залов с игровыми автоматами,
в поэтические кружки вместо дискотек. Знаю, найдутся циники, которые скажут:
"Англией правят жалкие обыватели, так чего же вы хотите от простых людей?" Я
соглашусь  с этими циниками  по первому пункту: верно, в данный момент  нами
правят  обыватели  --  и тут  самое  время  рассказать  о новой  авангардной
политической партии, которую я лично основал. Она называется Движение Моула.
Пока  нас мало, но настанет день, когда наше влияние будет ощущаться по всей
стране. Кто знает, возможно, со  временем наша  партия придет к  власти. А я
окажусь  во  главе правительства. Неужели это так уж невероятно? А по-моему,
отчего  бы  мне  не стать  премьер-министром? Ведь  была  же  миссис  Тэтчер
когда-то простой домохозяйкой и матерью. Если она смогла, почему я не смогу?
     Движение Моула было основано сразу после Дня коробочек 1984 году. Ну вы
знаете, что такое День  коробочек. Подарки уже рассмотрены, все белое мясо с
индейки съедено, а полоумные родственники все  бубнят и бубнят про завещание
тети Этель и про Нормана, который  никак  не заслуживает  паршивых старинных
часов.  Короче,  всюду  царит  ennui  (между  прочим,  ennui  в  переводе  с
французского  означает такую  тоску,  от которой  одуреть можно). Да,  тоска
пропитала весь дом, как застарелый запах окурков. Так вот, на следующий день
моя подруга, Пандора  Брейтуэйт, зашла ко мне, чтобы с некоторым  опозданием
отдать  рождественский подарок.  Рождество  она с  родителями  праздновала в
гостях,  ибо  миссис  Брейтуэйт  заявила,  что,  если  ей  еще раз  придется
ковыряться в заднице индейки, им всем не поздоровится.
     Итак, я  подарил Пандоре  глиняную пепельницу  в форме  рыбки,  которую
сделал на уроке труда (хотя накануне уже вручил ей массивный золотой браслет
за 2 фунта 49 пенсов), а она мне  -- ваучер в "Маркс и Спенсер", чтобы я мог
купить  новых   трусов.  Синтетика  горит  на  моих...   да...  В  общем  мы
поблагодарили  друг  друга,  а  потом  минут  пять  целовались.  Я не  хотел
увлекаться,  иначе  мы  бы  кончили  родителями-одиночками...  только  не  в
выпускном классе школы! Это было бы несправедливо по отношению к  ребенку --
мы  оба  учимся, а  его куда девать?..  Э-э... так  о  чем  я, собственно?..
Вспомнил.  Когда  мы  прекратили целоваться,  я  заговорил о  моих жизненных
устремлениях  и  планах.  Пандора, закурив  вонючую  французскую  сигаретку,
слушала меня серьезно и внимательно.  Я произнес пламенную  речь о красоте и
изяществе, которых нам  стало особенно не хватать  после того, как  отменили
половину  поездов из экономии. Обрушился на многоквартирные  башни  и центры
досуга и закончил словами: "Пандора, любовь моя, ты поможешь мне в деле всей
моей жизни?" Пандора блаженно потянулась, лежа на моей кровати,  и ответила:
"Ты еще не сказал, в чем состоит дело всей твоей жизни, chеri (6)".
     Я склонился над ней  и произнес: "Пандора, я хочу посвятить  свою жизнь
победе  красоты  над  уродством,  правды  над  ложью  и  справедливости  над
богачами,  загребающими  все  денежки  себе в  карман".  Пандора бросилась в
ванную, где ее вырвало, столь  сильный эффект произвела моя речь. Откровенно
говоря, у  меня  у самого немного  увлажнились глаза. Пока Пандору  рвало, я
разглядывал свое лицо в зеркале гардероба и заметил явные перемены. Там, где
когда-то  мелькала неуверенность  юноши,  ныне просвечивала  бычья твердость
зрелого мужчины. Пандора вышла из ванной.
     --  Господи, дорогой, и что с тобой будет, ума не приложу! --  покачала
она головой.
     Я сжал ее в объятиях и заверил, что со мной все будет в порядке:
     --  Путь  мой,  возможно,  каменист,  но  я  пройду  его босиком,  если
понадобится.
     Нашу глубоко символичную беседу  прервала моя  мать банальным вопросом,
сколько ложек сахара положить Пандоре в какао. Когда мама  потопала  вниз по
лестнице, я воскликнул в отчаянии, обращаясь к возлюбленной:
     -- О, спаси  меня от  мелких буржуа с их пошлым беспокойством  о  еде и
напитках!
     Мы попытались продолжить беседу, но нас опять прервали: теперь мой отец
принялся  издавать  отвратительные  рыгающие   звуки   в  ванной.  Он  такой
неотесанный!..  Не может умыться без  того,  чтобы  не вызвать в памяти двух
кабанов, спаривающихся в дождевой луже. И как так получилось, что я оказался
плодом его чресел, просто уму непостижимо! Если честно, иногда я  думаю, что
я плод вовсе не его чресел. Когда-то моя мать близко дружила с одним поэтом.
Он не зарабатывал поэзией  на  жизнь; днем  он разводил  личинок мух,  а  по
ночам, заперев  личинок в сарае,  клал  перед собой стопку дешевой  бумаги и
писал стихи. И очень неплохие, одно из них даже напечатали в местной газете.
Мама вырезала это стихотворение и хранит его до сих пор... разве это не знак
любви?  Когда  мама  вернулась  с какао,  я стал расспрашивать  ее  об  этом
личинковом поэте.
     -- А, Эрни Крэбтри?  -- с притворной небрежностью произнесла она, будто
и думать о нем забыла.
     -- Точно,  -- подтвердил я и продолжил с сильным нажимом: -- Кажется, у
меня с ним много общего, а?.. Поэзия, например.
     --  Между вами нет  ничего  общего, --  возразила моя мать. --  Он  был
умным, веселым,  плевал на условности и смешил меня. К  тому же  он был метр
восемьдесят ростом и неотразимым красавцем.
     -- Почему же ты не вышла за него? -- удивился я.
     Мама вздохнула и опустилась на кровать рядом с Пандорой.
     -- Да потому что я терпеть не могла личинок. В конце концов я поставила
ему ультиматум: "Эрни, либо  я, либо личинки. Ты должен сделать выбор". И он
выбрал личинок.
     Губы  у нее  задрожали,  посему я  вышел из  комнаты  и  столкнулся  на
лестничной  площадке  с  отцом.  К  тому  моменту  мое  намерение  прояснить
собственную  родословную только укрепилось, и я  завел  с  отцом разговор об
Эрни Крэбтри.
     --  Да, Эрни хорошо устроился,  -- поведал отец. -- В рыболовных кругах
он известен  как  Король  Личинок. Сейчас у  него целая сеть  ферм и особняк
посреди огромного парка, который охраняет стая  доберманов...  Да-а, старина
Эрни.
     -- Он по-прежнему пишет стихи? -- спросил я.
     --  Послушай,  сынок.  --  Отец  так близко  наклонился  ко мне,  что я
разглядел  шрамы  от  прыщей,  которые  он  выдавил тридцать  лет  назад. --
Банковские счета Эрни и есть чистая поэзия. Писать ему уже ничего не надо.
     Отец  завалился  в постель, снял фуфайку и потянулся  за  бестселлером,
лежавшим на  тумбочке.  (Лично я  не читаю бестселлеры  из принципа. Это мое
твердое  неписаное  правило: если массам нравится, значит, мне  наверняка не
понравится.)
     -- Папа, а как выглядел Эрни Крэбтри?
     Отец с хрустом раскрыл книгу и зажег вонючую сигарету.
     --  Маленький, жирный, один глаз  у него был стеклянный, а еще он носил
рыжий парик... А теперь проваливай, дай почитать спокойно.
     Вернувшись к себе, я обнаружил, что  Пандора с мамой завели один из тех
тошнотворных разговоров, которыми так увлекаются  современные  женщины.  Они
сыпали словечками вроде "нераскрытый", "потенциал" и "идентичность". Пандора
стрекотала  про "окружающую среду",  "социальную экономику" и "шовинизм".  Я
вынул пижаму из  ящика комода, сигнализируя тем самым, что их  разговор меня
утомил, но ни та ни другая не  поняла  намека, и мне пришлось  переодеться в
ванной.  Когда я вернулся в  комнату,  она была  полна  дыма  от французских
сигарет,  а дамы взахлеб трепались об Общем рынке и относительности каких-то
"молочных квот".
     Я  попытался переждать, наводя порядок на столе  и складывая одежду, но
они продолжали трещать, сидя по разные стороны на моей кровати, даже когда я
улегся  в постель.  Когда же они добрались до крылатых ракет, я был вынужден
вмешаться и попросить всеобщего разоружения, мира и покоя.
     К  счастью,  пес  ввязался  в драку с  шайкой уличных  собак  и  матери
пришлось  разнимать  представителей  собачьей   породы,  орудуя  шваброй.  Я
воспользовался возможностью пообщаться с Пандорой.
     -- Пока вы с  моей  матерью болтали  о  всяких пустяках, я формулировал
весьма важные идеи. Я решил встряхнуть все общество.
     --  Хочешь  устроить   вечеринку?  Новогодний  маскарад?  --  оживилась
Пандора.
     -- Нет!  -- заорал я. -- Я  хочу  основать политическую  партию...  ну,
скорее, движение. Оно  будет называться Движением Моула, членский взнос -- 2
фунта в год.
     Пандора поинтересовалась, что она получит за два фунта в год.
     -- Дискуссии на самые волнующие темы, стимуляцию -- как творческую, так
и разную другую... в общем, много всего, -- ответил я.
     Она  хотела еще  о  чем-то спросить, но я  закрыл  глаза и  притворился
спящим.  В  моих ушах звучал  мерный стук ее тяжелых ботинок,  когда  она на
цыпочках шла к  двери  и  спускалась по  лестнице. Вот так родилось Движение
Моула.
     На  следующее утро  я  проснулся  с  эпической  поэмой  в  голове,  она
буквально рвалась из мозгов на волю. Даже не почистив зубы, я  сел за стол и
принялся   лихорадочно   писать.   Прервался  я  лишь   раз,  когда   пришел
книготорговец. Но  я  отказался  от  энциклопедий,  которые  он пытался  мне
всучить,  и  вернулся  к  столу.  Поэма  была  закончена  в  11.35  утра  по
Гринвичскому времени. Вот она.

     А. Моул

        "ПРИЕМ У НАРОДНЫХ МАСС"

     Еда дымилась на столе,
     Напитки стыли в баре,
     Печенье и огурчики
     Поэтов поджидали.
     Артисты обещали быть,
     Флейтисты, трубачи,
     А пианисты ехали
     С шарлоткой из печи.



     Писатели спешили
     Из тихих уголков,
     Лихие репортеры
     Брели среди песков.
     Народ стоял навытяжку
     Перед гостиной зевом,
     Которое влекло к себе,
     Как юной девы чрево.
     Однако не посмел никто
     Переступить порог
     Из страха, что обрушится
     На них зловредный рок.



     Держались. Подустали.
     Уселись на полу.
     В пословицы-загадки
     Затеяли игру.
     И песню затянули,
     И бодро встали в круг.
     Но стихли, засмущавшись:
     "Они вот-вот придут".
     Актеры, музыканты,
     Артисты, и поэты,
     И те, что пишут книги
     На разные сюжеты,
     Под вечер позвонили:
     Они не успевают,
     У них забот немерено,
     С министром выпивают.



     Огурчики не схрумканы,
     Печенье не раскрошено,
     "Шабли" не откупорено,
     Пирожное не скушано.
     Но массы честно ждали
     Сто миллионов дней
     И пьесы сочиняли,
     Чтоб время шло быстрей.



     Бетонный пол холодный
     Узором расписали,
     Резьбой покрыли двери,
     На дудках заиграли.
     О вечном ожидании
     Сложили песнь сердечную.
     Но чу!.. Раздался скрип колес!
     Народ, готовься к встрече!



     Поэты с журналистами
     Толкаются в дверях,
     Танцоры и артисты
     Примчались впопыхах.
     Народ гостей приветствует:
     "Отчаявшись вас ждать,
     Мы угощенье слопали,
     Ни крошки не сыскать!"



     Народ, привыкнув к страху,
     Бояться перестал.
     И в праздничной гостиной
     Взял все, о чем мечтал.
     С тех пор актеры, скульпторы,
     Танцоры и поэты
     И те, что пишут книги
     На разные сюжеты,
     Поют, творят, играют
     И муз капризных дразнят,
     Стоят в прихожей, маясь:
     Когда ж начнется праздник?!





     А. Моул в Москве



     Сентябрь 1985 г.

     Проснулся в шесть утра. Вставал осторожно, потому что пес развалился на
моей кровати, задрав лапы кверху. Сперва я подумал, что он умер, но, пощупав
у него  пульс, обнаружил  признаки жизни  и тихонько  выскользнул из-под его
теплого меха. Пес дико старый, ему необходимо высыпаться.
     Измерив грудь и  плечи, я  хорошенько вымылся холодной  водой. Где-то я
прочел, что "холодная  вода  сделает из  тебя мужчину". В  последнее время я
немного беспокоюсь  о моей  мужественности;  так уж вышло, что,  сам того не
ведая, я унаследовал слишком много женских гормонов.
     Обращался  к  врачу,  но  он,  как  всегда,  не проявил  сочувствия.  Я
поинтересовался, можно  ли  кое-какие  женские гормоны  удалить. Доктор Грей
разразился горестным  смехом,  а потом,  как  обычно, посоветовал сыграть  в
регби,  чтобы  мне  в схватке  за мяч как следует  по башке вдарили  и мозги
прочистили. Когда я выходил из его кабинета, он бросил вдогонку:
     --  И я не  хочу тебя  больше видеть  в  течение  по крайней мере  двух
месяцев!
     -- Даже если я тяжело заболею? -- спросил я.
     -- Особенно если ты тяжело заболеешь.
     Не  пожаловаться  ли на  него вышестоящему начальству? Все эти  тревоги
снизили мою поэтическую производительность труда. Раньше я выдавал по четыре
стихотворения  в час, а теперь сбавил темп до  трех  в неделю.  Надо  беречь
себя, а то мой дар совсем зачахнет.
     В  отчаянии я сел в  поезд и поехал в  Озерный край  (7). Я был поражен
красотой тамошней  природы,  хотя  загрустил,  обнаружив,  что  нарциссы  не
затмевают  мой  взор, как Уильяму  Водсворту,  древнему  озерному  поэту.  Я
спросил  у какого-то  старого  деревенского  олуха, почему  нигде  не  видно
нарциссов.
     -- Сейчас июль, пацан, -- ответил он.
     --  Знаю,  но  почему  нигде  нет  нарциссов?  --  повторил я громко  и
отчетливо (олух явно страдал старческим маразмом).
     -- Сейчас июль, -- рявкнул он.
     И  я  оставил в  покое  этого бедного малого с  помутненным  рассудком.
Печально,  что  ничего  не  делается,  чтобы  помочь  убогим  гериатрическим
страдальцам. И виновато в том правительство. С тех пор как они начали сыпать
крысиный  яд  в  систему  водоснабжения,  большинство  взрослого   населения
чокнулось.
     Я  сидел на скале,  на которой сиживал Вордсворт, и обалдевал от мысли,
что там, где сейчас моя джинса, когда-то был его молескин. Какой-то придурок
нацарапал на скале: "А че такое Вордсворт?"  Ниже кто-то, более  культурный,
ответил: "Безмозглый вандал, как ты посмел изгадить священную скалу, которая
стоит здесь миллионы лет! Встреть я  тебя, запорол бы до  смерти. Геолог". А
еще ниже была другая надпись: "Лучше выпори меня. Мазохист". Съев бутерброды
с тунцом и хлебнув диетического оранжада, я отправился гулять вокруг  озера,
пытаясь поймать вдохновение, но до пяти часов так ничего и не поймал. Посему
сунул  ручку с  тетрадкой обратно  в портфель  и  поспешил на вокзал,  чтобы
успеть на поезд в Мидлендс.
     Мне  опять  крупно  не   повезло:  я  оказался  в  купе  с  двухлетними
гиперактивными  близнецами  и  их  замученной  матерью.  Когда  близнецы  не
устраивали буйные потасовки  на полу, они  стояли в двадцати сантиметрах  от
меня и злобно, не мигая, пялились. Прежде мне ужасно хотелось жить в большом
фермерском  доме  с  кучей очаровательных  ребятишек. Я  воображал, как буду
выглядывать из  окна  моего  кабинета  и любоваться на них, порхающих  среди
уборочных комбайнов.  Пандора, их  мать, скажет: "Ш-ш! Папочка  работает", и
детки  пошлют мне  воздушный поцелуй пухлыми ручонками  и побегут в кухню  с
каменным полом кушать пирожные, которые Пандора только что  вынула  из печи.
Но после  общения с этими  рехнутыми близнецами я решил не бросать свое семя
на  ветер. А не попросить  ли  родителей дать  мне  денег  на стерилизацию в
качестве подарка на восемнадцатилетие?
     Приехав  домой,  я  прямиком двинул  к  Пандоре,  дабы поведать  ей  об
изменениях, произошедших в моих планах на будущее.
     -- Au contraire,  chеri (8),  в случае, если  наши  отношения продлятся
достаточно долго, я  бы  хотела в возрасте сорока шести  лет завести  одного
ребенка. Девочку. Она будет красивой и необычайно одаренной.  Мы назовем  ее
Свобода.
     -- Но разве женские репродуктивные органы репродуцируют в  сорок  шесть
лет? -- спросил я.
     --  Mais naturellement, chеri (9), -- ответила Пандора. -- К тому же  к
нашим услугам всегда есть пробирка.
     В комнату вошел мистер Брейтуэйт:
     -- Пандора, решай наконец. Ты едешь в Россию или нет?
     -- Нет. Я не могу оставить кошку.
     Разразился жуткий скандал. Я не верил  своим ушам. Пандора отказывалась
провести неделю в  России  вместе  с отцом  только потому,  что  ее облезлая
помойная кошатина намеревалась  разродиться в четвертый  раз!  Когда в споре
возникла пауза, я вставил:
     -- Я бы отдал правую ногу за то, чтобы  поехать  в страну, где  родился
Достоевский.
     Однако мистер Брейтуэйт не ответил приглашением сопровождать его.  Надо
же  быть  таким  мелочным! Кооперативный  молочный магазин  выделил  ему два
билета  на  поездку  с целью  изучения рынка  молочных  продуктов в  Москве.
(Миссис  Брейтуэйт  отказалась   ехать,  потому  что   недавно   вступила  в
Социал-демократическую партию.) Выходит, один билет мог пропасть. И  все  же
этот скупердяй  не желал предоставлять  мне  потрясающей возможности изучить
революцию  в  ее  колыбели.  Когда  мистер Брейтуэйт вышел  в сад и принялся
яростно стричь газон, Пандора шепнула мне:
     -- Ты поедешь в Россию, обещаю.
     Она   обрабатывала  отца  всю  неделю.  Отказывалась  от  еды,  врубала
стереосистему  на полную  громкость,  каждый  день приглашала  на чай  своих
приятелей  из клуба  "Ангелы  ада". Знакомые панки  приходили  ужинать,  а я
завтракал  у  них  почти  каждое  утро.  К  концу  недели  мистер  Брейтуэйт
превратился  в развалину, а  миссис  Брейтуэйт умоляла мужа отвезти  меня за
Железный занавес. А после того как Пандора устроила в саду концерт регги под
открытым небом, мистер Брейтуэйт сдался.
     Он явился к нам в воскресенье в 11 утра. Пришлось вытащить родителей из
постели  и  устроить совещание  на  нашей кухне.  Родители отнеслись к  моей
поездке в Россию с редким энтузиазмом.
     --  Отлично,  Джордж!  -- воскликнула мать. -- Мы  устроим себе  второй
медовый месяц, пока Адриана не будет.
     -- Ага, малышку свезем к  бабушке, -- восторженно подхватил отец. -- Мы
сможем вновь обрести себя, а, Полин?
     Они пообжимались немного, но потом  все-таки занялись  делом.  Понимая,
что я путешественник-девственник, мистер Брейтуэйт  принес анкету, которую я
внимательно заполнил под его  неусыпным наблюдением. Ошибся я только  раз: в
графе "пол" написал "чист", а надо было "мужской".
     Мы перевернули весь  дом в поисках моего свидетельства о рождении, пока
мама  не  вспомнила, что  оно  висит, вставленное в  рамочку,  у  бабушки  в
гостиной. Отца  отправили за свидетельством, а мистер  Брейтуэйт  повез меня
сниматься на паспорт. По дороге, в машине, я пробовал разные выражения лица.
Хотелось, чтобы на фотографиях получился настоящий Адриан Моул -- отзывчивый
и умный, но в  то  же время загадочный и с легким налетом чувственности. То,
что получилось,  сильно меня  разочаровало. На снимках  я выглядел  прыщавым
юнцом  с налетом  слабоумия в вытаращенных  глазах. Когда  все,  кроме меня,
хорошенько посмеялись над моими фотографиями, мать  неохотно выписала чек на
пятнадцать  фунтов.  Затем  мистер  Брейтуэйт  проверил  и перепроверил  все
документы  и вложил их в  большой конверт.  Пока  он занимался  бумагами,  я
внимательно его изучал: ведь нам  предстоит целую неделю путешествовать рука
об руку и жить в одной комнате! Не сгорю ли я со стыда, появляясь на людях с
человеком в клешах  и цветастой  жилетке?  Но поздно! Жребий брошен!  Судьба
соединила нас!
     Перед  уходом,  прижимая к груди конверт с документами, он обратился ко
мне:
     -- Адриан, поклянись, что в течение  недели в Москве ты не  произнесешь
ни единого слова о норвежской кожевенной промышленности.
     -- Ну конечно! -- изумился я. -- Если по каким-то причинам  вы находите
мои краткие  лекции о норвежской кожевенной  промышленности оскорбительными,
я, разумеется, воздержусь от них.
     --  О  нет, -- произнес мистер Брейтуэйт, -- я  нахожу твои бесконечные
монологи о  норвежской  кожевенной  промышленности  не  оскорбительными,  но
невероятно занудными.
     Он сел в машину и отправился  в паспор