ем  мире.  Пятый  евангелист
слушал его с видимым удовольствием. Когда, например,  безобразие,  которое
мюнхенцы учинили в Галерее полководцев, Гессрейтер  попытался  истолковать
как стремление из этого чудесного здания  сделать  "универсальный  магазин
милитаристических мечтаний", Рейндль поднял бокал, с  приветливой  улыбкой
выпил за его здоровье. Затем, правда, г-н Гессрейтер вдруг подумал, что  у
этого субъекта необычайно странный взгляд: прямо не по себе становилось от
него. Ну да, господи боже мой, у каждого из нас свои странности. Главное -
с Рейндлем есть о чем поговорить. И г-н Гессрейтер говорил.  Между  обоими
промышленниками, видимо, царило полное взаимное понимание.
   - Вы в Лондон по делам? - немного погодя вежливо опросил Рейндль. "Вот,
представьте себе, соседушка!  -  подумал  Гессрейтер.  -  Не  одни  только
"большеголовые",  именами  которых  ежедневно  пестрит  торговый  отдел  в
газетах, есть и другие, которые расширяют свои дела,  распространяются.  И
наш брат в такое время не сидит лениво в своем углу!" Но всего этого он не
высказал. Небрежно, словно мимоходом, ответил, что он  действительно  едет
по делам. Он думает, - словно доверяя Рейндлю большую тайну,  добавил  он,
так  как  собеседник  молчал,  -  совместно  с  мистером  Кертисом  Лэнгом
приобрести большинство акций "Hetag". Г-н фон Рейндль знает Кертиса Лэнга.
Порядочный человек, надежный человек, немного медлительный, осторожный.
   - "Hetag", н-да... Изысканный фарфор,  дорогой  фарфор...  Нужно  иметь
очень толстую подкладку, - заметил с улыбкой г-н фон Рейндль, - чтобы  при
таком большом количестве фарфора ничего не разбить.
   "Странная  манера  выражаться  у  этого  субъекта.  Пожалуй,  это  даже
дерзость. Не думает ли он, что у меня  недостаточно  "толстая  подкладка"?
Так я вот назло ему, так вот назло и куплю эту  "Hetag",  даже  если  этот
дурак англичанин и не поддержит компанию!"
   Англичанин компании  не  поддержал.  Из  Дармштадта  слали  телеграммы:
владельцы  пакета  акций  торопили.  "Если  смелость  в  груди   нарастает
волной..." - звенело в сердце г-на  Гессрейтера.  "Королевский  купец",  -
звенело в его мозгу. Он дал распоряжение купить.
   Довольный, вернулся в Мюнхен. С небрежным видом  рассказывал  г-же  фон
Радольной, Пфаундлеру, приятелям в "Мужском клубе" о том, что  по  пути  в
Англию встретился с Пятым евангелистом. Очень  милый  человек,  совсем  не
такой надутый, как обычно принято о нем говорить. Но у него,  Гессрейтера,
конечно,  больший  размах.  Узнав,  что  Гессрейтер  отныне   контролирует
"Hetag", г-жа фон Радольная  выказала  некоторое  беспокойство.  Пфаундлер
также, услышав об этом, окинул г-на Гессрейтера с ног  до  головы  быстрым
взглядом своих крохотных мышиных глазок. Г-н Гессрейтер под этим  взглядом
как-то неожиданно вспомнил об Иоганне Крайн. Но г-н  Пфаундлер  ничего  не
сказал. Он ограничился тем, что пожелал г-ну Гессрейтеру успеха.
   Марка продолжала падать, доллар лез прямо в небо.  Большие  предприятия
глотали, причмокивали, выбивались из сил, не  успевали  всего  переварить.
"Hetag"  благоденствовала,  "Южногерманская  керамика"   процветала.   Все
бешенее кувыркалась гора, все неудержимее вздувался поток. Г-н  Гессрейтер
бросился в него, как опытный пловец. И волны несли его, он плыл.



22. ХАРАКТЕРНЫЕ ФИЗИОНОМИИ

   Кленку  занятие   Рурской   области   доставило   глубокое   внутреннее
удовлетворение. Разве не ясно стало сейчас, что все прекрасные разговоры о
мирном разрешении спорных вопросов  были  просто  вздорной,  мошеннической
болтовней? Из-за недостачи каких-нибудь полутора процентов  враг  позволял
себе такое неслыханное насилие! Кленк  всюду  носил  с  собой  фотографию:
французские солдаты, вступив в  Эссен,  нагло,  засунув  руки  в  карманы,
торчат перед своими броневиками, - победители,  властители  над  жизнью  и
смертью побежденных. Это была возмутительная картина, он возмущал ею  свое
сердце и сердца других.
   Открыто теперь предоставил он всю свою необузданную силу в распоряжение
партии. "Пассивное сопротивление" - дурацкий лозунг людей, не знающих, что
сказать, уловка кабинета министров, не находящего выхода из  положения.  С
треском  рухнет  это  берлинское  правительство,  подточенное  собственной
жалкой никчемностью. Он  верил  сейчас  в  обновление  Германии,  исходной
точкой которого будет Мюнхен. Оживился, готов был работать  за  троих.  Не
терял при  этом  способности  ориентироваться  в  событиях.  "Раньше,  чем
покроются цветом  деревья"  -  это  был  поэтический  лозунг  для  кипящей
народной  души.  Ударить  надо  только  тогда,   когда   экономические   и
политические предпосылки будут сулить не менее пятидесяти одного  процента
шансов на успех. Уловить этот момент - вот его-задача.
   Кленк расцветал. От этого огромного баварца исходило какое-то  обаяние,
действовавшее на его врагов. Даже по  отношению  к  своей  жене,  высохшей
старой  козе,  он  бывал  теперь  грубовато  приветлив.  Словно  невзначай
завладел он снова и Инсаровой, в которой видел одно из  средств  управлять
волей вождя по своему усмотрению. Теперь уж никакая  почечная  история  не
станет поперек его дороги. И  сына  своего  Симона,  парнишку,  он  вызвал
теперь в Мюнхен, устроил его в штабе "истинных германцев". Симон Штаудахер
с восхищением взирал на отца. На своей новой службе ему часто  приходилось
встречаться  с  двумя  приятелями   -   Эрихом   Борнгааком   и   Людвигом
Ратценбергером. Все трое очень сдружились, вечно бывали вместе.
   Затем произошла история с товарищем Зельхмайером, она сразу же  сделала
Симона  Штаудахера  одним  из   наиболее   популярных   вождей   юношеской
патриотической организации. В купальне Гайдгаузена Симон Штаудахер однажды
заметил молодого человека, у которого на  левой  руке  была  вытатуирована
индийская эмблема плодородия, а на правой - коммунистический герб: серп  и
молот. Среди "патриотов" были люди, раньше числившиеся коммунистами.  Этот
парень,  видимо,  когда-то  чрезмерно  понадеялся   на   прочность   своих
убеждений, и теперь вот, так как легче было переменить мировоззрение,  чем
кожу, он вынужден был ходить "пестрым". Симон  отпустил  по  этому  поводу
несколько сочных острот. Но тут выяснилось, что "пестрый" перешел вовсе не
слева направо, а как  раз  наоборот.  Тогда  Симон  не  вытерпел  и  решил
проучить его. Он взял парня в работу, а  когда  тот  продолжал  стоять  на
своем, сгреб его и несколько раз окунул в воду. Все, что  Симон  Штаудахер
делал, - он делал, не жалея сил. Товарищ Зельхмайер, несмотря  на  то  что
был членом коммунистического союза любителей  плавания,  "красным  морским
чертом", все же очень плохо перенес знакомство с Симоном Штаудахером.  Его
пришлось отправить в больницу на левом берегу Изара, где  он  уже  побывал
однажды, когда Людвиг Ратценбергер откусил у него мочку уха.  Когда  затем
выяснилось,  что  субъект,  "проученный"  Симоном  Штаудахером,  и  жертва
Людвига  Ратценбергера  одно  и  то  же  лицо,   "патриоты"   радостно   и
оглушительно загоготали. Это был веселый эпизод в серьезные времена.  Даже
сам вождь -  ведь  германская  душа  и  в  самые  мрачные  дни  не  теряла
способности к юмору!  -  в  ближайший  понедельник  не  преминул  в  своем
выступлении в "Трапезной" намекнуть на эту историю с погружением  в  воду.
"Каждый  предатель  и  трус  будет  проучен  так  же,  как  этот   гнусные
перебежчик!"  -  громовым  голосом  воскликнул  он,  власти  тоже  не  без
удовольствия ухмылялись.  Когда  доктор  Левенмауль  подал  на  Штаудахера
жалобу, прокурорский надзор из того факта, что наборщик Зельхмайер однажды
уже был замешан в кровавую драку, сделал вывод, что он и является виновной
стороной, а потому возбудил дело против больного.
   Кленк раскатисто хохотал над подвигом своего парнишки, фрукта  этакого!
Вот это мальчишка, им можно было гордиться! Он пригласил его к себе в дом.
И Симон сидел среди роскошной парадной мебели, под оленьими рогами. Он был
полон свежести, живости и непосредственности, очень походил на отца.  Жена
Кленка не хотела выйти. Но  не  тут-то  было!  Господин  министр  не  стал
стесняться.  С  гордостью  представил  он  ей  своего  подающего   надежды
отпрыска.  Робкая  и  запуганная,  сидела  жалкая  женщина  между   обоими
огромными мужчинами.
   Где бы Кленк ни бывал, везде и всегда излучал  он  доброжелательство  и
приветливую веселость. Эрих Борнгаак своим подавленным  видом  внушал  ему
искреннюю жалость. Кутцнеровские речи о деле Дельмайера были  великолепны,
но потрясли лишь воздух, а не упрямого Мессершмидта. Тот стоял  на  своем.
Делегацию, направленную к нему "патриотами" по поводу дела Дельмайера,  он
даже не принял. И все же Эрих знал, что Кутцнер  -  единственный  человек,
способный  добиться  освобождения  его  друга.  Но  как  заставить   вождя
действовать в этом деле и дальше? При первом наступлении  этот  тщеславный
человек обнаруживал неимоверную  энергию,  но,  раз  промахнувшись,  редко
принимался вторично за, то  же  дело.  Если  Эриху  не  удастся  выставить
настоящее тяжелое орудие, вождь,  несмотря  на  все  свои  громкие  слова,
поостережется связываться с таким неприятным противником, как Мессершмидт.
Что бы ему предпринять, - спросил однажды Эрих  Кленка,  -  что  могло  бы
заставить вождя исполнить его желание?
   Кленк немного подумал.
   - Впечатление на вождя, - сказал он наконец, - производят не заслуги, а
слава. Эрих должен завоевать себе славу среди "патриотов".
   - Как же завоевать среди них славу? - спросил Эрих.
   - Совершив блестящий подвиг, - ответил Кленк. И, убедившись, что  Эрих,
по-видимому, не совсем понимает его, он пояснил свою мысль. Дело вовсе  не
в полезности или разумности подвига.  Нужен  известный  блеск.  Пусть  это
будет нечто совсем глупое, но оно должно излучать  блеск.  Лучше  всего  -
мрачный  блеск.  Элемент  риска  должен  быть  в  таком  подвиге,  элемент
опасности, "северного духа", героизма, ну, словом, мрачного блеска.
   Эрих  Борнгаак  поблагодарил.  Погрузился  в  размышления  о   подвиге,
излучающем мрачный блеск.



23. КАЛИБАН

   Служанка Амалия Зандгубер родилась в деревне недалеко от Мюнхена.  Была
дочерью безземельного крестьянина. Подростком  бежала  она  из  печального
дома в город, поступила там в услужение. Рано начала водиться с мужчинами.
Была  девушка  любопытная,  добродушная,  легковерная  и  сентиментальная.
Однажды она разрешилась мертворожденным  младенцем.  Второй  ребенок  умер
вскоре после рождения. Наученная опытом, она стала вести записи с  точными
датами своих встреч с мужчинами. Записывала, например: "Альфонс Гштеттнер,
Буттермельхерштрассе,  141;  встретилась  во  2-е   воскресенье   июля   в
Английском саду за Молочным домиком". Она очень гордилась таким хитроумным
приемом. Находясь на службе у четы артистов, она вместе с  ними  уехала  в
Северную Германию. Переменив там несколько раз  место,  наконец  попала  в
семью Клекнер. Хозяин дома, когда Амалия поступила к ним, был полковником.
Вскоре он получил повышение. Служба у  такого  шикарного  офицера  льстила
самолюбию Амалии, его повелительный, резкий голос  доставлял  ей  какое-то
особое удовольствие. Она была беспредельно преданна своему хозяину и в его
присутствии вела себя как в церкви.
   Во время войны она оставалась на службе у генеральши. Генерал  Клекнер,
так же как и генерал Феземан, после окончания войны несколько недель нигде
не показывался. Когда Феземан переселился в Мюнхен, Клекнер последовал  за
своим другом, которого глубоко  чтил.  Таким  образом  и  служанка  Амалия
Зандгубер снова вернулась в Мюнхен. Она была уже не так  молода:  ей  было
около тридцати шести лет. Она радовалась, слыша снова, после столь долгого
промежутка, звуки родного говора. Она понимала, что говорят вокруг нее,  и
все понимали ее. Мужчины тоже понимали ее;  она  была  плотная,  ловкая  и
очень покладистая девица.
   У  генерала  Клекнера  бывали  в  доме  многие  из   вождей   "истинных
германцев". Разговоры велись с наивной откровенностью. От прислуги  ничего
не скрывали, тем более - от такой преданной служанки,  какой  была  Амалия
Зандгубер. Речь  шла  об  организациях,  восстаниях,  приказах,  о  планах
уличных шествий  и  складах  оружия.  Служанка  Амалия  Зандгубер  к  этим
разговорам не прислушивалась, а если и  улавливала  случайно  какие-нибудь
отрывки, то все равно ничего не понимала.
   В те дни с ней связался тридцатилетний приказчик мясной лавки. Это  был
крепкий,  рослый  парень.   Амалия,   по-видимому,   нравилась   ему.   По
воскресеньям он отправлялся с ней на прогулку. Эта связь  длилась  дольше,
чем связи с другими ее любовниками. Она была счастлива. Жалко только,  что
так редко удавалось встречаться. Она бывала свободна лишь раз в две недели
по воскресеньям. В другие дни было очень трудно  урвать  время  и  пробыть
вместе без помехи дольше нескольких минут. Теперь, правда, в доме генерала
царило небывалое оживление. Генеральша  была  в  отъезде.  Если  удавалось
заблаговременно узнать, что явятся определенные посетители, тогда иной раз
можно было освободиться ночью на два-три часа. Поэтому,  чтобы  установить
время свидания с Амалией, молодому мяснику нужно было заранее знать, когда
именно должны явиться эти определенные посетители. Амалия  была  прекрасно
осведомлена. Можно было твердо назначить час встречи.
   "Истинные германцы" заметили, что в левых кругах были точно осведомлены
о том, кто бывает в доме генерала Клекнера и когда именно  происходят  там
собрания. Особенно серьезного в этом ничего не было:  генерал  был  вправе
принимать кого ему заблагорассудится. И все  же  становилось  несомненным,
что в доме генерала - предатель.  Слово  "предатель"  пользовалось  особым
успехом в кругах "истинных германцев". Один  из  романтических  параграфов
устава организации  гласил:  "Предатели  уничтожаются  тайным  судилищем".
"Тайное судилище" было организацией, существовавшей в Германии  в  средние
века,  -  организацией,  ставившей  себе  задачей  восполнить   недостатки
громоздкого официального средневекового судопроизводства  и  заменить  его
более скорой и в то же время более  соответствующей  народным  настроениям
формой юстиции. Движение "патриотов" вновь призвало к жизни этот институт,
но в несколько новой форме  -  с  явным  налетом  влияния  приключенческих
романов об индейцах, - превратив его  в  жутко-романтическую  организацию,
устранявшую по приказу каких-то неопределенных начальствующих лиц всякого,
кто  приходился  ей  не  по  вкусу.  От  руки  этого  мрачного   судилища,
являвшегося неотъемлемой частью организации "истинных германцев",  пало  в
Германии несколько сот человек. Кое-кто из  "патриотов"  стал  высказывать
подозрения по адресу служанки Амалии Зандгубер, которая, по-видимому, была
виновницей предательства  в  доме  генерала.  Когда  же  после  одного  из
собраний у генерала властям  было  выдано  местонахождение  склада  оружия
"патриотов", так что их агентам в полиции лишь с  большим  трудом  удалось
своевременно спасти нужное партии оружие, "тайное судилище" недолго  думая
приговорило служанку Амалию Зандгубер к смерти. Генералу об этом ничего не
сообщили. Достаточным доказательством вины было сочтено уже одно  то,  что
ее  видели  в  обществе  приказчика  мясной   лавки,   принадлежавшего   к
коммунистической партии.
   Исчезновение то одного, то  другого  из  людей,  приговоренных  "тайным
судилищем"  к  смерти,  в  последнее  время  стало   привлекать   внимание
общественности. В  левых  газетах  появились  возмущенные  статьи.  Власти
вынуждены были поставить "патриотам" на вид,  что  они  не  смогут  дольше
оставаться безучастными. Таким образом, приведение в исполнение  приговора
над  служанкой  генерала  представляло  некоторый   риск.   Перед   Эрихом
Борнгааком открылась  возможность  совершить  сверкающий  мрачным  блеском
подвиг. Он взял на  себя  поручение  покончить  с  девицей  Зандгубер  при
соблюдении необходимой тайны, но все же так,  чтобы  ее  смерть  послужила
должной угрозой всем предателям.
   Генерал Клекнер держал несколько собак, которых Амалия Зандгубер  время
от времени должна была выводить на улицу. Да и кроме  того,  любопытной  и
болтливой девушке часто представлялся случай под  предлогом  какого-нибудь
поручения вырваться на короткое время  из  дому.  Генерал  жил  в  районе,
застроенном виллами, в тихой аристократической части города.  Дома  стояли
поодаль друг от друга, окруженные садами. Улица была  мало  оживлена,  так
что каждое новое лицо  привлекало  к  себе  внимание.  В  последнее  время
внимание  Амалии  стал  привлекать  красивый  молодой  парень  в   кожаной
шоферской куртке. Стоило ей выйти на улицу, как он оказывался тут как  тут
и  вертелся  около  нее,  очевидно  стесняясь  заговорить.  Она  ободряюще
улыбалась ему, и в конце концов он решился раскрыть рот и заговорил,  хотя
и несколько беспомощно, но все же не без грубоватой галантности. В отличие
от местных обычаев он не  перешел  сразу  же  в  решительное  наступление.
Прошло несколько дней, а ничего еще не случилось. Такое поведение казалось
служанке особенно джентльменским.  Кроме  того,  она  испытывала  какую-то
почти материнскую нежность к этому юноше, по-видимому так мало искушенному
в вопросах любви. Мясник, правда, предостерегал ее, говоря,  что  у  этого
парня хитрая, настоящая "истинно германская" рожа и что  пусть  она  будет
осторожна: от этих людей хорошего ждать не приходится.  Он  полагает,  что
этот тип подъезжает к ней с какими-нибудь определенными целями и эти цели,
должно быть, весьма мало похожи на то, что себе в мечтах рисует Амалия. Но
девица Зандгубер решила, что  речи  мясника  продиктованы  ревностью.  Она
радовалась, что все еще привлекает кавалеров,  и  когда  юноша  в  кожаной
куртке предложил ей в один  из  ближайших  вечеров  проехаться  с  ним  на
автомобиле в Штарнберг, она, сияя, согласилась.
   К сожалению, в автомобиле они оказались не одни. Юноша в кожаной куртке
(его звали Людвигом), к своему великому сожалению, не  мог  отказать  двум
приятелям, которые помогли ему достать автомобиль, прихватить их  с  собой
на прогулку. Один из приятелей был особенно шикарен и франтоват, настоящий
джентльмен. Второй меньше понравился Амалии. Это был  неуклюжий,  какой-то
словно  заспанный  человек,  и,  в  то  время  как  шикарный,  здороваясь,
поцеловал краснеющей Амалии руку, второй лишь  скользнул  по  ней  тяжелым
взглядом и едва кивнул.
   Выехали поздно вечером. Дул южный ветер, - совсем незаметно  было,  что
уже декабрь. Почти  весь  снег  стаял.  Приятели  устроились  на  переднем
сиденье. Амалия и Людвиг  расположились  в  глубине  автомобиля.  Это  был
прекрасный лимузин, и Амалия гордилась и своим Людвигом и поездкой. Все же
ей было не так  весело,  как  она  предполагала  раньше,  так  как  мешало
присутствие посторонних. Хорошо, конечно, что Людвиг не был так настойчив,
как другие  ее  поклонники,  но  все-таки  ему  следовало  бы  быть  более
разговорчивым. Правда, сидевшие впереди были еще  более  молчаливы.  Ехали
медленно по направлению к югу, миновали предместье Зендлинг, приближаясь к
обширному, редкому и малолюдному Форстенридовскому парку.
   Да, тем, впереди, - Эриху Борнгааку,  сидевшему  за  рулем,  и  боксеру
Алоису Кутцнеру, - не о чем было разговаривать друг  с  другом.  Ведь  все
было  уже  переговорено.  Боксер  тупо  глядел  на  дорогу,  которую  свет
автомобиля выхватывал из темноты. В  эту  декабрьскую  ночь  он  обливался
потом, южный ветер душил  его.  Он  был  рад,  что  наконец-то  перед  ним
открывается  возможность  действовать  -  нечто  реальное.   Слишком   уже
затянулась история  с  королем  Людвигом  II.  Мальчишки  болтали,  сыпали
обещаниями, а старый властитель все еще томился в тяжелом  и  унизительном
заточении. Когда Эрих предло