л наполнен изображениями мифологических фигур во
вкусе Версаля. Он сел верхом на одного из  деревянных  зверей.  Сезон  уже
кончился, вечерело, и они были единственными посетителями на всем острове.
И так, сидя на деревянной спине мифологического зверя, он  набросал  перед
ней эту шкалу жизненных ценностей. Первое место,  считая  снизу,  занимали
комфорт,  удобства  жизни,  затем  чуть  выше  -  путешествия,  созерцание
многообразия мира. Далее, еще одной ступенью выше - женщины,  все  радости
утонченных наслаждений. Еще ступенью выше - успех. Да, успех - это хорошо,
это вкусно! Но все эти вещи составляли лишь низшие ступени. Надо всем этим
возвышались друг Каспар Прекль и она, Иоганна  Крайн.  Но  все-таки,  если
говорить совершенно откровенно, и это было еще не самое высшее.  На  самом
верху, выше всего, стояла его работа.
   Иоганна слушала задумчиво, стоя внизу под мелким дождем. Но раньше  чем
она успела ответить, подошел  сторож  в  сопровождении  большой  собаки  и
грозно спросил, что это он делает, взобравшись на произведение  искусства.
Ездить верхом на произведениях искусства  строго  воспрещается.  И  Крюгер
слез с деревянной мифологии.  У  него  оказалось  при  себе  удостоверение
личности. Сторож вытянулся,  сложив  руки  по  швам,  перед  руководителем
государственного музея и почтительно слушал, как ему  объясняли,  что  для
всестороннего  изучения  произведений  искусства  такого  рода  необходимо
ездить на них верхом.
   Да,  удивительно,  как  это  Иоганна  Крайн  вот  уже   четвертый   год
выдерживает с ним. Он видел ее сейчас перед собой - широкое  лицо  с  туго
натянутой кожей, каштановые, упрямо, вопреки моде заколотые узлом  волосы,
темные брови над большими, серыми, неосторожными глазами. Удивительно, как
это она так долго могла терпеть его среди окружавшей ее атмосферы ясности.
Не нужно было быть сильной, прямолинейной  Иоганной  Крайн,  чтобы  уж  из
одного его поведения в деле с картиной "Иосиф и его братья" понять,  каким
бесцветным и ленивым может быть его образ действий на практике. Да,  таков
он и был: с неимоверным увлечением набрасываясь на какое-нибудь  дело,  он
отступал,  вялый  и  готовый  на  компромиссы,  как   только   оказывалось
необходимым обнаружить длительную выдержку и готовность стоять на своем.
   Неожиданно его охватило горячее желание увидеть Иоганну. В зале суда он
среди многих лиц искал глазами ее живое, широкое лицо. Напрасно. Вероятно,
этот  отвратительный  доктор  Гейер  по   каким-то   своим   крючкотворным
юридическим соображениям не позволил ей присутствовать. Между тем ведь она
вовсе не должна была давать показания.  Он  не  хочет,  чтобы  она  давала
показания. Он уже два или три раза говорил об этом своему  защитнику.  Он,
Крюгер, не хочет, чтобы Иоганна оказалась впутанной в эту грязную историю,
из которой нельзя выйти незапачканным.
   Но человек в камере сто тридцать четыре не  мог  помешать  своей  яркой
фантазии рисовать картину того, как Иоганна Крайн своим спокойным  голосом
будет  давать  показания  в  его  пользу.  Было   бы   чертовски   горьким
разочарованием, если  бы  доктор  Гейер  действительно  послушался  его  и
отказался от  выступления  Иоганны.  Это  будет  прямо  изумительно,  если
Иоганна выскажет всем этим болванам свой взгляд на дело. Если  рассыплются
в прах все обвинения, выдвинутые в этом нелепом  процессе.  Если  всем  им
тогда придется извиняться перед ним и первому - министру  Флаухеру,  этому
тупице с четырехугольным черепом. О, он, Крюгер, не будет  разыгрывать  по
этому поводу  эффектных  сцен.  Без  всякого  пафоса,  с  усмешкой,  почти
сердечно пожмет он покаянную руку старому  ослу,  довольствуясь  тем,  что
отныне  им  волей-неволей  придется  предоставить  ему  больше  свободы  в
исполнении своих служебных обязанностей.
   Во всяком случае, ужасно обидно, что  ему  все  это  время  не  удается
повидаться с Иоганной. Этот всегда осторожный, несносный оппортунист Гейер
полагает, что впечатление от показаний Иоганны значительно ослабеет,  если
выяснится, что она в эти дни много времени проводила  с  Крюгером.  А  то,
какую моральную поддержку оказало бы ему, Крюгеру, общество Иоганны,  его,
конечно, нисколько не интересовало. Почти  с  ненавистью  вспомнил  Крюгер
светлые проницательные глаза защитника за толстыми стеклами очков.
   И все-таки тот факт, что Иоганна так  долго  и  тесно  связана  с  ним,
поднимал его веру в себя. Да, однажды он сдал. Но теперь он  взял  себя  в
руки и выберется на прямую дорогу. Только бы разделаться  с  этой  гнусной
историей! Тогда, будь она хоть в глубине Сибири, он разыщет картину "Иосиф
и его братья" и, что еще важнее, раскопает художника  Ландгольцера.  Будет
искать настойчиво, фанатически, вместе с  молодым  другом  своим  Каспаром
Преклем. С прежней проклятой мягкотелостью он во всяком случае разделается
раз и навсегда.
   Снова шаги надзирателя. Девять шагов громко, девять - тише, и опять его
больше не слышно. Но под влиянием таких мыслей одеяло уже не так царапало,
да и на левый бок он улегся, не боясь за  сердце.  Естественная  усталость
одержала  верх  над  нервным  возбуждением,  вызванным  ночной  тишиной  и
тюремным одиночеством. Он заснул с легкой довольной улыбкой на устах.



8. АДВОКАТ ДОКТОР ГЕЙЕР ПРЕДОСТЕРЕГАЕТ

   Адвокат доктор Зигберт Гейер приказал своей экономке даже  в  свободный
от судебного заседания воскресный  день  разбудить  его  розно  в  восемь.
Каждый час и этого воскресного дня распределен заранее. Он должен  принять
свидетельницу Иоганну Крайн, должен в "Тирольском погребке", являющемся  в
воскресные  предобеденные  часы  чем-то  вроде  нейтрального   клуба   для
политических деятелей этой маленькой страны, постараться удержать своих не
слишком ловких товарищей по партии  от  чрезмерных  глупостей.  Но  прежде
всего ему нужно поработать  над  своей  рукописью  "История  беззаконий  в
Баварии от заключения перемирия 1918 года до наших  дней".  Он  не  должен
нарушать цельности произведения, допуская перерывы в работе.
   Как только хриплый, плаксивый голос экономки Агнесы разбудил  адвоката,
он, напряжением воли преодолевая сопротивление непослушного тела, заставил
себя вскочить с постели. В ванне он дал волю мыслям, нарушил на  мгновение
дисциплину неумолимой логики, к которой приучил себя.
   Разве знал кто-нибудь об усилиях, необходимых для  того,  чтобы  каждый
день сызнова заводить, питать и напрягать  его  прославленную  выдержку  и
четкую энергию? Разве не был он в основе своей  созерцателем,  непригодным
для такой лихорадочной деятельности? Чудесно  было  бы  жить  за  городом,
освободиться от профессиональной политической  деятельности,  ограничиться
литературной работой по теоретическим вопросам политики.
   Найдет ли он в себе достаточно спокойствия  сегодня,  чтобы  продолжать
работу над "Историей беззаконий"?  Дьявольски  трудно  оторвать  мысли  от
Крюгера, от самого себя. Если  он  хочет  действительно  закончить  книгу,
нужно когда-нибудь оторваться от дел и  хоть  на  два  месяца  укрыться  в
спокойной обстановке.
   Увы! Он знал, чем окончилась бы подобная попытка. Покачиваясь в  теплой
воде, он вспоминал о прежних  попытках  уйти  от  окружающей  утомительной
сутолоки, и насмешливая улыбка играла на  его  тонких  губах.  После  двух
недель сельской тишины он всегда начинал тосковать по письмам, газетам, по
деловым совещаниям, Тосковал по той минуте, когда снова, в зале  суда  или
стоя на трибуне ландтага, увидит глаза, прикованные к его  устам.  Как  ни
твердо знал он, что все эти эффекты - лишь пустой, незначащий  блеск,  все
же он не умел отказаться от них.
   Адвокат доктор Гейер покачивался в светлой зеленоватой воде. Он думал о
книге "Право, политика, история", большой книге, которую  он  когда-нибудь
соберется  написать.  Он  любовно  вспоминал   некоторые   найденные   им,
казавшиеся  удачными,   формулировки;   закрывал   глаза,   улыбался.   Со
студенческой скамьи думал  он  над,  этими  вопросами.  Он  знал:  "Право,
политика, история" - это будет хорошая книга, в ней будет  сказано  больше
значительного, чем он когда-либо сможет сказать на суде или в  парламенте.
Она окажет влияние на людей большего калибра, чем судьи и депутаты, и, кто
знает, быть может, когда-нибудь она дойдет и до такого  человека,  который
его мысли претворит в действие. Он собрал  много  материалов,  отсеял  их,
привел в порядок. Перебирал  их  из  года  в  год,  менял  основной  план,
расположение. Откладывал  со  дня  на  день  главную  работу,  требовавшую
напряжения всех сил,  принялся,  наконец,  за  меньшую  книгу  -  "История
беззаконий  в   Баварии",   успокаивая   свою   совесть   тем,   что   это
подготовительная работа к тому, большому произведению. Но в тайниках души,
- не теперь, в ванне, а в спокойные минуты размышлений, - он сознавал, что
никогда не напишет той книги,  что  всю  жизнь  он  будет  метаться  между
политическими  вопросами  дня  и  адвокатской  суетней,   великую   задачу
разменивая на ничтожную деловитость.
   Адвокат доктор Зигберт  Гейер  потер  тонкую,  удивительно  белую  кожу
холодной резиновой  губкой,  насухо  вытерся.  В  глазах  снова  загорелся
обычный острый, настойчивый блеск. Ненужное теоретизирование!  Переливание
из пустоте в порожнее! Ерунда! Вредно так  долго  сидеть  в  теплой  воде.
Нужно собраться с мыслями, заняться обвиняемым Крюгером.
   Сангвинический, недисциплинированный характер Крюгера был ему противен.
Но, как ни неприятен был ему именно этот объект судебного  произвола,  как
ни безнадежна была защита права перед государственной  властью,  права  не
уважавшей,  все  же  радостно  было   открыто   высказать   свое   мнение,
использовать этот отдельный случай, ярко осветить его.
   Он торопливо позавтракал, рассеянно  засовывая  в  рот  большие  куски,
быстро прожевывая их. Экономка Агнеса, костлявая, с желтым  лицом,  ходила
взад и вперед, сердито требуя, чтобы он ел медленно, а то и еда,  мол,  не
пойдет ему впрок. И, кроме того, он, конечно, снова надел  старый,  совсем
неприличный костюм: нового, нарочно приготовленного ею, он и  не  заметил.
Гейер сидел в  некрасивой,  неловкой  позе,  не  слушая  ее,  жевал  пищу,
стряхивая крошки на платье, просматривал  газетные  отчеты,  отмеченные  и
присланные ему управляющим его: личной конторой. Его глаза  снова  глядели
так же быстро, трезво, проницательно, как в зале суда. Во  многих  газетах
был помещен его портрет. Он всматривался в свое лицо: тонкий  с  горбинкой
нос, острые выдающиеся скулы, напряженно выдвинутый вперед подбородок.  Не
было никаких сомнений -  он  нынче  бесспорно  один  из  лучших  адвокатов
Баварии. Ему следовало давно уехать из этого ленивого города, переселиться
в Берлин. Никто не понимал,  как  он  мог  довольствоваться  деятельностью
депутата в парламенте этой провинции и не участвовать в большой  политике.
Должно   быть,   он   действительно   увлекся    борьбой    с    маленьким
князьком-диктатором  Кленком,   своими   обманчивыми   успехами   в   этой
незначительной провинции.
   Переворачивая новый газетный лист, доктор Гейер внезапно так же резко и
болезненно вздрогнул, как в зале суда при смутившем его неприличном смешке
присяжного Дельмайера. Газета, которую он держал в руках, была  берлинской
дневной газетой. Зарисовщик метко и дерзко набросал портреты присяжных  на
процессе Крюгера. Лица с печатью безнадежной посредственности. Неумолимо и
убедительно было схвачено  выражение  беспросветной  тупости.  На  первом,
плане,  заслоняя  два  других,  выступало  лицо  страхового   агента   фон
Дельмайера, это  сухое,  наглое,  легкомысленное  лицо,  которое  адвокату
отныне придется часами созерцать каждый день. Оно снова лишало его с таким
трудом  завоеванного  спокойствия.  Ведь  там,  где  был  Дельмайер,   там
поблизости должен был находиться и Эрих.  Эти  люди,  ненадежные  во  всем
остальном, проявляли постоянство только в своей неразлучной дружбе.  Эрих!
Все относящееся к комплексу "Эрих" адвокат  давно  обдумал,  уяснил  себе,
выразил словами. С этим было покончено. Раз и навсегда. И все же он  знал:
если мальчик когда-нибудь сам лично придет к нему,  -  а  когда-нибудь  он
придет и будет  говорить  с  ним,  -  в  эту  минуту  все  опять  окажется
невыясненным и совсем не поконченным.  Он  держал  в  одной  руке  газету,
другая рука, подносившая ко рту недоеденную  булочку,  так  и  застыла  на
полдороге. Неподвижным  взглядом  уставился  он  на  рисунок,  на  штрихи,
сплетавшиеся в изображении  наглого,  насмешливого,  легкомысленного  лица
присяжного Дельмайера. Наконец резким  усилием  воли  он  отвел  глаза  от
газеты, приказал себе больше не думать о Дельмайере и уж ни в коем  случае
не думать о друге и приятеле Дельмайера, об Эрихе,  о  мальчике,  о  своем
сыне.
   В то время как он еще доедал свой завтрак, явилась  Иоганна  Крайн.  Ее
быстрые,  крепкие  ноги,  кремовый  костюм,  плотно  облегавший  стройное,
тренированное спортом тело, поразили адвоката сходством с той,  о  которой
он не хотел вспоминать. Как всегда, когда  он  видел  Иоганну,  перед  ним
встал вопрос о том, что могло связать эту сильную, решительную  девушку  с
вечно изменчивым Крюгером.
   Иоганна попросила разрешения открыть окно.  Июньский  день  ворвался  в
затхлую, неуютную комнату. Она  уселась  на  одном  из  расставленных  как
попало  узких,  с  прямой  спинкой  стульев.  Доктор  Гейер,   обычно   не
поддававшийся таким настроениям, вдруг в тысячную  долю  секунды  подумал,
что, собственно, кому-нибудь следовало позаботиться о том, чтобы обставить
его квартиру более уютно.
   Иоганна, не сводя с защитника решительных  серых  глаз,  попросила  его
продолжать  завтракать  и  внимательно  слушала  его  объяснения  о   ходе
процесса. Лишь изредка вскидывая на нее свой острый, пронизывающий взгляд,
ломая кусочки хлеба, собирая крошки, он объяснял ей, что показания  шофера
Ратценбергера  делают  исход  процесса   почти   безнадежным.   Оспаривать
достоверность свидетеля имело бы, может быть, смысл  перед  другим  судом.
Этот состав суда не допустит выяснения вопроса о том,  как  создались  эти
показания.
   - А мои показания? - помолчав, спросила Иоганна.
   Защитник на мгновение поднял глаза, затем,  ковыряя  ложечкой  в  яйце,
попытался уточнить сказанное им уже ранее Иоганне.
   - Итак, вы хотите показать, что в  ту  ночь,  с  двадцать  третьего  на
двадцать четвертое февраля, Мартин Крюгер пришел к вам  и  лег  с  вами  в
постель?
   Иоганна молчала.
   - Мне не к чему говорить вам, - продолжал адвокат,  вдруг  снова  остро
из-за очков уставившись на Иоганну, - что этим мы  не  многого  достигнем.
Тот факт, что доктор Крюгер в ту ночь был у вас, сам по себе не  подрывает
доверия к показаниям шофера.
   - Да неужели Крюгера можно считать способным...
   - Его сочтут способным, - сухо  произнес  адвокат.  -  Я  считаю  более
правильным, чтобы вы отказались от показаний. То,  что  Крюгер  в  течение
ночи был у вас, ведь не исключает возможности,  что  он  до  этого  был  у
фрейлейн Гайдер. Обвинение, разумеется, станет на ту точку зрения, что  он
был также и у вас.
   Иоганна молчала.  На  ее  обычно  таком  гладком  лбу  прорезались  над
переносицей три вертикальные бороздки. Адвокат крошил хлеб.
   - Я не думаю, чтобы ваши показания произвели  впечатление  на  судей  и
присяжных. Напротив, впечатление  может  оказаться  неблагоприятным,  если
будет доказано, что обвиняемый был в близких отношениях и с  вами.  Давать
такие показания будет вам неприятно, - четко произнес он, снова  охватывая
ее своим настойчивым взглядом. - Вас будут расспрашивать о подробностях. Я
настойчиво советую вам отказаться от показаний.
   - Я хочу дать показания, - упрямо стояла на своем  девушка,  глядя  ему
прямо  в  лицо.  Всегда,  когда  она  глядела  на  кого-нибудь,  она   вся
поворачивалась к собеседнику. - Я хочу дать показания, - повторила она.  -
Я не могу себе представить, чтобы...
   - Вы, кажется, достаточно давно живете в  этом  городе!  -  нетерпеливо
перебил  ее  адвокат.  -  Ведь  вы  можете  с   математической   точностью
рассчитать, какой эффект произведут ваши показания.
   Иоганна сидела, упрямо опустив голову. Крепко сжатые губы  злым  пятном
выделялись на побледневшем, смуглом лице. Адвокат добавил,  что  Крюгер  и
сам не желает, чтобы она давала показания!
   - Ах, это просто красивый  жест!  -  отозвалась  Иоганна  и  неожиданно
лукаво улыбнулась. - Как бы сильно он ни  желал  чего-нибудь,  сначала  он
всегда разыгрывает деликатность и ломается.
   - Я,  разумеется,  постараюсь  извлечь  из  ваших  показаний  все,  что
возможно, - произнес доктор Гейер. - Вы смелая женщина, - добавил он, чуть
насмешливо улыбаясь, так как не привык делать комплименты.  -  Вы  отдаете
себе отчет в неловкости вашего положения во время дачи показаний? -  вдруг
снова спросил он чисто деловым тоном.
   - Да, - ответила Иоганна, раздраженно фыркнув. - Я это выдержу.
   - Но я все же настоятельно советую отказаться от  показаний,  -  упрямо
стоял на своем адвокат. - Ведь в самом деле из этого ничего не выйдет.
   Вошла экономка Агнеса, худая,  высокая,  с  признаками  преждевременной
старости на  желтовато-смуглом  лице.  Сердитыми  черными  глазами  она  с
недоверчивым любопытством поглядела на молодую, крепкую женщину. Потом  не
спеша убрала посуду - дешевые тарелки  с  синим  узором,  изделия  заводов
"Южногерманская керамика Людвиг Гессрейтер и сын", и переменила  скатерть.
Доктор Гейер и Иоганна молчали.
   - Можете ли вы точно вспомнить, -  неожиданно  спросил  адвокат,  когда
экономка вышла, - когда в эту ночь доктор Крюгер пришел  к  вам?  Назовите
мне точный час.
   Иоганна на минуту задумалась.
   - Это было давно, - сказала она.
   - Это мне  известно,  -  ответил  адвокат.  -  Но  вы  видите  -  шофер
Ратценбергер, например, точно запомнил время. Я  спросил  его,  в  котором
часу господин Крюгер вышел из автомобиля, и  он  ответил,  что  сейчас  же
после двух. Никто не придал особенного значения этому  показанию,  но  оно
занесено в протокол.
   - Я постараюсь все хорошенько вспомнить, - медленно произнесла  Иоганна
Крайн. - А что, если мне удастся с точностью установить, что  в  два  часа
ночи Мартин Крюгер был уже у меня? - добавила она.
   - Тогда  доверие  к  показаниям  шофера  было  бы,  во  всяком  случае,
значительно поколеблено, - быстро ответил адвокат.
   Он взял в руки газету, развернул ее; в глаза бросился рисунок с  лицами
присяжных, легкомысленное лицо Присяжного фон Дельмайера.
   - Вероятно, и тогда шоферу больше поверят, чем вам, - проговорил Гейер,
тщательно складывая газету. - Все же при  таких  условиях  ваши  показания
имеют смысл.
   - Я все хорошенько вспомню, - сказала Иоганна Крайн  и  поднялась.  Она
стояла перед ним, - широкое ясное лицо, серые смелые  глаза  над  коротким
носом, твердо очерченный рот, - высокая баварская девушка, твердо решившая
хотя бы  с  опасностью  для  себя  помочь  своему  неблагоразумному  другу
выпутаться из глупой истории.
   - И все-таки, - еще раз повторил адвокат, - я советую вам отказаться от
показаний, особенно если вы не можете совершенно точно вспомнить час.
   Иоганна пожала своей несколько широкой грубоватой рукой узкую, покрытую
тонкой кожей руку адвоката и вышла.
   Из окна соседней комнаты  ей  вслед  смотрело  коричневато-желтое,  под
копною черных  растрепанных  волос,  лицо  экономки  Агнесы,  и  глаза  ее
неотрывно и ревниво  следили  за  тем,  как  Иоганна  в  кремовом,  плотно
облегавшем костюме шла, освещенная июньским солнцем.
   Доктор Гейер,  жалкий  и  обессиленный,  сидел  за  столом,  заваленным
бумагами и газетами. Эта девушка,  эта  Крайн,  была  слишком  хороша  для
Крюгера. Эта девушка, несмотря на то что была баваркой с широким баварским
лицом и характерным баварским говором,