда идут, свидание окончено. Сейчас ни слова больше,
иначе нас могут подслушать.
     Не успел он это сказать, как ключ повернулся в замке, в дверь  заглянул
один из тюремщиков и объявил, что посетителям пора уходить.
     - Так скоро? - сказал Стэгг медовым голосом. - Ну, ничего не поделаешь.
Крепитесь, дружище. Ошибка скоро разъяснится, и вы опять станете  человеком.
Если бы этот благородный  джентльмен  проводил  до  ворот  бедного  слепого,
который может отблагодарить только молитвой за него, и повернул его лицом  к
западу, он сделал бы  доброе  дело...  Спасибо,  дорогой  сэр.  Большое  вам
спасибо!
     Говоря это, Стэгг на секунду задержался в дверях, повернув ухмыляющееся
лицо к узнику, и вышел,
     Проводив его до ворот, тюремщик вернулся, снова отпер дверь каземата и,
распахнув ее настежь,  сказал  заключенному,  что  он  может,  если  желает,
погулять час на тюремном дворе.
     Радж только угрюмо кивнул в ответ. Оставшись снова один, он задумался о
том, что услышал от слепого. Взволнованный надеждами, которые пробудил в нем
этот разговор, он то рассеянно щурился на яркий свет за открытой дверью,  то
следил за тенями, которые отбрасывала одна стена на  другую  и  на  каменные
плиты двора.
     Квадратный двор тюрьмы, обнесенный высокими стенами, был уныл и  темен.
Здесь было так холодно,  что,  казалось,  замерзали  даже  забредавшие  сюда
солнечные лучи. Вид этих суровых, голых камней пробудил в душе узника  тоску
по лугам и деревьям и страстную жажду свободы.  Он  встал  и,  прислонясь  к
дверному косяку, поднял глаза к ясному голубому небу, улыбавшемуся даже этой
мрачной обители  преступлений.  Казалось,  он  вспоминал,  как  когда-то,  в
далекие времена, лежа под деревьями среди сладких ароматов лета, смотрел  на
это небо сквозь качавшиеся над его головой ветви.
     Вдруг внимание его привлек какой-то лязг. Он узнал  этот  звук  -  ведь
только  что,  шагнув  к  двери,  он  вздрогнул  от  такого  же  точно  лязга
собственных кандалов