уда!"
и совершенно во вкусе г-на  Пфаундлера.  Все  на  сцене  стояло  наготове.
"Начинать!" - скомандовал Пфаундлер. Прозвенел режиссерский звонок.
   Тюверлен тем временем ушел. Лениво позевывая, держа  в  руках  шляпу  и
подставив летнему ветру свое голое лицо, бродил  он  без  цели  по  жарким
улицам. Он был доволен, что все именно так случилось, и снова был  склонен
находить мир прекрасным. Он настойчиво думал об Иоганне.  Не  потому,  что
ему хотелось спать с ней, - этого он тоже хотел, -  но  прежде  всего  ему
хотелось ощущать ее присутствие возле себя. Браниться с ней, бранить  себя
и других. Услышать ее мнение, ее совет. Старые глупые слова  "сердечность"
и "доверие" были бы тут к месту, - подумал он. Приятно было  бы,  если  бы
сейчас Иоганна шла рядом с ним.
   Иоганна накануне  приехала  в  Мюнхен.  Она  сидела  в  закрытом  такси
ПА-8763, как раз в это время проезжавшем мимо. Но этого  Жак  Тюверлен  не
знал.



17. КОНСУЛЬТАЦИЯ В ПРИСУТСТВИИ НЕВИДИМОГО

   Иоганна, вернувшись в  Мюнхен,  расхаживала  взад  и  вперед  по  своей
большой комнате, обставленной солидной мебелью, вдоль оклеенных  красивыми
светлыми обоями стен и аккуратно  прибранных  книжных  полок,  наедине  со
всеми предметами, необходимыми при ее графологической  работе,  наедине  с
огромным письменным столом и  пишущей  машинкой.  Под  ее  окнами,  по  ту
сторону  набережной,  весело  плескался  темно-зеленый  Изар.  -   Иоганна
сторонилась мюнхенских знакомых, работала. Доктор Гейер на несколько  дней
уехал в Северную Германию, в Берлин, в Лейпциг. Его ждали обратно только в
начале будущей  недели.  Хорошо  было  сейчас  побыть  одной.  Она  как-то
по-особенному  чувствовала  себя  "вернувшейся".  Вся   эта   история   со
"светскими  связями"  была  сплошной  мерзостью.  Не  стоило  ей   в   это
впутываться. Начиналось это  Гессрейтером  и  привело  в  конце  концов  к
ветрогону. Нет, эта заплесневелая, тепловатая светская жизнь  была  не  по
ней, ей там нечем было дышать. Разве не ходила  она  все  время  в  период
своей связи с Гессрейтером странно  скованная,  словно  в  каком-то  чаду?
Сейчас она снова была окружена чистым, дневным  воздухом.  Довольная,  она
хрустнула пальцами, улыбнулась, почувствовала чертовское желание работать.
Заказов было множество, могло хватить, если только она пожелает, месяца на
три.
   Ногти  ее  были  еще  миндалевидны,  но  работа  не  оставляла  времени
ухаживать за Ними, как во Франции. Пишущая машинка стирала ногти  и  кожу,
пропадал достигнутый с таким трудом бледный, молочный блеск, тонкая кожица
у ногтевого ложа грубела. За период своей жизни  в  свете  она  приучилась
"поддерживать разговор", быстро, хоть  и  не  очень  продуманно  отвечать.
Сейчас  она  вернулась  к  своей  старой  привычке  отвечать  часто  после
длительной паузы, неожиданно возвращаться к старому, начинать с  того,  на
чем остановилась полчаса назад, словно она эти полчаса не слушала. В своей
манере одеваться она  тоже  стала  прежней  Иоганной:  новомодные  платья,
привезенные из Франции, в Мюнхене, с его значительной прослойкой сельского
населения и соответствующими вкусами, неприятно бросились бы в глаза.
   Она работала. Прежде она полагалась на интуицию. Жуткое,  сладостное  и
мучительное мгновение молниеносно пронизывающего прозрения было наградой и
вершиной ее работы. Теперь то, что она делала, давалось с большим  трудом,
было менее ослепительным, но зато более добросовестным. Она находила,  что
взгляд ее на людей стал шире.
   Шесть дней прожила она так в Мюнхене, работая, почти не выходя из дому,
удовлетворенная. Хорошо спала. В седьмую ночь она вдруг поняла, что  такая
жизнь  -  просто  безнадежный  обход,  бегство  от  одного  человека,  она
испугалась своей судьбы.
   Она еще раз позвонила - и было это словно частичная  уплата  невидимому
кредитору - в контору адвоката. Да, он только что приехал.  С  необычайной
предупредительностью, почти радостно, согласился он принять ее  уже  через
час.
   Доктор Гейер теперь снова возобновил свою практику. Он вел  много  дел,
зарабатывал  деньги,  иностранные,  полноценные.  Если  и  прежде  он  был
неутомимым работником, то теперь  у  него  в  канцелярии  только  головами
покачивали, видя, сколько больших процессов он  берет  на  себя.  Экономка
Агнеса  извелась  от  бессильного  возмущения.  Она  с   точностью   могла
установить час, с которого начался этот бешеный темп работы. Это случилось
тогда, когда пришел молодой человек, блоха  эта,  кровопийца,  вымогатель.
Пока дело шло о нем самом,  господин  доктор  не  интересовался  деньгами.
Теперь он копил, собирал, бегал по банкам. Жил  при  этом  очень  скромно.
Проверял,  подсчитывал,  сколько  она  тратит  на  его  стол,  на  стирку.
Пожелтевшая, с безумными глазами,  экономка  Агнеса  ходила  как  во  сне.
Заявила доктору Гейеру, что отказывается от службы. Он ничего не ответил.
   Мальчик больше не приходил. Доктор Гейер потерял его  след.  Боролся  с
соблазном поручить розыск частному сыскному бюро, отказался от этой мысли.
Рукописи "История беззаконий"  и  "Право,  политика,  история",  аккуратно
сложенные, связанные, лежали друг подле друга на полке. Покрывались пылью.
Адвокат ждал. Вел судебные деда, крупные судебные дела. Инфляция,  бешеные
скачки  от  сегодняшней  ценности  к  завтрашнему  обесценению  взращивали
отчаянную спекуляцию, создавали дикую путаницу и смятение во всех вопросах
собственности, так что для  опытного  адвоката  открывалось  широкое  поле
деятельности. Не прошло и нескольких недель, как доктор Гейер стал  богат.
Ему не придется скаредничать, если мальчик  снова  явится  к  нему.  Гейер
узнал, что произошла какая-то история с отравлением собак, в  которую  был
замешан этот фон Дельмайер. Сердце его сжималось,  ширилось.  Может  быть,
мальчик теперь придет, потребует от него помощи своим небрежным,  дерзким,
раздражающим, таким дорогим ему тоном. Доктор Гейер ждал.  Но  мальчик  не
появлялся, казалось, он  исчез  бесследно.  Возможно,  даже  несомненно  -
потому что и он связан с этой историей. Это  дело  было  окутано  каким-то
нездоровым  туманом.  У  него  не   было   возможности   узнать   что-либо
определенное. Власти, казалось, не могли решить, затушевать  ли  это  дело
или, наоборот,  раздуть  его.  Какую-то  роль  играла  тут  политика.  Все
связанное с политикой, с тех пор как правил этот  Кленк,  стало  туманным.
Доктор Гейер совсем не заботился о себе, много курил, ел нерегулярно, мало
спал. После покушения на него он отпустил рыжеватую бороду, не так сильно,
как прежде, мигал; хромать  перестал  почти  совсем.  Напряженно  выжидая,
следил он за всеми действиями Кленка. В  Баварии  -  временно,  правда,  -
установились  более   здоровые   условия   и   порядок.   Разумнее   стали
взаимоотношения с имперским правительством, ослиные  глупости  "патриотов"
пресекали, крикливых митингов старались избежать. Но таи не могло  длиться
долго,  неизбежна  была  катастрофа.  Мир  деспотизма,  насилия,  мир  без
справедливости был немыслим, не имел нрава на существование.
   Напряженное внимание Гейера усилилось, когда Кленка по  рукам  и  ногам
связала болезнь. Сначала на три-четыре  дня,  затем  на  такой  срок,  что
власть его заколебалась не на шутку. Адвокат сжался, притаился, готовясь к
прыжку, ждал. При помощи софизмов создавал он непосредственную связь между
правлением Кленка, отравлением собак, своим мальчиком.  Развитие  событий,
касавшихся Кленка, было связано с Эрихом. Все происходившее  кругом  имело
отношение к Эриху.
   В таком состоянии ожидания застал его телефонный  звонок  Иоганны.  Эта
баварка всегда напоминала ему об Эллис Борнгаак. Сейчас ее  голос,  словно
толчок, заставил разорваться оболочки чего-то затаенного в  глубине  души.
То, что он в своих отношениях  с  Эрихом  не  двигался  с  мертвой  точки,
зависело от его собственной вялости.  Он  влюбился  в  свои  теоретические
писания и стал нечувствителен ко многим случаям реального беззакония. Хотя
бы в отношении дела Крюгера. Суеверные представления о  вине  и  возмездии
проснулись в нем. За то, что он недостаточно подвинул дело этого  Крюгера,
он был наказан равнодушием мальчика.
   Поэтому звонок Иоганны явился для него знамением.  Он  пригласил  ее  к
себе, в свою квартиру. Она застала его в неуютной комнате склонившимся над
газетами, бумагами, перед тарелкой с остатками еды. На  том  самом  стуле,
где тогда сидел мальчик, теперь сидела эта женщина.  Адвокат  поглядел  на
нее, увидел, что ее твердость менее тверда, ее уверенность менее уверенна.
Он сам был не так сух и деловит, как всегда,  попросил  у  нее  разрешения
закурить. Между ними была какая-то неловкость.
   Иоганна  увидела  его  голубые  острые  глаза.  Ее  мысли  готовы  были
ускользнуть к  другому.  Ей  пришлось  сделать  над  собой  усилие,  чтобы
заставить себя думать о том, зачем она пришла. Она пробовала, -  объяснила
она, - действовать при посредстве тех светских связей, которые  он  указав
ей. Она говорила с самыми разными людьми. Да, - повторила  она  задумчиво,
не без горечи, - с  самыми  разными  людьми.  -  И  подумала  при  этом  о
Тюверлене,  о  Пфистерере,  о  министре  юстиции  Гейнродте,  о  г-же  фон
Радольной, о кронпринце  Максимилиане,  о  тайном  советнике  Вихлере,  об
искусствоведе Леклерке, о Гессрейтере, о ветрогоне. Она  закусила  верхнюю
губу, замолчала, задумалась. Взгляд адвоката оставил ее, опустился к полу.
Он увидел ее ноги, крепкие, обтянутые светлыми  чулками,  ноги,  обутые  в
хорошие, крепкие  башмаки,  не  такие  красивые  и  изящные,  как  башмаки
молодого коммерсанта Эриха Борнгаака.
   - Все это, верно, было ни к чему? - произнес он немного погодя.
   - Да, это было ни к чему, - ответила Иоганна.
   - Вы любите животных? - совершенно неожиданно спросил  он  потом.  -  Я
ненавижу собак и кошек, - сказал  он.  -  Я  не  могу  понять,  как  можно
окружать себя такими существами. Сейчас выплывает грандиозная афера, -  он
не смотрел на собеседницу, - история с отравлением собак.
   Иоганна глядела на его рот, спрятавшийся где-то среди рыжеватой бороды,
открывавшийся и закрывавшийся словно нечто совершенно самостоятельное,  не
имевшее никакого отношения к говорившему человеку.
   - С этим связаны и политические моменты, - сказал адвокат Гейер.
   - Убийство депутата Г.? - с трудом переводя дыхание, заикаясь, спросила
Иоганна. Адвокат, весь бледный, приблизил к ней свое лицо.
   - Как вам могла прийти такая мысль?
   Иоганна, испугавшись, ответила задумчиво после короткого молчания:
   - Должно быть, потому, что я об отравлении и об  убийстве  депутата  Г.
прочла в одной и той же газете.
   - Ах, так? - произнес адвокат. - Где именно вы об этом читали?
   - Не помню хорошенько, -  ответила  Иоганна.  -  Кажется,  это  было  в
Париже.
   - Да, - произнес адвокат, - вы ведь тоже были в Париже.
   Наконец он заговорил о деле Крюгера. Принялся разъяснять,  -  возможно,
что он делал это для собственного успокоения, - какие  огромные  трудности
возникают на пути к пересмотру дела. Письменное,  подтвержденное  присягой
показание  вдовы  Ратценбергер,  с  большим  трудом  полученное  от   нее,
собственно говоря, не имеет никакой цены. Боязливая женщина  свое  вначале
такое ясное устное показание до такой степени запутала, когда  дело  дошло
до того, чтобы подтвердить его письменно, что при желании легко можно было
признание покойного шофера счесть за галлюцинацию невменяемой женщины.  Он
ведь уже  объяснял  Иоганне,  как  мало  шансов  на  удовлетворение  имеет
ходатайство о пересмотре дела.  Как  неблагоприятны  законоположения,  как
затруднен формально каждый  шаг,  как  затруднено  установление  требуемых
законом предпосылок, как отрицательно относятся  к  пересмотру  судьи.  Он
предлагает ей ознакомиться с  вопросом  по  книге  его  коллеги  Альсберга
"Судебные ошибки и пересмотр дела" - классическому труду, к  сожалению  до
сих  пор  не  оказавшему  влияния   на   законодательство.   А   тут   еще
присоединяется  тот  момент,  что  Крюгер,  в   случае   его   оправдания,
достигнутого путем пересмотра,  имеет  право  требовать  от  правительства
своего восстановления на государственной службе, с  которой  он  незаконно
уволен. Неужели она полагает, что имеет смысл бороться за пересмотр дела с
этим проклятым _баварским  правительством_,  которое  в  судебном  порядке
оспаривает право на нищенскую пенсию  _вдовы_  погибшего  от  руки  убийцы
премьер-министра и в то же  время  позволяет  убийце  состоять  директором
акционерного общества, пользующегося государственной субсидией?
   Иоганна, лоб которой прорезали три бороздки, держала в руках данную  ей
Гейером толстую книгу адвоката Альсберга.
   -  Неужели  же  перемещение  ландесгерихтсдиректора  Гартля  не   имеет
никакого значения? -  спросила  она,  немного  помолчав.  Если  память  не
изменяет ей, доктор Гейер в свое время объяснял, что, согласно удивительно
бессмысленному закону, вопрос  о  пересмотре  разрешается  тем  же  судом,
который вынес оспариваемый приговор. Так что теперь, когда Гартль ушел...
   - А вы полагаете, - язвительно  перебил  ее  адвокат,  -  что  преемник
господина  доктора   Гартля   позволит   приписать   своему   влиятельному
предшественнику вынесение неправильного приговора?
   Он умолк. Его тонкокожие руки дрожали; по-видимому, он  сильно  страдал
от жары.
   - Тем не менее, - снова заговорил он, и Иоганна поняла, как трудно  ему
было сказать это, - тем не менее перемещение  Гартля,  как  он,  Гейер,  и
писал  ей,  именно  это  наглое  перемещение  его  открывает  новый  путь.
Возможно, если намекнуть Гартлю, что они согласны взять назад  ходатайство
о пересмотре дела, то Гартля удастся смягчить. Он ведь теперь референт  по
вопросам о помиловании. Если отказаться от  пересмотра,  от  реабилитации,
признать в какой-то мере приговор Гартля, - быть  может,  он  и  поддержит
ходатайство о помиловании. Это унизительный торг, но, если Иоганна всерьез
желает этого, он все же прощупает Гартля.
   Иоганна  видела,  что  адвокат  буквально  принуждал   себя   к   этому
предложению, что оно причиняло ему страдание. Она задумалась. Да, чего  же
она желала всерьез? Вначале она хотела бороться. Так  же,  как,  вероятно,
адвокат хотел видеть беззаконие побежденным у поверженным  наземь,  так  и
она хотела видеть Мартина с блеском восставшим из тины и грязи. Хотела  ли
она сейчас просто того, чтобы Мартин как можно скорее был освобожден?  Она
старалась из глубины памяти вызвать его лицо, его походку,  его  руки.  Но
память противилась: прежний Мартин и серо-коричневый сливались воедино.  В
самом деле, она так давно не видела его, что  даже  не  могла  представить
себе его лицо. Пораженная, она опустила глаза. Увидела  свои  руки.  Вдруг
устыдилась того, что они в Париже были такими холеными.
   - Ведь вы прекрасно знали, что я тоже была в Париже, - вдруг  вызывающе
произнесла она, сама не сознавая, что она говорит.
   Адвокат удивленно поднял глаза. Иоганна вспыхнула.
   -  Простите,  -  сказала  она.  -  А  что  касается   помилования   или
реабилитации, то мне не приходится долго взвешивать. Если речь идет о моем
желании, то я, разумеется, не хочу, чтобы Мартин еще два года сидел  среди
шести деревьев.
   "Среди шести деревьев" - сказала она, и адвокат, хотя он и  не  обращал
никакого внимания на шесть одельсбергских деревьев, понял, что  она  хочет
сказать.
   - Я хочу, чтобы Мартин как можно скорее был освобожден, -  сказала  она
настойчиво и четко.
   Она обратила к адвокату взгляд больших серых глаз, повернувшись к  нему
при этом всем лицом. Адвокат часто замигал и казался почти растерянным.
   - Хорошо, - сказал он. -  Итак,  я  поговорю  с  министериальдиректором
Гартлем.
   - Благодарю вас, - ответила Иоганна. - Я все поняла, что вы сказали.
   И она протянула ему руку.
   Раньше чем проститься, они еще немного постояли друг против друга,  без
слов. Одинаковые мысли легкой паутиной тянулись от одного к другому.
   - Хорошо было в Париже? - нерешительно спросил наконец адвокат.
   - Пожалуй что нет, - ответила Иоганна.
   Она ушла, унося с собой толстую  юридическую  книгу.  Адвокат,  стоя  у
окна, глядел ей вслед, осторожно, чтобы, обернувшись, она не заметила его.
Но это опасение было излишним: она не оглянулась.
   Два дня спустя адвокат проходил  по  Людвигштрассе  с  одним  клиентом,
чешским финансистом,  пользовавшимся  инфляцией  для  того,  чтобы  дешево
скупать в Германии дома и земельные участки. Внезапно мимо них  проехал  в
автомобиле молодой человек - изящный, легкомысленный, поклонился небрежно,
фамильярно, улыбаясь очень красными губами. Адвокат  оборвал  на  середине
фразы речь, с трудом проглотил слюну,  сильно  замигал,  обернулся,  глядя
вслед автомобилю.
   - Что с вами? - с удивлением спросил чех:  они  как  раз  находились  в
разгаре обсуждения серьезнейших правовых  вопросов;  дело  шло  о  больших
ценностях. Но с адвокатом больше невозможно было разговаривать.  На  щеках
его  загорелись  алые  пятна,  он  попросил  удивленного  и   возмущенного
иностранца отложить разговор до следующего дня.



18. У ВСЯКОГО СВОЯ ПРИЧУДА

   Каспар  Прекль,  сидя  за  квадратным   столом,   на   котором   стояла
расхлябанная пишущая машинка, работал над  статьей  "О  роли  искусства  в
марксистском государстве". Работа  плохо  подвигалась  вперед.  Не  только
буквы "е" и "x" в машинке были не совсем в порядке, но и  роль  искусства,
казалось  так  четко  продуманная  Преклем,  как-то   трудно   поддавалась
формулировке, и он все вновь и вновь натыкался на внутренние  противоречия
и трудности. Он знал совершенно точно, какова должна быть роль  искусства,
или, вернее, _видел_ это совершенно ясно; его мысли всегда превращались  в
образы.  Когда  он  эти  образы  переносил   непосредственно   из   своего
воображения в свои баллады, все бывало в порядке. Но когда он пытался  то,
что думал, облечь в сухие  слова,  все  становилось  туманным  и  неясным.
Статья о роли искусства во всяком случае не удавалась.
   Ничего не удавалось.  Он  вспомнил  о  недавних  переговорах  с  вдовой
Ратценбергер. Именно потому, что он  от  Мартина  Крюгера  ушел  в  гневе,
Прекль сейчас ощущал особенную потребность содействовать его освобождению.
Он проявил много энергии и вместе с товарищами Зельхмайером и Лехнером, не
страшась столкновений с юным хулиганом Людвигом Ратценбергером,  несколько
раз  ходил  к  вдове  клятвопреступника  шофера.  Разговоры  с  ней   были
малоутешительны. Боязливо и  злобно  глядела  на  них  из  угла  маленькая
идиотка Кати, а женщина бесконечно повторяла все одни и те  же  нелепости.
Когда же он, вспылив, начал наконец  кричать,  она  уперлась  еще  больше.
Письменные показания, которые они наконец выудили у нее, по мнению доктора
Гейера, были малоценны. Всякий раз как он пытался сделать  что-нибудь  для
Крюгера, ничего не получалось. С его "автомобилем для всех" тоже ничего не
получалось. С поездкой в Москву - тоже. Из ничего ничего не получалось.  С
тех пор как он швырнул Рейндлю под ноги свою  спецовку,  все  шло  у  него
вкривь и вкось.
   Он поднялся со стула, повалился на диван. В мастерской было  по-летнему
жарко. Он вспотел. Прошел в кухню, приготовил лимонад и  немедленно  выпил
его. Снова лег на диван, закинув руки  за  голову,  выставив  вверх  резко
выступавший кадык, сжав тонкие, длинные губы, глядя куда-то в глубь  себя,
даже в минуту покоя колючий и сердитый.
   Его   недавняя   статья   о   недостатках   германской    автомобильной
промышленности была чересчур кроткой. Сейчас - к сожалению, слишком поздно
- ему приходили на ум гораздо более сочные вариации на ту же тему. Все  же
он ясно и недвусмысленно изложил свое мнение в одной берлинской  газете  с
большим кругом  читателей.  При  помощи  острых  аргументов  показал,  как
возму