тный отдел, чтобы бросить конверт
в щель на двери -- ведь сегодня выходной.
     В кино  показали бы,  как летят пожелтевшие  листья и шелестят страницы
дневника, гудят поезда и невидимая рука отрывает листки календаря. Но это не
кино,  а  рассказ от  моего  имени, и все, что я считаю нужным вам сообщить,
заключается в  следующем:  прошло  немного  времени,  и  я  получил по почте
паспорт  и  визу. Накануне  отъезда из  Англии  в  Россию  не  обошлось  без
напутствий.  Бабушка предупредила:  "Если  русские  предложат тебе осмотреть
соляные  копи,  откажись  и  попроси,  чтобы тебе  показали  взамен  обувную
фабрику".  Мама  посоветовала  не  упоминать  о  том,  как  ее  в   возрасте
четырнадцати  лет  исключили   из   Лиги  молодых   коммунистов  (Норвичское
отделение) за братание с американскими солдатами. Пандора запретила покупать
ей светлое  янтарное  ожерелье, поскольку она предпочитает  темный янтарь. А
мистер О'Лири, наш сосед через дорогу, советовал вообще не ездить.
     -- Все русские -- безбожные язычники, -- заявил он.
     -- Ага, -- подхватила  миссис О'Лири, -- и ты такой же, Деклан. Уже два
года не ходил к мессе.





        "x x x"



     Самым  тяжелым испытанием на  пути в Россию  стало  шоссе МI.  "Вольво"
мистера Брейтуэйта  несколько раз едва не попало под встречные грузовики.  У
Водвордского провала мистер Брейтуэйт совсем пал духом, и умелые руки миссис
Брейтуэйт перехватили  руль.  Я  впервые  летел  на  самолете  и  ожидал  по
отношению к себе сочувствия и чуть большего, чем обычно, внимания со стороны
стюардессы, встречавшей нас в дверном проеме самолета.
     -- Я  первый раз лечу, -- обратился  я  к  ней,  --  и,  возможно,  мне
потребуется ваша забота.
     -- От меня ты ее не  дождешься, англичанин, --  ответила она на ломаном
английском. -- Я буду озабочена управлением самолета.
     Мистер Брейтуэйт побледнел, когда узнал, что пилот -- женщина. Но потом
вспомнил, что он убежденный феминист, и промямлил:
     -- Замечательно.
     Во  время  полета  ничего особенного  не приключилось, если  не считать
неувязки с ремнем безопасности: я застегнул его у  себя  на горле. Пассажиры
сосредоточенно прятали  или поедали чесночную колбасу  и сливочное  печенье,
которое нам выдали на завтрак. Но, когда стали  разносить водку, они немного
развеселились, и  к моменту приземления кое-кто был возмутительно пьян и уже
не мог достойно представлять западное капиталистическое общество.
     В  аэропорту  было  сумрачно и немного  нервозно, особенно когда начали
раздавать  багаж.  Почти  все  путешествовали  с  чемоданами  от  "Маркса  и
Спенсера",  посему возникли споры;  пришлось  владельцам открывать  чемоданы
прямо посреди зала и определять на ощупь, где мужские плавки, а где шелковые
панталоны.
     В  темном  углу зала  прибытия стояла  крупная  блондинка  с  табличкой
"Интурист". Пятьсот пассажиров обступили ее и забросали вопросами.
     -- Я приехал для изучения рынка молочных  продуктов, -- голосил  мистер
Брейтуэйт. -- Меня зовут Иван Брейтуэйт. Куда мне идти?
     Крупная блондинка бросила  табличку на  пол,  сложила ладони рупором  и
крикнула:
     --  Всем  иностранцам  замолчать!  Устроили   тут  московский  зоопарк.
Садитесь на чемоданы и ждите.
     Мы ждали и ждали, над нами перегорали лампочки, сгущалась тьма. Наконец
появились  четверо с  табличками. На одной  мы разобрали слово "Сибирь",  на
другой -- "Москва", а на  следующей  --  "Молоко". Мы с мистером Брейтуэйтом
встали у таблички "Молоко",  и постепенно к  нам присоединились два немецких
фермера,  трое  английских  молочников  на   пенсии  и  американская  семья,
страдающая дислексией; им почудилось, будто на табличке написано "Молдавия".
Нас  пригласили  в автобус, и наша  гид  принялась рассказывать о московских
пригородах, через которые мы  проезжали. Дислексическая американская девушка
глянула в окно и воскликнула:
     -- Жуть! А где магазины, хотела бы я знать?
     -- Солнышко, мы в пригороде,  а  все магазины в центре,  -- пояснила ее
мать.
     Никаких  магазинов  не  просматривалось;  правда,   один  из  отставных
английских   молочников    углядел-таки   молочную    лавку   и   разразился
аплодисментами, а наша гид впервые улыбнулась.
     Гостиница  выглядела  неприступной   крепостью  и  кишмя  кишела  всеми
существующими на земле народностями.
     --  Проявите  терпение,  пожалуйста,  --  крикнула  гид, перекрывая шум
голосов,  -- пока я разбираюсь с ключами от  ваших номеров! Если я  пропаду,
спросите  Розу. На  самом деле меня иначе зовут, но вам мое настоящее имя не
выговорить.
     Я  заснул  на мраморном  полу. Через несколько часов меня разбудил звон
тяжелого металлического ключа над ухом.
     Обыскав номер на  предмет  спрятанных микрофонов,  я  лег  в  постель в
нижнем  белье,  ибо  бабушка  предупредила  меня,  что  за  каждым  зеркалом
установлены телекамеры, а я не хотел, чтобы невидимые соглядатаи насмехались
над  моими английскими  гениталиями.  Мистер Брейтуйэт мгновенно  заснул  на
соседней  кровати,  я же  долго лежал  без сна, прислушиваясь к  трамваям за
окном и сочиняя стихотворение.



     О, московские трамваи,
     Революционны ли ваши колеса?
     Отлиты ли ваши вагоны из закаленной в боях стали?
     Не выцвели ли пятна крови на кожаной обивке сидений?
     Не свернули ли ваши пассажиры с пути жертв и лишений?
     Я, Адриан Моул, скоро все узнаю,
     Ибо утром я стану вашим попутчиком.



     Утром я  не обнаружил мистера Брейтуэйта. Моей первой  мыслью было, что
он  попросил  политического  убежища,  но  затем я  нашел записку на  крышке
унитаза:  "Развлекайся,  увидимся поздно  вечером". Итак, я  остался один  в
Москве.  Прежде чем заняться утренним  туалетом,  завесил  зеркало  в ванной
полотенцем.   Потом  оделся  во  все  самое  лучшее  и  спустился  на  лифте
завтракать.  Ресторан  напоминал самолетный ангар и был забит  коммунистами,
поглощавшими  черный хлеб с  кофе. Я сел  рядом  с очень  темным человеком в
просторных  одеждах  --  как  выяснилось, африканцем,  приехавшим  в  Москву
закупать детали  для своего  тракторного завода.  Мы  поболтали немного, но,
поскольку  у нас с ним  было  мало общего, я  повернулся  к соседу,  который
оказался  норвежцем...  Надо же,  какая удача!  Я разговорился о  норвежской
кожевенной промышленности, но вместо  того, чтобы проявить интерес, он резко
встал и вышел, не закончив завтрак. Какие мрачные и непредсказуемые люди эти
скандинавы!
     В ресторане,  чеканя  шаг, появилась Роза  и приказала  нам  садиться в
автобус.  Американская  семья,  трое молочников, два немецких  фермера  и  я
отправились осматривать  достопримечательности. Десять минут  мы погуляли по
Кремлю, за это время американская дочка успела продать фотоаппарат, сапоги и
зонтик неприятному  юнцу с  плаксивой рожей.  Он  не переставая жаловался на
свою страну, пока Роза не заехала ему по уху и не отрезала:
     --  Никакая  другая страна тебя все равно  не  примет.  Ты  -- отменный
жулик.
     Наверное, она оговорилась  и  сказала  "отменный"  вместо "отпетый"; не
могла  же она одобрять  незаконную торговлю? Потом мы вернулись в автобус  и
поехали осматривать Большой  театр,  Олимпийский  стадион, резиденцию  посла
Великобритании и кучу музеев, пока не настало время обедать.
     Молочники  --  Артур,  Арнольд  и  Гарри  --  кружили  по  вестибюлю  и
жаловались,  что их  не везут в молочные магазины. Они успели выпить -- и не
молока. Водки,  подозреваю. Роза  была втянута в горячий спор с американской
семьей -- те  хотели знать, когда они отбудут  в  Молдавию, --  и на  жалобы
молочников внимания не обращала.
     Обедал я за одним  столиком со старыми  английскими аристократками. Они
сокрушались,  что по какой-то необъяснимой причине  их  весь  день возили по
складам молочной  продукции.  Они отправили  к  Розе  депутацию  со  слезной
просьбой отвезти их на балет.
     После  обеда мероприятий  не  было,  и  я отправился  в  парк  Горького
поискать  трупы. В парке  гуляли толпы  русских, совсем так,  как это делают
англичане. Одни лизали мороженое, другие разговаривали и смеялись, а кое-кто
загорал в  нижнем белье с  рублевыми  бумажками на носу, чтобы уберечься  от
ожогов.  И  правда, жара  стояла  такая,  что  я  был вынужден  вернуться  в
гостиницу и снять  вязаную шапочку,  мамину меховую шапку, перчатки, пальто,
четыре свитера, рубашку и майку.
     Вечером  нас  отвезли в оперу, где я  и большинство  русской  аудитории
заснули, а  американская дочь  продала свои наушники  фирмы  "Сони".  Мистер
Брейтуэйт вернулся очень поздно и очень пьяным. Водка не пахнет, но я понял.
Не сказав  ни  слова,  он  завалился в  постель  и  громко  захрапел.  Я  же
окончательно убедился в  том,  что он шпион.  Так мы и жили  все  три  дня в
Москве:  я просыпался,  находил записку  от мистера  Брейтуэйта и вынужденно
отдавался на милость "Интуриста". К концу я совершенно одурел от культуры  и
тосковал об английской апатии и грубом материализме.
     В  последний день  в  Москве  я совершил  отчаянный по  своей  смелости
поступок:  спустился  в  чрево метро, обвешанного люстрами,  в надежде найти
московский торговый  центр. Сунул пять копеек в автомат и ступил в мраморное
с позолотой великолепие. Поезда прибывали каждые три минуты и уносили меня и
толпы  русских,  спешивших  по  магазинам.  Я  привлек несколько  любопытных
взглядов  (прыщавые  лица  --  редкость  в  России),  но большинство  читало
толстенные умные книги  со  смешным шрифтом или изучало концерты Чайковского
для фортепиано с оркестром.
     Из  метро я выбрался  благополучно, нашел магазины и четыре часа спустя
вернулся в гостиницу с гигантской русской куклой,  у которой внутри было еще
тридцать  куколок, одна другой меньше. Пандора получит  самую большую, а мой
отец самую маленькую.  В вестибюле гостиницы я увидел мистера Брейтуэйта, он
сидел   на   диване   с   пышнотелой  русской,   одетой  в  брючный   костюм
ядовито-зеленого цвета  и туфли  на платформе. Она эротически теребила клеши
мистера Брейтуэйта, а он взял ее руку и лизнул ладонь. Господи! Какое жуткое
зрелище! Мне хотелось крикнуть:  "Мистер Брейтуэйт, возьмите себя в руки, вы
же  англичанин!"  Завидев  меня,  они  отпрыгнули друг  от друга.  Даму  мне
представили как Лару, специалиста по заболеваниям коровьего вымени.
     Я холодно улыбнулся и оставил их вдвоем; откровенная похоть, сочившаяся
из их престарелых глаз, была мне невыносима. Три рубля жгли пятку, поэтому я
их вынул из носка и остановил такси.
     -- Отвезите меня на могилу Достоевского, -- попросил я.
     -- А сколько у тебя денег? -- осведомился таксист.
     -- Три рубля.
     --  Этого  не хватит,  сынок,  --  сказал  он.  -- Могила  Достоевского
находится в Ленинграде.
     Я  похвалил его  английский,  крадучись пробрался в гостиницу, упаковал
вещи и приготовился к полету домой.
     Лара  была  в  аэропорту.  Она  подарила мистеру  Брейтуэйту  гвоздику,
одну-единственную.  Они  лизали  друг  другу ладони, вздыхали  и  говорили о
"духовности".  Мистер  Брейтуэйт  отдал  Ларе номер  еженедельника "Молочная
ферма", две пары  носков  от  "Маркса и Спенсера", рулон туалетной  бумаги и
пакетик с бритвами "Бик". Дама горько заплакала.
     В Гатвике за барьером нас поджидали миссис  Брейтуэйт и Пандора. Мистер
Брейтуэйт вздохнул этак по-русски, по-чеховски, и произнес:
     -- Адриан, миссис Брейтуэйт может не понять насчет Лары.
     -- Да  я и сам не понимаю насчет Лары, -- подхватил я. -- Мне абсолютно
не дается, как  можно закрутить  роман с женщиной  в ядовито-зеленом брючном
костюме и туфлях на платформе!
     Не успел  я  закончить,  как мы подошли к  барьеру и  я упал  в объятия
Пандоры и Англии. О, Лестер! Лестер! Лестер!







     Моул о стиле жизни



     Октябрь 1985 г.



     Я частенько оглядываюсь на мою желторотую юность, и улыбка мелькает  на
моем уже зрелом,  но еще изрытом  прыщами лице. Я  с  трудом узнаю  наивного
мальчика,  которым тогда был. Подумать  только, что когда-то я считал Ивлина
Во женщиной!  Разумеется, теперь, сдав парочку экзаменов за среднюю школу, я
куда более искушен и  опытен и знаю,  что, живи Ивлин Во сегодня, он  был бы
чрезвычайно горд своей дочерью  Оберон, ибо, конечно, Ивлин -- ее отец, а не
мать, как я прежде думал (10).
     Просматривая дневники за прошлые годы, я не могу  не скорбеть об утрате
невинности.  В  тринадцать  лет и  девять месяцев я  искренне  полагал,  что
достаточно  просто  жить. В  то  время я и понятия не имел, что  просто жить
недопустимо.  Надо  обязательно   иметь  стиль  жизни.  Посему  темой  моего
сегодняшнего выступления будет "Стиль жизни" со ссылками на мой собственный.
     Я расскажу  вам о  типичном  дне моей жизни. Познакомлю  с  друзьями  и
родными. Коснусь  вкратце  моей  диеты, привычек  в быту  и  стиля в одежде.
Порассуждаю  о моих  пристрастиях  в  искусстве  и  литературе.  И  к  концу
выступления  вы, надеюсь, получите дайджест моего стиля жизни. Между прочим,
"дайджест"  -- одно  из  многих  тысяч  слов, которыми  я  владею,  и,  если
представится  случай,  я познакомлю  вас, дорогие массы  радиослушателей,  с
другими  редкими,  но  меткими  словами.  Ибо я  глубоко осознаю  свой  долг
просвещать и развлекать великобританских граждан посредством Радио-4.  Разве
смогут они воспрянуть и взять власть, когда они не понимают власти слов? Или
слов власти?
     Современники твердят  мне, что я, несомненно,  передовой человек своего
времени.  Правда, Пандора, любовь всей моей жизни, утверждает, что выражение
"передовой  человек" сейчас  употребляют  только старые  развалины,  которые
одной ногой в крематории.
     К примеру, мой стиль в одежде можно назвать идиосинкразическим, то есть
несовместимым. На самом деле он выражает мое внутреннее "я". Поскольку радио
не  телевизор,  я опишу,  во что я  в данный момент  одет. Начну с головы  и
последовательно дойду до пяток, дабы не возникло путаницы. На голове у  меня
шерстяной шлем, связанный  дряхлыми, но  проворными пальцами моей бабушки. Я
сижу в  шапке, потому что отец отказывается включать отопление  до 1 ноября.
Ему плевать на тот  очевидный факт, что лета в Англии больше не  существует.
Он, как всегда, эгоистичен и думает только об идиотских счетах за газ.
     Движемся вниз. На шее у  меня шелковый галстук, принадлежавший в  былые
времена моему покойному дедушке.  Это счастливый галстук. Он был на дедушке,
когда тот выиграл в Эпсоме полкроны  на  скачках (уж не  знаю, сколько будет
полкроны в нынешних деньгах). С гордостью и без всякого стыда признаюсь, что
моя  рубашка приобретена  на благотворительной барахолке.  Когда-то ее носил
канадский  работяга  с  лесопилки,  у которого были  проблемы  с  потом или,
выражаясь  более  корректно, с  кожными выделениями.  По  крайней  мере  так
утверждает моя мать.  Запах меня не волнует, поскольку я к нему привык, хотя
кое-кто  жалуется.  Под рубашкой  у меня  майка с  надписью "Я люблю  Клиффа
Ричарда  (11)"  --  напоминание о  тех временах,  когда  я был молод и глуп.
Посему канадскую  рубашку я никогда не расстегиваю. Мои ноги облечены в пару
полосатых  брюк,  какие  носят мелкие чиновники,  купленных на распродаже  в
"Вулворте"  накануне  закрытия  магазина.  На  ногах   фирменные  кроссовки,
подаренные моим лучшим  другом Найджелом. Бедняга Найджел страдает неврозом:
он постоянно покупает кроссовки. Причин тому много:
     а) он обязательно должен  быть первым в нашем городишке, кто приобретет
последнюю модель;
     б)  из-за  постоянного внутреннего  раздражения Найджел слишком  сильно
дергает за шнурки, отчего они быстро рвутся. Тогда он отдает кроссовки  мне,
заявляя, что ему в лом вдевать новые шнурки.
     Моей обнищавшей  семье  истеричность Найджела идет только во благо.  Мы
все  ходим  в его  новых  старых  кроссовках,  даже бабушка. Ей они чересчур
велики, но по-стариковски мудрая бабуля приспособилась их  носить, запихивая
в носок туалетную бумагу.
     Между кроссовками и ступнями я ношу пару непарных носков -- один белый,
другой  черный.  Однако  не  надо  думать,  будто  я  рассеянный  гений,  не
замечающий,  что надевает на ноги. Возможно,  я и  гений, но не  рассеянный.
Нет, мой выбор глубоко продуман. И даже символичен. Белый носок означает мою
внутреннюю  чистоту и  незапятнанную нравственность, ибо я  против  насилия,
ракет  "поларис"  и  жестокости по отношению  к  инкубаторским курам. Черный
носок  символизирует  то  зло,  что  есть  в  моей  душе,  например  желание
поразвлечься с Пандорой на полную катушку или фантазии о том, как я  взрываю
многоквартирные  башни   (разумеется,   предварительно   эвакуировав  оттуда
несчастных жильцов, которые все поголовно страдают манией самоубийства).
     Таким  образом, я -- ходячая дихотомия.  На своих ногах я ношу проблемы
всего мира. Естественно, простонародье не понимает этого яркого явления. Мне
часто  кричат вслед:  "Эй,  у тебя  носки  разные!"  На  эти  невежественные
замечания  я  отвечаю просто и  звучно:  "Нет, приятель, это у тебя разные!"
Некоторые  отходят,  дивясь,  однако, если быть до конца честным, многие  не
считают своим долгом даже задуматься.
     Что касается украшений,  то  на  шее  у  меня висит  золотая цепочка  с
медальоном. В медальоне хранятся останки сухого осеннего листочка. Последний
символизирует хрупкость  человеческого  существования. Листок  подарила  мне
Пандора в порыве страсти, который пришелся почему-то на осень. На моем левом
запястье  медный браслет,  в старости  он  предохранит  меня  от артрита. На
правом запястье пластиковые водонепроницаемые часы, в которых -- приди мне в
голову такая блажь -- можно нырять на глубину до ста футов.
     У  меня есть еще одно украшение, о нем никто не знает, кроме меня и еще
одного человека, -- малюсенькая  татуировка "Мама и папа" на интимном месте.
Я  выколол ее в период нестабильности в их супружеской жизни. Теперь сожалею
о своем  порыве,  ибо  эта  татуировка не  позволит мне  в будущем  загорать
голышом. И  когда я стану  поэтом-миллионером и буду  лежать на моем  личном
греческом острове, я останусь единственным  среди моих гостей, кто не снимет
плавки.
     Впрочем, житье на греческом острове мне  только предстоит. Что до моего
нынешнего жилища, то обитаю я под отчим кровом, представляющим собой полдома
в  захолустном  пригороде одного  из  Центральных  графств. Да-да,  я, как и
многие  мои сограждане,  живу в  доме  с  глухой стеной, отделяющей  меня от
интимных секретов чужой  семьи. Никак не пойму, почему эта стена  называется
"глухой",  ведь когда наши  соседи закатывают вечеринку, слышен каждый звук:
как откручивают пробки на бутылках с тоником, как вишенки падают в коктейли,
как женщины обмениваются колкими репликами и как  мужчин рвет. И если глухие
стенки   сооружаются  с   целью   оградить   примыкающие  полдома  от  шума,
производимого  соседями, то  я  должен заявить  британским  строителям:  "Вы
просчитались, господа".
     А теперь я хотел бы поведать о моем типичном дне. Пес обычно будит меня
в семь  или  около  того. Он дико  старый, и у него слабый мочевой пузырь. Я
встаю и, как был в трусах и майке, открываю ему черный ход,  чтобы он задрал
лапу на газоне наших соседей. Завариваю кофе и, прихватив чашку, возвращаюсь
в постель, где  читаю что-нибудь интеллектуальное  с целью  повышения своего
образовательного  уровня. Сейчас я  штудирую "Витгенштейна для  начинающих",
авторы -- Т. Лоуз,  МГН, Трин.,  Дуб. (12) Иногда, ради  развлечения, я могу
взяться за что-нибудь, требующее меньшего умственного напряжения. "Чемодан с
крылышками: приключения стюардессы" под  редакцией и с предисловием Джерарда
Тикелла  -- хороший тому пример. Но бывает, что даже воспоминания стюардессы
требуют от меня слишком большого напряжения  в столь ранний час.  И тогд