чепухе.
   Министр Флаухер проворчал что-то, глубоко вздохнул, выпил вина, рыгнул,
с досадой оперся локтями о стол и, склонив шишковатую  голову,  крохотными
глазками уставился на благодушно восседавшего за столом Кленка.  Кельнерша
Ценци, уже много лет обслуживавшая  этот  стол  в  "Тирольском  погребке",
стояла прислонившись к буфету. Взглядом организатора следила она за  своей
помощницей Рези, не переставая в то же время с легким юмором наблюдать  за
расшумевшимися мужчинами, учитывая как колебания в их  настроении,  так  и
уровень остающегося еще в их стаканах вина. Эта полная, крепкая женщина  с
красивым широким лицом, страдавшая, как и все ее  коллеги,  плоскостопием,
отлично знала всех своих постоянных посетителей. Она  прекрасно  заметила,
как изменился министр Флаухер при появлении министра  Кленка.  Она  знала,
что Флаухер, если он в хорошем настроении, закажет вторую порцию  сосисок,
а если в плохом - редьку. Он не успел  даже  пробормотать  до  конца  свое
приказание, как редька уже очутилась перед ним на столе.
   Престиж в области искусства! Как  будто  он  сам,  Флаухер,  не  любил,
например, музыки? Но было просто признаком дегенерации, снобизмом  -  ради
этого  самого  "престижа"  спускать  каждому  "чужаку"  любую   вызывающую
выходку, любое свинство. Министр Флаухер, в порыве досады по  рассеянности
притянул к себе тарелку с остатками ужина своего  соседа  и  бросил  своей
таксе кость. Даже и тогда, когда он занялся приготовлением своей редьки по
всем правилам искусства, его не переставало  терзать  сомнение  того,  как
бесконечно долго ему пришлось терпеть в музее вредителя Крюгера.
   Такса у его ног чавкала, грызла кость, глотала, жрала. Окончив возню  с
редькой, министр выжидал, пока отдельные  ломтики  водянистого  корнеплода
втянут достаточное количество соли. Сквозь открытые окна, несмотря на  шум
в ресторане, явственно доносились из находившейся  напротив  пивной  звуки
исполняемого сотнями голосов мюнхенского гимна: пока старый Петер стоит  у
Петерсберга, пока течет по городу зеленый Изар, до тех пор не  иссякнут  в
Мюнхене веселье и уют. Да, долго, долго пришлось Флаухеру ждать,  пока  он
избавился от Крюгера. Пока, - да, приходилось в этом  признаться,  -  пока
Кленк не дал ему в руки оружия против Крюгера. Флаухеру ясно  представился
этот час, Это было в такой же вечер, как сегодня, здесь же, в  "Тирольском
погребке", за тем столиком,  вон  там  наискосок,  под  большим  выжженным
пятном на облицовке, о котором с таким цинизмом говорил  однажды  писатель
Лоренц Маттеи. На этом самом месте Кленк, с трудом сдерживая свой  сильный
бас, сначала в виде намеков, и, по  своему  обыкновению,  поддразнивающим,
двусмысленным тоном, а затем уже в ясных словах преподнес  ему  тогда  это
"дело Крюгера", это ниспосланное богом  дело  о  лжесвидетельстве,  давшее
возможность удалить Крюгера с  занимаемой  должности  и  затем  с  помощью
процесса устранить его раз и навсегда. Это был великий вечер, он готов был
тогда  простить  Кленку  все  его  надутое  высокомерие,  -  такой  подъем
испытывал он от сознания победы правого дела и гибели злого.
   И вот настает долгожданный день. Завтра  процесс  начнется.  Он,  Франц
Флаухер,  до  конца  насладится  победой.  Он   будет   стоять,   грузный,
представительный, какими он не раз видел священников на амвоне деревенской
церкви, и внушительно возгласит: "Глядите, вот каковы они, безбожники!  Я,
Франц Флаухер, с самого начала почуял в нем дьявола".
   Он принялся за пропитавшуюся солью редьку. К каждому ломтику полагалось
добавить немного масла и кусочек хлеба. Но он ел машинально, без  обычного
наслаждения. Приподнятое настроение,  в  котором  полтора  часа  назад  он
покинул свою квартиру, исчезло с той самой минуты, как появился Кленк. Тот
с показным добродушием не обращает  внимания  на  Флаухера,  но  это  лишь
притворство: сейчас он с самым невинным и приветливым видом  поднимет  его
на смех.
   И вот Флаухер действительно услышал густой бас Кленка:
   - Да, кстати, коллега, мне необходимо вам кое-что рассказать.
   Вряд ли это сообщение  будет  особенно  радостным.  Густой  бас  Кленка
звучал спокойно, но Флаухер  ясно  различал  в  словах  коллеги  намерение
уязвить его. Кленк неторопливо встал,  вытянулся  во  весь  свой  огромный
рост. Флаухер  продолжал  сидеть,  склонившись  над  последними  ломтиками
редьки. Но Кленк сделал приветливый, благодушный жест,  и  Флаухер  против
своей волн тоже встал. У буфета стояла кельнерша Ценци и глядела на  него.
Ее проворная помощница Рези, не переставая болтать с одним из  посетителей
и не забывая в то же время переменить тарелку  на  другом  столике,  также
поглядела вслед обеим мужчинам, дружно направлявшимся в  уборную.  Флаухер
шел с тем мрачным чувством, которое он испытывал будучи  студентом,  когда
его вызывали на дуэль.
   В выложенной фаянсовыми плитками уборной  Кленк  рассказал  Флаухеру  о
беседе своего референта с вождем крестьянской партии Бихлером. Нет, Бихлер
не сочувствовал тактике министра Флаухера в вопросе  о  процессе  Крюгера.
"Осел", - сказал, как сообщают из достоверных источников, Бихлер. Так  вот
прямо, без обиняков, и сказал: "Осел". Нужно признаться, что и он,  Кленк,
ни в коей мере не разделяет взглядов уважаемого коллеги в этом вопросе. Но
"осел"  -  это,  конечно,  чересчур  сильное  выражение.  Все  это   Кленк
выкладывал, нисколько не стараясь умерить свой громовой бас. Он так  орал,
что, конечно, его было слышно и за стенами уборной.
   Мрачный,  сутулясь  еще  больше  обычного,  вышел  министр  просвещения
Флаухер, бок о бок с весело болтавшим Кленком, из облицованного фаянсовыми
плитками помещения. Он так и  знал:  ему  не  дадут  насладиться  победой.
Нечего было и думать противиться ясно  выраженной  воле  агрария  Бихлера,
фактического правителя Баварии. Приходилось отойти в  сторону,  отказаться
от триумфа. Оплевано было для него теперь все, весь процесс.  Молча  сидел
он, склонившись над остатками редьки, оттолкнув ногой повизгивавшую таксу,
с мрачной злобой прислушиваясь к все  новым  раскатам  смеха,  вызываемого
веселыми шутками Кленка.
   Понурый и ворчливый вернулся  в  этот  вечер  министр  Флаухер  в  свою
квартиру, которую несколько часов назад, предвкушая  процесс  Крюгера,  он
покинул в таком приподнятом  настроении.  Усталая,  боязливая,  сочувствуя
горю хозяина, такса скользнула в свой уголок.



3. ШОФЕР РАТЦЕНБЕРГЕР И БАВАРСКОЕ ИСКУССТВО

   Председательствующий, ландесгерихтсдиректор доктор Гартль,  общительный
блондин, сравнительно молодой, - ему едва ли было пятьдесят, - с небольшой
лысиной, был любителем изящества, ловкости в ведении  судебных  процессов.
Среди баварских судебных чинов было не много столь же способных  достойным
образом вести  процесс,  привлекший  внимание  всей  страны.  Гартль  знал
поэтому, что правительству некому больше поручить это дело и что он  может
действовать как ему заблагорассудится, лишь бы конечный результат, то есть
в данном случае осуждение  обвиняемого  Крюгера,  соответствовал  политике
кабинета. Богатый и независимый, честолюбивый судья чувствовал себя  очень
важной  персоной.  Не  мешало  показать  правительству,   что   он   умеет
всесторонне использовать свои способности и представляет собой  фактор,  с
которым  необходимо  считаться.  Его  истинно  баварские,   консервативные
убеждения находились  вне  всяких  подозрений.  Умело  подобранный  состав
присяжных являлся солидной страховкой.  В  смысле  юридических  знаний  он
чувствовал себя достаточно сильным, чтобы, опираясь на  гибкие  параграфы,
юридически обосновать любой  приговор,  -  почему  же  не  позволить  себе
роскошь провести такое громкое дело, как этот процесс  Крюгера,  утонченно
художественно, показать свое умение понять все человеческие слабости?
   Обладая  безошибочным  инстинктом,   он   умел   создавать   нарастание
впечатлений,  и  потому  провел  допрос   обвиняемого   чисто   формально,
приберегая эффекты к  тому  моменту,  когда  внимание  начнет  ослабевать.
Пришлось ждать довольно долго, пока наконец  он  не  распорядился  вызвать
главного свидетеля обвинения.
   При появлении шофера Франца-Ксавера Ратценбергера все шеи вытянулись, к
глазам поднялись  лорнеты,  и  зарисовщики  больших  журналов  лихорадочно
заработали.  Маленький,  толстенький,  круглоголовый  человек  с  светлыми
усами, в непривычном и стеснявшем его  черном  сюртуке,  польщенный  общим
вниманием, выступал с важностью и  деланной  непринужденностью.  Скрипучим
голосом,  на  местном  диалекте  он  обстоятельно  отвечал   на   вопросы,
касавшиеся его личности.
   Безмолвно  прислушивались  присутствующие  к  нескладным,   ничего,   в
сущности, не говорящим  словам,  которыми  этот  низкорослый  человечек  с
крохотными глазками решительно подтверждал виновность Крюгера. Итак, три с
половиной года назад, в ночь с четверга 23 на пятницу 24 февраля, он в три
четверти  второго   вез   обвиняемого   Крюгера   с   какой-то   дамой   с
Виденмайерштрассе до дома  номер  девяносто  четыре  по  Катариненштрассе.
Здесь доктор Крюгер вместе с дамой вышел из автомобиля  и,  расплатившись,
вошел  вместе  с  дамой   в   дом.   Крюгер   во   время   разбирательства
дисциплинарного  дела,  возбужденного  вскоре  после  этого  против   ныне
покойной Анны-Элизабет Гайдер, под присягой  показывал  другое,  а  именно
утверждал, что в ту ночь проводил свою даму до ее квартиры, а затем в  том
же автомобиле поехал дальше. Таким образом,  если  придавать  веру  словам
шофера Ратценбергера, Крюгер был виновен  в  даче  на  суде  под  присягой
заведомо ложных показаний.
   Председатель с подчеркнутым беспристрастием, не дожидаясь вмешательства
защитника доктора Гейера, поставил свидетелю на вид неправдоподобность его
показаний, Описываемые события имели место три с половиной года назад. Как
же мог Ратценбергер, перевезший за это время тысячи  пассажиров,  с  такой
точностью помнить все подробности, относившиеся к доктору  Крюгеру  и  его
спутнице? Не перепутал  ли  он  дат  или  личностей?  Дружелюбно-небрежным
тоном, каким председатель суда  имел  обыкновение  говорить  с  людьми  из
народа, продолжал он беседовать со свидетелем, вызвав даже беспокойство  у
прокурора.
   Но шофер Ратценбергер был хорошо натаскан и не скупился, на  ответы.  В
других случаях он,  мол,  не  мог  бы  с  такой  уверенностью  говорить  о
личностях и сроках, но 23 февраля был день его рождения,  он  отпраздновал
его и, собственно говоря, решил в эту ночь не работать. Все же он  выехал,
так как не был оплачен счет за электричество и его  старуха  ныла  до  тех
пор, пока наконец он не решился выехать. (Корреспонденты отметили  смех  в
зале при этих словах.) Было чертовски холодно, и он чертовски  злился  бы,
если  бы  не  удалось   заполучить   пассажира.   Его   стоянка   была   у
Мауэркирхенштрассе, где живут богатые господа. Вот он и посадил пассажиров
- этого самого господина Крюгера с дамой. Господа эти  вышли  из  дома  по
Виденмайерштрассе, где все  окна  были  освещены.  По-видимому,  там  было
какое-то большое празднество.
   Все это свидетель выложил своим скрипучим голосом с  самым  прямодушным
видом, слегка причмокивая после каждой фразы и  стараясь  объясняться  как
можно яснее. Он производил  впечатление  порядочного  человека  и  казался
достойным доверия. Судьи, присяжные,  журналисты  и  публика  с  интересом
прислушивались к его показаниям.
   Почему, - поинтересовался председатель (он также  заговорил  теперь  на
местном  наречии,  что  привлекло  к  нему  общие  симпатии),  -   почему,
собственно, Ратценбергер обратил внимание на то, что доктор Крюгер  вместе
с дамой вошел в дом по Катариненштрассе?  Шофер  ответил,  что  он  и  его
товарищи всегда  очень  интересуются  такими  вещами,  так  как  пассажир,
провожающий даму и входящий с нею в дом, обычно не скупится на чаевые.
   Каким образом он в темноте так ясно  разглядел  лицо  обвиняемого,  что
теперь с уверенностью решается опознать его?
   - Такого человека, как господин Крюгер, - помилуйте! - ответил шофер. -
Его мудрено не узнать!
   Присутствующие вглядываются в обвиняемого,  рассматривают  его  крупное
лицо, широкий лоб, низко заросший черными до блеска волосами, серые  глаза
под густыми темными бровями, большой мясистый нос,  изогнутую  линию  рта.
Да, правильно: это лицо легко запомнить. Было  вполне  правдоподобно,  что
шофер мог и несколько лет спустя узнать его.
   Обвиняемый сидел неподвижно. Его защитник, доктор  Гейер,  внушил  ему,
чтобы он сам не вмешивался в ход прений, предоставив это  ему,  защитнику.
Доктор Гейер охотно также стер бы с лица обвиняемого  залегшую  в  уголках
его губ вызывающую улыбку, отнюдь не способную  привлечь  на  его  сторону
симпатии присутствующих.
   Адвокат,  сухощавый  белокурый  человек  с  тонким  крючковатым  носом,
редкими волосами, быстрыми голубыми глазами за  толстыми  стеклами  очков,
плохо владевший своим нервным лицом, ясно понимал, что, задавая  наводящие
вопросы, председатель преследует цель не поколебать, а укрепить доверие  к
показаниям свидетеля. Для него стало ясно, что к возражению,  будто  шофер
не может через три с лишним года помнить, как вел себя его пассажир, здесь
хорошо  подготовлены.  Поэтому  доктор  Гейер  решил   повести   на   него
наступление с другой стороны. Он сидел взволнованный и готовый к действию,
словно заведенный и уже  вздрагивающий  автомобиль,  готовый  рвануться  с
места. Легкая краска то покрывала лицо, то сбегала с него. Настойчиво,  не
спуская своих зорких глаз с шофера, он принялся  с  самым  невинным  видом
издалека перебирать его не внушавшее особого доверия прошлое.
   Шофер Ратценбергер неоднократно менял места службы. Большую часть войны
он провел в тылу, затем наконец попал на фронт, был засыпан в окопе землей
и ввиду тяжелого ранения снова возвращен в тыл. Дома, опираясь по каким-то
причинам на  особую  протекцию,  добился  возможности  окончательно  снять
военную форму. Женился на девице, имевшей от него уже двоих больших  детей
и получившей к этому времени  маленькое  наследство.  На  деньги  жены  он
приобрел таксомотор. Детей, особенно своего  сына  Людвига,  он  по-своему
грубо баловал, но жена его в то же время неоднократно обращалась в полицию
с жалобами на нанесенные  ей  побои.  Ходили  также  слухи  и  о  каких-то
семенных ссорах: во время одной из них Франц-Ксавер Ратценбергер  ранил  в
голову своего брата и был уличен родственниками в наглой и грубой лжи.  За
оскорбления и угрозы на него неоднократно поступали жалобы от владельцев и
шоферов   частных   автомобилей.   Ратценбергер   объяснял   эти    жалобы
враждебностью частных автомобилистов,  питавших,  по  его  словам,  особую
ненависть к шоферам такси, управлявшим машинами лучше,  чем  эти  господа.
Кроме того, заявил шофер, после войны он был подвержен вспышкам гнева даже
по самым незначительным поводам. Однажды, по непонятной  даже  ему  самому
причине, он покушался на самоубийство:  неожиданно  для  всех,  с  криком:
"Прощай,  чудный  край!"  -  соскочил  с   парома,   переправлявшегося   в
окрестностях Мюнхена через Изар, но был выловлен из воды.
   Адвокат Гейер выразил удивление, как это такому нервному человеку  дано
было разрешение на  управление  таксомотором.  Известно  было,  что  шофер
Ратценбергер любил выпить. "Сколько?" - прозвучал настойчивый,  неприятный
голос доктора Гейера. "Примерно три литра в день". - "Иногда и больше?"  -
"Иногда и пять". - "Случалось, и шесть?"  -  "Случалось".  -  "Не  был  ли
однажды составлен полицейский  протокол  по  поводу  того,  что  он  избил
пассажира, не давшего ему на чай?" - Возможно. Должно быть, этот  прохвост
чем-нибудь обидел его. Оскорблять себя он никому не позволит! - Дал ли ему
доктор Крюгер в тот раз на чай? Как это так он не помнит? Но ведь как  раз
в связи с чаевыми  он  и  приглядывается  так  внимательно  к  пассажирам,
провожающим женщин. (Быстрый, звонкий  голос  адвоката  словно  ударял  по
свидетелю, явно смущая его.) Возил ли  он  обвиняемого  когда-нибудь  еще?
Этого он также не помнит? Но ведь правда, что против него было  возбуждено
преследование и ему грозило лишение прав водителя такси?
   Под градом сыпавшихся на него вопросов адвоката свидетель смущался  все
больше и больше. Он все чаще  причмокивал,  жевал  свои  рыжеватые  усы  и
окончательно перешел на местный диалект, так что иногородние  репортеры  с
трудом улавливали смысл его  слов,  Но  тут  вступился  прокурор.  Вопросы
защитника  не  имеют-де  прямого  отношения  к   делу.   Председатель   из
подчеркнутого человеколюбия по отношению к  обвиняемому  все  же  разрешил
постановку вопросов.
   Да, так вот: дело против него действительно  было  однажды  возбуждено.
Как раз по поводу якобы имевшего место избиения  пассажира.  Но  это  дело
было  прекращено.  Показания  пассажира,  какого-то  прохвоста,  "чужака",
желавшего лишь увильнуть от уплаты по таксе, не подтвердились.
   Снова на мгновение вспыхнули краской щеки доктора Гейера.  Он  усиливал
свое наступление. Не без труда принуждал он к покою свои  узкие,  покрытые
тонкой кожей руки. Его высокий, звонкий  голос  звучал  в  ушах  свидетеля
четко, неумолимо. Он пытался установить связь между нынешними  показаниями
шофера  и  возбужденным  против  него  делом,   грозившим   ему   лишением
водительских прав. Он стремился доказать,  что  дело  против  шофера  было
прекращено,   когда   выяснилась   возможность   использовать    показания
Ратценбергера против Крюгера. Он подходил издалека, задавал самые невинные
вопросы.  Но  недаром   Ратценбергер,   ища   поддержки,   поглядывал   на
председателя, - доктор Гартль  счел  нужным  вступиться.  Здесь  вырастала
непроницаемая стена. Так и не стало известно суду, как неопределенны  были
первоначальные показания Ратценбергера, как перед ним в  ходе  допроса  то
вырисовывалась угроза потери прав водителя такси, то снова исчезала,  пока
его  показания  не  приняли  совершенно  твердого  характера.  Не   узнали
слушатели и о нитях, тянувшихся от полиции к судебным властям, от судебных
властей к министерству  просвещения  и  вероисповеданий.  Здесь  все  было
смутно,  неопределенно,  неуловимо.  Все  же  почва  под   ногами   шофера
Ратценбергера  оказалась  несколько  поколебленной.  Но  под   конец   при
поддержке  председателя  он  с  помощью  ходячей  остроты  обеспечил  себе
приличное отступление: он, может, разочек в  жизни  и  в  самом  деле  был
недостаточно вежлив с пассажиром, но пусть спросят  кого  угодно  -  любой
шофер в городе ездит лучше, когда в брюхе у него переливаются  кружки  две
пива. После этого свидетеля отпустили,  и  он  удалился,  убежденный,  что
добросовестно дал свои показания.  Он  уносил  с  собой  симпатии  многих,
твердые надежды на хорошие чаевые и полную уверенность,  что,  если  опять
какой-нибудь наглый пассажир станет обвинять  его  в  насилии,  такси  все
равно останется за ним.
   Вслед  за  этим  суд   занялся   выяснением   подробностей   вечеринки,
предшествовавшей  злополучной  поездке  на   автомобиле.   Эта   вечеринка
происходила в последний год войны. Одна дама, родом из Вены, пригласила  к
себе человек тридцать  гостей.  Квартира  была  убрана  мило,  без  особых
претензий. Пили, танцевали. Жильцы из  нижней  квартиры,  по  ряду  причин
относившиеся  к  венке  недоброжелательно,  вызвали  полицию,  -   было-де
величайшим безобразием пить и плясать во время войны.  Полиция  переписала
гостей.  Лиц,  по  возрасту  подлежащих  призыву  в  армию  и  не  имевших
протекции, несмотря на признанную ранее непригодность к военной службе или
"броню", вскоре после того отправили на фронт.
   Дама, устраивавшая вечеринку, дружила  с  левыми  депутатами  ландтага,
поэтому  власти  постарались  по  возможности   раздуть   этот   инцидент.
Безоб