у  массу  мелких  буржуа
были вкраплены крупные чиновники и другие "большеголовые": дело в том, что
комик Бальтазар Гирль упряма ограничивал свои выступления  простонародными
увеселительными заведениями.
   Иоганна Крайн, сидя с Гессрейтером  и  адвокатом  доктором  Гейером  за
одним из столиков, покрытых красными  в  шашечку  скатертями,  чувствовала
себя  приятно.  От  пребывания  в  Гармише   у   нее   остались   неплохие
воспоминания, и оно, вероятно, было полезно для ее дела. Но  все  же  было
приятно сейчас сидеть здесь,  в  Мюнхене,  есть  грубовато  приготовленный
шницель, ощущать стесняющее соседство трех  толстых,  болтающих,  курящих,
подкрепляющихся бюргеров, перед  тем  как  завтра  рано  утром  выехать  в
Одельсберг и там в три часа дня приобрести право впредь именоваться  "г-жа
Иоганна Крюгер".
   Узнав из газет о позорной смерти шофера Ратценбергера, она  не  ощутила
ни злорадства, ни облегчения,  Это  известие  она  восприняла  скорее  как
знамение. Пребывание в Гармише, - даже если считать, что оно было  полезно
для дела Крюгера, - пустая жизнь зимнего курорта, преувеличенный интерес к
спорту, значение, придаваемое платью, отели, "Пудреница", г-н  Гессрейтер,
молодой и легкомысленный Эрих Борнгаак - все это  наполняло  ее  постоянно
возрастающей нервной тоской.
   Прочитав заметку о смерти своего противника,  свидетеля  Ратценбергера,
она с удвоенной энергией принялась за приготовления к венчанию с Крюгером,
поспешно, к большому удивлению тетки Аметсридер, выехала в  Мюнхен.  Пауль
Гессрейтер, несмотря на ее протесты, настоял на  том,  чтобы  сопровождать
ее. И вот она сидела здесь, собираясь  послушать  комика  Гирля.  Провести
весь вечер в ожидании, ничем  не  отвлекаясь,  было  бы  чересчур  тяжело.
Завтра она выйдет замуж за Мартина Крюгера.
   За эти два  дня,  проведенные  в  Мюнхене,  она  узнала,  что  дело  по
обвинению ее в шарлатанстве приостановлено. Власти, должно  быть,  никогда
особенно  серьезно  не  относились  к  этому  делу,  но  Иоганне  это   их
отступление показалось знаменательным. Дело Крюгера  представлялось  здесь
иным, чем в беззаботной атмосфере  Гармиша.  Здесь  оно  не  казалось  уже
предметом политической игры или делом упрямства и спорта.  Скорее  было  в
нем нечто, таившее в себе какие-то требования, давление, что-то гложущее и
не ослабевавшее ни на минуту. Жаль, что  здесь  не  было  Жака  Тюверлена:
сегодня ей были бы по душе его резкость и тонкое остроумие.
   Она окинула  взглядом  лица  окружающих  -  тупые,  спокойные  лица.  В
сущности - добродушные. Казалось, легко можно было бы вырвать  из  их  лап
невинного Крюгера. Но она лучше знала этих людей, -  недаром  принадлежала
сама к их племени. Она знала, какое упрямстве  они  способны  были  иногда
проявить. Непонятно нечему, их охватывало вдруг раздражение, и  тогда  уже
ничто не могло поколебать их бессмысленное, звериное упорство.
   На эстраде появился комик Бальтазар Гирль. Позади виднелся  потрепанный
бархатный занавес, красный с золотом,  аляповатый  и  неимоверно  грязный.
Перед этим занавесом сидело несколько музыкантов из оркестра, и среди  них
-   долговязый,   тощий,   грустный   комик   Бальтазар    Гирль,    грубо
загримированный, с нелепо  белым,  похожим  на  огурец  носом  и  красными
клоунскими пятнами на щеках; он, словно  муха,  прилип  к  своему  жалкому
стулу. Худые икры, вылезавшие из несуразно больших сапог, он искусно обвил
вокруг ножек стула. Изображалась репетиция оркестра. Комик  Гирль  сначала
играл на скрипке, но ввиду отсутствия товарища, играющего на барабане,  он
взялся исполнять и его партию. Это сложно.  Вся  жизнь  -  сложная  штука.
Бесхитростного, миролюбивого человека всюду подстерегают проклятые  козни,
которые нужно разрушать. Вот, например, у  дирижера  сползает  на  сторону
галстук - нужно ведь обратить его внимание на это. Это трудно  сделать  во
время игры. Можно было, правда, быстро и убедительно  ткнуть  разок-другой
смычком в направлении галстука. Однако дирижер  не  понимал  этих  знаков.
Приходилось приостановить игру. Но тут сбивался весь оркестр.  Нужно  было
начать сначала. А тут опять сползал галстук. Вообще немыслимо  было  людям
понять  друг  друга.  Простейшие  вещи  становились  загадочными.  Речевых
средств не хватало, а тут еще приходилось играть на двух инструментах.  Не
хватало рук, не хватало ног, не хватало языка. Трудно было  жить  на  этом
свете. Оставалось только с тихим упрямством заниматься  своими  печальными
делами. Имеешь вполне  правильные  мысли  и  представления,  а  другие  не
понимают тебя или не желают понять.
   Пришла, например, на ум мысль о велосипедисте. И вот в самом деле  мимо
несется велосипедист. Разве не удивительно? Но остальные не желали считать
это чем-то удивительным. Да, - заявляли они, - если бы,  дорогой  ты  мой,
тебе пришла бы, к примеру, в голову  мысль  о  самолете  и  как  раз  мимо
пронесся бы  самолет  -  вот  это  уж,  пожалуй,  было  бы  в  самом  деле
удивительно. Но, господа  мои  почтенные,  появился  ведь  не  самолет,  а
просто-напросто велосипедист. А тут еще музыкальные инструменты - хотя  бы
литавры,  которые  именно  тогда,  когда   займешься   скрипкой,   требуют
обслуживания, или человек на эстраде, который  должен  все  время  бить  в
барабан и требовать совета и указаний,  или  еще  сбивающийся  на  сторону
галстук дирижера, которому нельзя было позволить сбиваться, мысли, которые
нужно было привести в порядок,  молча,  без  надежды  добиться  понимания,
упорно, упрямо. Задача с велосипедистом, с которой никак  не  развязаться.
Ведь это был так-таки не самолет, это был велосипедист. А теперь  началось
какое-то безумие. Оркестр стал играть увертюру к  "Поэту  и  крестьянину".
Темп был бешеный, и музыканты все сразу же сбились. Но он, Гирль,  человек
добросовестный. Погрузив в страницы нот свой  белый,  похожий  на  огурец,
оседланный очками нос, он попадал в бурный поток, барахтался изо всех  сил
и в этом потоке тонул. Остальные перегоняли его, бешено неслись  мимо.  Он
не сдавался - трудился, зарабатывая себе на хлеб, трудился за троих, и это
был так-таки не самолет, это был велосипедист. А галстук опять сползал  на
сторону. Дикая штука! Убийственно серьезный,  сухой,  полный  безнадежного
отчаяния, замотав  икры  вокруг  ножек  стула,  он  с  печальным  и  тихим
упрямством, добросовестно трудился. Зрители кричали,  вопили,  бесновались
от хохота, валились со стульев, задыхаясь,  захлебываясь  пивом  и  давясь
едой.
   Странно, как перед простодушной убедительностью этого зрелища стирались
все  грани  между  зрителями.  Сглаживались  их  индивидуальные  заботы  и
индивидуальные радости. Иоганна не думала уже о Мартине Крюгере, не  думал
Гессрейтер об аляповатых длиннобородых гномах и гигантских мухоморах своей
фабрики, не Думал и министр  Кленк  о  предполагаемых  в  ближайшее  время
значительных изменениях в подведомственном ему личном составе, не думал  и
тайный советник Каленеггер о все  учащающихся  яростных  нападках  на  его
теории относительно слонов в зоологической коллекции. Точно так же как  их
головы в равномерном движении следовали за каждым движением актера, так  и
сердца их  с  одинаковым  злорадством  реагировали  на  бесплодные  усилия
хмурого человека на эстраде. Да, все многообразные интересы тысячи людей в
этом  переполненном  зале  тонули  в  общем  шумном  восторге,  вызываемом
неудачами раскрашенного шута, с  хмурым  усердием  напрягавшего  все  свои
силы.
   Один   только   доктор   Гейер   сохранял   способность   к    критике.
Раздосадованный, полный пренебрежения, сидел  он  за  столиком,  время  от
времени постукивая о пол изящной палкой, нервно краснел, находил  всю  эту
штуку удивительно глупой, вполне подходящей к  умственной  неполноценности
народа,  среди  которого  злая  судьба   назначила   ему   родиться.   Его
пронизывающий взгляд из-за толстых стекол, очков переходил  с  невзрачного
человека на эстраде к министру  Кленку,  который  сидел,  -  неуклюжий,  в
суконной охотничьей куртке и с  трубкой  в  зубах,  -  извлекая  из  своей
широкой груди целые потоки оглушительного хохота. Взгляд доктора Гейера  и
его мысли уже не возвращались к эстраде.  Ода  оставались  прикованными  к
смеющемуся человеку в зрительном зале. Партия  предлагала  доктору  Гейеру
мандат депутата рейхстага; он проявлял чрезмерную, доставлявшую неудобства
деятельность, от  него  хотели  избавиться.  Да  и  его  самого  привлекал
оживленный город Берлин. Но трудно было  покинуть  Мюнхен,  оторваться  от
наслаждавшегося победой врага.
   Подумать только!  Враг  еще  издевается  над  ним.  Поклонился,  посмел
поклониться,  приподнял  стакан  и  выпил  за  его  здоровье.  И   древний
Каленеггер с тупым, бессмысленным взглядом  последовал  примеру  министра,
отлил, поклонился.
   Публика,  стеснившись  в  душном  зале,  наслаждалась  второй   сценой,
разыгрываемой комиком Гирлем. Это было изображение пожара и прибывших  для
тушения  пожарных.  Пожарные  все  вновь  и  вновь  забывают  о  том,  что
происходит пожар. Они увлечены разговором о вещах, кажущихся гораздо более
важными, - установлением степени родства: есть ли Губер, о котором говорит
один из них и дочь которого учится играть на рояле, именно  тот  Губер,  о
котором говорит другой. Владелец горящего дома  тоже  интересуется  такими
вопросами. Серьезно обсуждаются и тут же демонстрируются  качества  одного
из насосов, в то время как рядом с  этим  превосходным,  но  именно  из-за
демонстрирования не Приводимым в действие насосом рушится горящий дом. Зал
дрожал от восторга и веселья,  министр  хохотал  своим  громовым  хохотом,
Иоганна и Гессрейтер веселились. Тайный советник Каленеггер, сидя за одним
столиком  с  министром  и  какими-то  неизвестными   ему   горожанами,   в
закругленных, готовых к печати фразах разъяснял  антропологическую  основу
юмора баварского комика. Он говорил о  галечном  человеке  (*25),  издавна
жившем в галечном треугольнике между Швабингом и  Зендлингом,  о  лессовом
человеке на востоке и западе, и альпийском человеке  на  юге,  о  торфяном
человеке на севере, в района Дахау. Точно так же как в Мюнхене  существует
лессовая  флора,  существует  и  мюнхенский  лессовый  человек,   характер
которого определяется  почвой.  И  выражением  такого  лессового  человека
является комик Бальтазар  Гирль.  Мюнхенские  обыватели  спокойно  слушали
объяснения Каленеггера, считая их  учеными  и  хитроумными,  ограничиваясь
время от времени восклицаниями, вроде: "Да, да, соседушка!"
   Оркестр заиграл бравурный заключительный марш. Г-н Гессрейтер  проводил
Иоганну домой на Штейнсдорфштрассе. Он почти не разговаривал. Чуть  ли  не
до последней минуты он надеялся, что Иоганна откажется от своего намерения
обвенчаться с Крюгером. Он не считал себя особенным знатоком людей, но все
же отлично видел, что  ее  решение  продиктовано  не  чувством  внутренней
близости к Крюгеру, а просто упрямством, чем-то вроде: "А вот пусть  будет
так!" Поговорить с Иоганной об этом прямо он не решался. Свое отношение  к
этому вопросу он мог выразить лишь скверным  настроением,  передавшимся  и
ей. От его предложения отвезти ее в Одельсберг в своем автомобиле  Иоганна
отказалась весьма решительно.
   Просто отвратительно, как все осторожно скользят по поверхности,  когда
речь заходит о ее отношениях с Крюгером. Проклятая скромность! Хорошо было
бы, если бы вместо расплывчатого, склонного к утешениям Гессрейтера  рядом
с ней сидел здесь развязный, резкий Тюверлен. Она не видела его с тех пор,
как, возмущенная его циничными афоризмами, встала тогда в ресторане  из-за
стола. Он, наверно, не стал бы деликатно скрывать свое мнение по поводу ее
намерения. Никто не привел ни  одного  сколько-нибудь  конкретного  довода
против ее предполагаемого брака. Хоть бы этот, Гессрейтер высказал в конце
концов что-нибудь конкретное.
   Но г-н Гессрейтер сидел рядом с ней, томный, занятый своими мыслями,  и
проделывал  тростью  из  слоновой  кости  какие-то  странные   загребающие
движения, словно помешивая ею кашу. Машина как раз проезжала мимо  Галереи
полководцев, и, хотя ее почти и не было видно в  темноте,  г-н  Гессрейтер
бросил на красовавшиеся там чудовища полный ненависти взгляд. Не из-за его
ли  керамического  завода  Иоганна  относилась  к  нему  как   к   чему-то
неполноценному? Не из-за производившегося ли  там  безвкусного  хлама?  Но
ведь тут можно было  подыскать  много  оправданий.  Он  с  толком  собирал
настоящие произведения искусства, не терпел у себя в доме  ни  одной  вещи
своего собственного производства. И он сам и весь свет одобряли его  образ
жизни. Неужели следовало уступить дело другому? Иоганна была благоразумная
девушка; разумеется, она должна была понять его точку зрения. Он взвешивал
в душе: показать ли ей свою фабрику, своих  рабочих,  свои  машины?  Разве
есть у него основания стыдиться? У него даже есть основания гордиться.  Он
не скроет от нее ни длиннобородых гномов, ни гигантских мухоморов, но зато
покажет  ей  и  серию  "Бой  быков".  Он  был  человек,  способный   нести
ответственность за  то,  что  делал.  Приняв  окончательное,  решение,  он
пригладил бачки, повеселел, стал разговорчивее.
   Комик Бальтазар Гирль в своей уборной снимал с себя грим. Хмурый,  сидя
на грубой деревянной табуретке, он при помощи вазелина удалил с носа белую
клейкую массу, со щек - ядовито-алый румянец. При этом он тихонько  ворчал
себе под нос, жалуясь, что пиво недостаточно теплое: он страдал желудком и
мог пить пиво только подогретым. Его подруга, изображавшая  брандмейстера,
решительного вида особа, все  еще  одетая  в  форму  пожарного,  старалась
успокоить его. С ним было трудно: он всегда был  чем-нибудь  угнетен.  Она
уверяла его, что пиво  имеет  как  раз  предписанную  температуру.  Но  он
маловразумительно ворчал что-то  о  глупых  бабах,  которые  всегда  хотят
оставить за собой последнее слово. Ему,  конечно,  сказали  о  том,  какая
изысканная публика собралась сегодня,  и  он,  при  всем  своем  напускном
безразличии, зорко следил за производимым впечатлением  и  бесился,  когда
мельчайшая частица его остроумия пропадала впустую. Сейчас он  ругался  по
адресу этих баранов, восхищавшихся им. Что ему с того? Неужели они думают,
что его забавляют собственные шутки? Черта  с  два!  Он  был  полон  своим
родным Мюнхеном. Он тосковал по большой комедии, в которой мог бы отразить
себя, свой Мюнхен и весь мир. Но этого они не могли понять,  эти  болваны,
эти идиоты пустоголовые!
   Угрюмый со впалыми щеками и скучающим лицом, высохший,  в  болтавшихся,
как на вешалке, длинных подштанниках, стоял он  посреди  комнаты,  жалкий,
прищурясь глядел на свою подругу,  пил  и  не  переставая  тихо  бранился.
Наконец (несмотря на большой заработок, он был скуп  и  не  позволял  себе
роскоши взять  такси)  подруга  повела  его  к  трамвайной  остановке.  На
площадке вагона  он  прижался  к  подруге  от  страха  перед  возможностью
прикосновения чужих людей.



16. СВАДЬБА В ОДЕЛЬСБЕРГЕ

   На этот раз Иоганна поехала в одельсбергскую тюрьму по железной дороге.
Поездка  была  сопряжена  со   многими   неудобствами.   Дважды   пришлось
пересаживаться. Вагоны в этих  медленно  ползущих,  переполненных  поездах
были старые и грязные. Инженер Каспар Прекль, так же как и г-н Гессрейтер,
предлагал отвезти ее в Одельсберг в автомобиле. Но в глубине души Иоганна,
несмотря на неудобства, связанные с  поездкой  по  железной  дороге,  была
рада, что погода помешала поездке в автомобиле.  Ей  было,  пожалуй,  даже
приятно, что тюремное начальство не допустило Каспара  Прекля  в  качестве
свидетеля при венчании. При своем настроении  она  не  испытывала  желания
быть в обществе этого резкого, одержимого своими  идеями  и  отличавшегося
дурными манерами человека. Зато она оказалась незащищенной от назойливости
репортеров. Не сумев выманить у  нее  какие-либо  замечания,  которые  они
могли бы использовать, они стали досаждать ей тем, что дерзко  глазели  на
нес,  громко  обменивались  замечаниями  на  ее  счет  и  щелкали   своими
фотоаппаратами.
   Вот наконец и пустынная дорога,  ведущая  к  тюрьме.  Плоский,  скучный
ландшафт, напоминающий ненакрытый стол. Обнаженный, одинокий  куб  тюрьмы,
равномерно продырявленный крохотными оконцами, еще сильнее подчеркивающими
высоту стен. Огромные безобразные ворота,  караул,  помещение,  в  котором
проверяют документы, длинные, пахнущие плесенью коридоры. Вид  во  двор  с
шестью замурованными деревьями.
   Иоганну   провели   в   кабинет    директора.    Кроличья    физиономия
обер-регирунгсрата Фертча  была  преисполнена  важности,  усики  торопливо
шевелились, следуя  быстрому  движению  губ,  торчавшие  из  носу  волоски
вздрагивали. Все лицо находилось в суетливом движении. Он упорно размышлял
над тем, что скрывалось за этим браком, какие хитроумные мотивы таились за
первоначальным отказом и всем ломанием, рисовкой и  фокусами  заключенного
номер две тысячи четыреста семьдесят восемь. Но он так и не мог ни до чего
додуматься. Где-то в этой истории - это директор Фертч чуял ясно -  должна
была таиться возможность выудить какую-то пользу для его, Фертча, карьеры.
Эта свадьба, во всяком случае, пахла сенсацией. Он  охотно  использует-ее.
Он решил держаться просто, благодушно. Приготовил также несколько  острот,
которые при случае могли попасть в печать.
   - Значит, вот  как!  -  сказал  он  Иоганне  с  быстро  скользнувшей  и
обнажившей испорченные зубы улыбкой.
   В комнате находились еще полный,  все  время  конфузившийся  человек  в
длиннополом сюртуке и с толстой часовой цепочкой на  животе  -  бургомистр
близлежащего торгового местечка, который должен  был  официально  оформить
регистрацию брака, - и учитель, приглашенный для занесения записи в книгу.
Приехавшие вместе с Иоганной репортеры стояли вдоль стен. Иоганна  сердито
переводила взгляд с одного на другого, медленно поворачиваясь к ним лицом.
   - Могу я до венчания повидаться с Крюгером? - сухо и деловито  спросила
она.
   - К сожалению, это не разрешается, - ответил директор. - Мы и так пошли
на всевозможные поблажки. При подобном  же  случае  другому  арестованному
после венчания было разрешено получасовое  свидание,  вам  же  я  разрешил
свидание в течение часа. Думаю, что вы вполне успеете наговориться!
   Иоганна ничего не ответила, и в маленькой комнатке стало  совсем  тихо.
На стенах висели докторский диплом директора, фотография, изображавшая его
офицером, и портрет фельдмаршала Гинденбурга. В стороне, держа  фуражки  в
руках,  стояло  несколько  тюремных  служащих.  После  долгих  переговоров
Крюгеру было  разрешено  пригласить  в  качестве  свидетеля  при  венчании
арестанта Леонгарда Ренкмайера, его  товарища  по  прогулкам  между  шести
деревьев.  Вторым  свидетелем  должен  был  быть  надзиратель,  человек  с
квадратным  спокойным  и  не  жестоким  лицом.  Он  подошел   к   Иоганне,
представился, дружелюбно протянул ей руку.
   - Я думаю, пора начинать, - сказал бургомистр и, несмотря на то что  на
стене висели часы, поглядел на свои грубые карманные.
   - Да, - ответил директор. - Введите... - он сделал паузу, - жениха.
   Репортеры осклабились. В комнате сразу стало шумно.
   - Не робейте! - совсем неожиданно и так, чтобы  не  слышали  остальные,
шепнул Иоганне надзиратель, исполнявший обязанности свидетеля.
   В комнату ввели Мартина Крюгера и  Леонгарда  Ренкмайера,  Крюгеру  для
такого случая разрешили  снять  арестантское  платье.  При  поступлении  в
одельсбергскую тюрьму он был одет в серый летний костюм. Он и сейчас был в
этом костюме. Но он очень похудел и теперь, зимой, в  стенах  Одельсберга,
производил какое-то странное впечатление в этом изящном прошлогоднем сером
костюме. Ренкмайер был в серо-коричневом  арестантском  платье.  Выпуклыми
светлыми  глазам