-то недоставало  пуговки.  Был  у
него и друг. Даже Кленк был о нем  высокого  мнения.  Да,  он  был  ловкий
мальчишка. Тогда, на берегу  австрийского  озера,  -  это  было  настоящим
чудом. Такая высокая, белокурая девушка. Вина его в том, что он  так  мало
сделал для этого Крюгера. Иначе не застрелили бы  его  мальчика.  Сидя  на
своей скамеечке, Гейер принюхался: он явственно ощутил вдруг запах кожи  и
свежего сена.
   Когда наконец наступило утро,  экономка  Агнеса  услышала,  что  доктор
Гейер, один в комнате, говорит  на  каком-то  незнакомом  языке.  Это  был
древнееврейский язык. Депутат рейхстага Гейер, машинально  шевеля  губами,
читал молитвы, древнееврейские  заупокойные  молитвы  и  благословения,  с
детских лет запечатлевшиеся в его памяти. Ибо доктор Гейер  происходил  из
еврейской семьи, тщательно соблюдавшей ритуал и высоко чтившей молитвы,  а
память у него была хорошая, "Как трава, увядаем мы в сем мире". Он положил
руку на холодный колпак настольной лампы, как отец его клал ему на  голову
руку в пятницу вечером, произнося слова благословения, и  проговорил:  "Да
сделает тебя господь бог наш подобным Эфраиму и Манассе". И еще: "Памятуем
мы, что прах мы". Его мучило, что не было здесь десяти человек, как  этого
требовал закон. Его мучило, что в первый день нового года он не пошел, как
указывал закон, к текущей воде и не сбросил  в  нее  грехов  своих,  чтобы
поток унес их дальше и погрузил в морскую глубину. Стоило ему сделать  это
- и мальчик не был бы убит.
   Так депутат Гейер просидел весь день, не ел и не брился и оставался все
в той же одежде. Он горевал о сыне своем,  Эрихе  Борнгааке,  который  был
героем на войне и опустился на  войне,  отравлял  собак  и  убивал  людей,
всегда  слегка  при  этом  скучая,  предложил   своему   отцу   произвести
кенигсбергское исследование крови и, распространяя  легкий  запах  кожи  и
свежего сена, был убит в Мюнхене  у  Галереи  полководцев  при  нелепых  и
смешных обстоятельствах.
   В следующую ночь доктор Гейер ненадолго уснул. Утром он встал.  Сдвинув
вместе ступни ног и покачиваясь туловищем взад и вперед, он произнес:
   - "Да будет имя его свято и прославлено".
   Собственно,  полагалось  это  делать  в  присутствии  десяти   взрослых
верующих людей. Ему приходилось делать это в одиночестве.
   И этот день просидел он на скамеечке и ничего не ел, Вечером следующего
дня он уехал в Мюнхен.



12. БЫК, ПУСКАЮЩИЙ МОЧУ

   Актер    Конрад     Штольцинг     возвратился     из     городка     на
верхнебаварско-швабской границе,  где  в  почетном  заключении  содержался
Руперт  Кутцнер.  Штольцинг  выехал  туда   словно   рождественский   дед,
нагруженный подарками для  заключенного.  Его  рвение,  однако,  оказалось
излишним.  Воодушевление  и  верность  "патриотов"   нагромоздили   вокруг
пленного вождя целые товарные  склады  вещественных  доказательств  любви.
Вокруг него возвышались целые горы пирогов, дичи, окороков и битой  птицы,
вина, водки, яиц, конфет и сигар, шерстяных фуфаек с вплетенной в их ткань
индийской эмблемой  плодородия,  обмоток,  кальсон.  Были  присланы  также
диктофон, граммофонные пластинки и две книги.
   Вернувшись, актер в беседе с  друзьями  вождя  набросал  яркую  картину
переживаний царственного  узника.  Руперт  Кутцнер,  по  его  словам,  был
глубоко потрясен предательством и коварством, с помощью  которых  добились
его падения. Рядом с ним на трибуне, сжимая его руку, стоял в  день  путча
Флаухер перед лицом ликующей и воодушевленной толпы. А затем этот  Флаухер
пошел и гнусно предал его. Если он, Кутцнер, не сдержал  данного  Флаухеру
обещания  отложить  выступление,  то   он   сделал   это,   руководствуясь
благородной целью. Но содеянное Флаухером было не  северной  хитростью,  а
подлым коварством. Возможно ли было представить себе  это:  германец  -  и
такое коварство? Целые  дни,  -  повествовал  далее  Конрад  Штольцинг,  -
раненый герой (в пылу "национальной революции" Кутцнер вывихнул себе руку)
проводил в мрачном раздумье.  Отказывался  от  пищи  и  питья,  говорил  о
самоубийстве. Целых  двадцать  минут  пришлось  ему,  Конраду  Штольцингу,
уговаривать томившегося в неволе орла,  пока  тот  не  обещал,  что,  быть
может,  все-таки  и  сохранит  свою  жизнь  во  имя  национальной  идеи  и
черно-бело-красной Германии.
   Баварское правительство между тем принялось  за  инсценировку  процесса
Кутцнера в соответствии со сложившейся политической обстановкой. Имперское
правительство  окрепло,  марка  была  стабилизирована.  Планы   "Дунайской
федерации" под гегемонией Баварии рассеялись,  как  дым.  "Патриоты",  еще
недавно бывшие желанным оплотом, сейчас для официальной Баварии  оказались
стеснительным грузом. Мюнхенское правительство упрекали за то, что оно под
руководством  назначенного  им  генерального  государственного   комиссара
Флаухера до самого путча шло тем же путем, что и мятежник  Кутцнер  и  его
приверженцы. Перед баварским правительством  вставала  задача  при  помощи
процесса Кутцнера затемнить это ясное положение вещей, доказать обратное и
всю вину с себя свалить на "истинных германцев".
   Обвинение, таким образом, ограничивалось  Кутцнером,  Феземаном  и  еще
восемью "вождями" и не затронуло Флаухера. Последний  привлекался  лишь  в
качестве свидетеля, но  при  этом  он  не  был  освобожден  от  сохранения
"служебной тайны", следовательно, мог показывать  под  присягой  все,  что
служило к обелению баварского правительства,  и,  ссылаясь  на  "служебную
тайну", отказываться от показаний,  как  только  по  ходу  дела  выплывали
обстоятельства, компрометировавшие правительство. Чтобы облегчить ему дачу
показаний именно в этом смысле, правительство  поручило  ведение  процесса
лицу, близкому Флаухеру. Кроме  того,  правительство  задержало  на  время
обвинительное заключение, дав Флаухеру возможность спокойно договориться с
командующим войсками и согласовать с ним свои показания.
   Заседания суда происходили в уютном  обеденном  зале  бывшего  военного
училища. Публика была тщательно просеяна и в большинстве своем состояла из
"истинных германцев" или им  сочувствующих.  Среди  них  было  много  дам.
Процесс велся в форме любезной беседы. Барьеров не было, обвиняемые удобно
расположились за столом. Когда в зал входил  обвиняемый  генерал  Феземан,
часовые брали "на караул" и все присутствующие вставали с мест.
   Руперт Кутцнер уже несколько  месяцев  не  имел  возможности  выступать
публично. Теперь когда он после долгого воздержания  раскрыл  рот,  ощутил
контакт с аудиторией,  осознал,  что  его  слушают,  его  охватило  буйное
опьянение, и он почувствовал, что у него вновь  вырастают  крылья.  Следуя
совету  актера  Штольцинга,  он  надел  не  обычный,   плотно   облегающий
спортивный костюм, а длиннополый сюртук. На груди сверкал железный  крест.
Такой костюм должен был с особой выразительностью подчеркнуть  трагическую
значительность этой минуты. Тюверлен, наблюдая за этим  человеком,  видел,
как вздымалась и опускалась его грудь, как оживлялись  лишенные  выражения
глаза, вспыхивали румянцем тщательно выбритые,  напудренные  щеки,  фыркал
горбатый нос. Этот человек, без сомнения, верил тому, что говорил,  верил,
что по отношению к нему  совершается  тяжкая  несправедливость.  С  жаром,
каждый  раз  в  новых  выражениях,  Кутцнер  объяснял,  что  для  него  не
существует так называемой "революции".  Он,  Кутцнер,  не  мятежник  и  не
бунтовщик, а восстановитель старого порядка, разрушенного  бунтовщиками  и
мятежниками.
   Разве генеральный государственный комиссар не собирался, точно  так  же
как и он, свергнуть правительство и антипарламентским путем  заменить  его
директорией? Глава баварского правительства говорил и делал именно то,  за
что он, Кутцнер, сидит сейчас  на  скамье  подсудимых.  Он  только  потому
выступил, не дожидаясь Флаухера, что именно он, Кутцнер,  -  прирожденный,
отмеченный  богом  вождь.  Искусству  управлять  государством  учиться  не
приходится. Когда человек знает, что  он  умеет  что-либо  делать,  он  не
дожидается другого только потому, что тот сидит  у  кормила  власти.  Нет,
здесь скромность неуместна! Он хотел услужить родине, хотел выполнить свою
историческую миссию. Многие из его соратников поплатились жизнью  за  свое
мужественное выступление. Он сам  -  вывихнул  себе  руку.  А  теперь  его
заставляют предстать перед судом, пятнают как предателя!  Он  весь  горел,
весь был полон искреннего гнева.
   Тюверлен  вдумывался  в  слова   Кутцнера.   Здесь   крылась   проблема
государственной измены. Попытка  насильственного  переворота,  кончавшаяся
неудачей, признавалась государственной изменой. Такая же попытка в  случае
успеха была правовым актом, рождала право и превращала  прежних  носителей
власти к права в  государственных  изменников.  Руперт  Кутцнер  не  хотел
признать,  что  республика  была  фактом.  Он  утверждал,  что  революция,
разразившаяся после войны, потерпела неудачу, и  свои  действия  объяснял,
исходя из этого утверждения.
   Кутцнер говорил  четыре  часа  сряду.  Он,  как  задыхающийся  человек,
наслаждался притоком свежего воздуха. Говорить - было истинным смыслом его
жизни. Подняв голову и вытянув шею из туго накрахмаленного воротничка,  он
стоял в своем наглухо застегнутом сюртуке, навытяжку,  словно  рапортующий
солдат. Сохранял выправку. Не забывал, несмотря на бурный порыв, именовать
лиц, о  которых  говорил,  их  полным  титулом.  Ему,  видимо,  доставляло
удовлетворение,  что  он  растормошил  так  много  их   превосходительств,
государственных комиссаров, генералов и министров.
   Как ни бессодержательны были все время  повторявшиеся  фразы  Кутцнера,
все же речь  его  не  производила  смешного  впечатления.  Даже  наоборот;
картинная жестикуляция и звучные слова, которыми этот  человек  приукрашал
свое падение и провал, были великолепны.
   Смешон и жалок был свидетель Франц Флаухер.  Настоящим  обвиняемым  был
именно он. В решительную: минуту он гнусно предал Кутцнера, ударом в спину
убил великую идею, а теперь вот он сидит здесь, старается доказать, что он
вовсе ни при чем, и хочет выйти сухим из воды. Таково было общее мнение.
   Две недели тянулся процесс. Две недели подряд обвиняемые и их защитники
язвительными  вопросами  долбили  павшего  генерального   государственного
комиссара. Они стремились доказать, что он был намерен - с  Кутцнером  или
без  него  -  путем  насильственного   переворота   свергнуть   берлинское
правительство и создать на его месте баварскую диктатуру. Что он собирался
сделать то же, что и Кутцнер, только сделать это 12-го, а не 9 ноября. Что
если  действия  квалифицировать  как  государственную  измену,  то  и  вся
правительственная деятельность Флаухера тоже  была  изменой.  Стоявшие  за
спиной Флаухера тайные правители Баварии были  для  них  недосягаемы.  Тем
безжалостнее  обливали  они  потоком  насмешек,  ненависти   и   презрения
человека, который был им доступен, жалкого труса  и  предателя,  свидетеля
Франца Флаухера.
   "Почему, - спрашивали они, - почему не распорядились вы арестовать тех,
кого приказывало арестован-) имперское правительство? Почему вы отменяли в
Баварии действие общегерманских законов?  Почему  вы  задерживали  золото,
принадлежавшее Государственному банку? По какому  праву  вы,  именуя  себя
наместником  имперского  правительства,  приводили  к  присяге   баварский
рейхсвер?  Кто  дал  вам  такие  полномочия?"  Флаухер  сидел  неподвижно,
отмалчивался, заявлял, что не может вспомнить, или отказывался от  ответа,
ссылаясь на служебную тайну. Кругом пожимали плечами, язвительно смеялись.
Он молчал.
   Четвертому сыну секретаря королевского нотариуса в Ландсгуте  за  время
его медленной карьеры довелось перенести немало унижений: студентом  -  от
заносчивых товарищей по учебе, чиновником - от властолюбивых  начальников,
министром  -  от  несерьезного,  высокомерного   Кленка.   Но   затем   он
восторжествовал: Кутцнер валялся перед ним на коленях, он дождался  своего
желанного часа. Он думал, что этот час уже  оплачен  унижениями  всей  его
предшествующей жизни, но оказалось, что платить приходится  теперь.  Велик
был соблазн швырнуть здесь, в  зале,  правду  в  лицо  всей  этой  наглой,
издевающейся над ним сволочи, показать, как было на самом деле,  показать,
что он действовал как верный солдат, по приказу других, выше его стоявших,
и  что  он  сидит  здесь  как  заместитель  других,   поставленных   богом
властителей. Но именно в том и заключалась услуга, которой  требовали  эти
богом поставленные властители, - чтобы он заткнул себе  глотку,  чтобы  он
окунулся в ту грязь, которая должна была прилипнуть к ним. Если прежде  он
упивался сладостью своей миссии, то  теперь  он  до  краев  был  полон  ее
горечью.
   В течение двух недель сидел он здесь в роли свидетеля, втянув  в  плечи
тяжелую квадратную  голову,  молчаливый,  беспомощный,  время  от  времени
потирал рукой где-то между шеей  и  воротничком.  Когда  вождь  говорил  о
совершенном по отношению к нему гнусном предательстве,  весь  зал  обдавал
презрением неуклюжего человека, дававшего свидетельские показания.  Многих
это зрелище привлекало даже  больше,  чем  эффектные  выступления  Руперта
Кутцнера.  Художник  Грейдерер,  живший  теперь  в  деревне,  завел   свой
потрепанный зеленый автомобиль, слывший потому что он  все  еще  двигался,
музейной  редкостью,  и  прикатил  в  город  специально  для  того,  чтобы
посмотреть на павшего генерального государственного комиссара. Посмотреть,
как он, олицетворенное злосчастье, сидит под градом насмешливых, позорящих
вопросов. Сколько бы враги ни грызли, ни царапали его, он  не  вздрагивал,
не издавал ни звука. С напряженной любезностью изучал  художник  Грейдерер
измученного  Флаухера.  Он  писал  сейчас  большую  картину,  изображавшую
измученного, раненого быка, который стоит у  ограды,  пуская  мочу,  и  не
хочет больше идти на арену. В зале суда, в  помещении  пехотного  училища,
художник  Грейдерер  сделал  ценные  приобретения.  Он  уловил   множество
тончайших оттенков. Две-недели просидел так свидетель  Флаухер,  сердитый,
угрюмый, собирая в груди своей вражеские копья и тем отводя их от других.
   Зато Кутцнер со своими приверженцами  собирал  только  солнечные  лучи.
Если кто-нибудь пытался хоть словом  задеть  обвиняемых,  они  с  коварной
любезностью начинали грозить разоблачением. Весь состав  суда  служил  для
них лишь декорацией.  Общественный  обвинитель  съеживался  все  больше  и
больше. Все чаще и чаще приходилось ему извиняться, умолкать, уступая поле
боя  защитникам.  Его  речь  вместо  обвинения  стала   гимном   в   честь
патриотических  заслуг  Кутцнера  и  Феземана.  Он  потребовал   для   них
кратковременного заключения в крепости. Все обвиняемые в  своем  последнем
слове заявили, что они свое выступление, - к сожалению, неудавшееся  из-за
вероломства честолюбивого  чиновника  Флаухера,  -  готовы  повторить  при
первом удобном случае. "Мировая история, -  заявил  Кутцнер,  -  оправдает
меня". "Мировая история, -  заявил  генерал  Феземан,  -  посылает  людей,
боровшихся за счастье отчизны, не в крепость, а в Валгаллу".
   Параграф 81 германского  уложения  о  наказаниях  гласит:  "Пожизненным
тюремным заключением  или  пожизненным  заключением  в  крепость  карается
каждый покушающийся насильственным путем изменить конституцию  германского
государства или одной из стран,  входящих  в  его  состав".  Суд  оправдал
генерала Феземана. Остальных  обвиняемых  он  приговорил  к  заключению  в
крепость сроком от одного до пяти лет. Приговор  определял  это  наказание
как условное, вступавшее в силу  немедленно  или,  в  крайнем  случае,  не
позднее шести месяцев. Кроме  того,  суд  приговорил  Руперта  Кутцнера  к
денежному штрафу размером в двести марок.
   После произнесения приговора присутствующие, поднявшись со своих  мест,
восторженными криками приветствовали подсудимых. С улицы  также  донеслись
громкие крики. Вождь подошел к окну, показался  восторженным  почитателям.
Генералу Феземану от пехотного училища, где происходили заседания суда, до
его виллы в южной части города предстоял дальний путь. Вдоль  всего  этого
пути выстроились  люди,  приветствовавшие  его.  Автомобиль  генерала  был
украшен цветочными гирляндами. На радиаторе победно  развевался  флажок  с
индийской эмблемой плодородия.



13. МУЗЕЙ ИОГАННЫ КРАЙН

   Прошло одиннадцать месяцев со времени жалкой кончины  Мартина  Крюгера.
Наступила новая весна. Германия  успокоилась,  окрепла.  Попытки  Рейнской
области отделиться от всегерманского союза потерпели  крушение.  Борьба  с
Францией  за  Рурскую  область  закончилась   экономическим   соглашением.
Великими   державами   была   организована    комиссия    экспертов    под
председательством некоего генерала Дауэса для  выработки  разумного  плана
репараций. Германская марка была стабилизована: доллар стоил четыре  марки
двадцать пфеннигов, как до войны.
   В Баварии  тоже  наступило  успокоение.  Падение  Кутцнера  не  вызвало
никаких значительных перемен. "Патриоты" чересчур зарвались, теперь у  них
поубавился пыл,  они  угомонились.  Правительство  по  окончании  процесса
проявило милость к побежденному врагу. Пострадавшему владельцу "Трапезной"
оно оплатило счет за потребленные "патриотами", но не оплаченные ими  пиво
и сосиски. По отношению к левым  партиям  оно  держалось  прежней  жесткой
линии. Чтобы красные не воображали,  что  теперь  пришел  их  черед  драть
глотку. Кратковременное заключение Руперта Кутцнера было  скорее  отдыхом,
чем  наказанием.  Зато  рабочие,  арестованные  во  время   организованной
"патриотами" "битвы в Зендлинге", были безжалостно осуждены,  и  приговоры
над ними приведены в исполнение со всей строгостью.
   Иоганна Крайн замечала эти события только в той мере, в какой они могли
быть связаны с борьбой за умершего Мартина Крюгера. Эта  борьба,  несмотря
на все  ее  старания,  понемногу  затихала.  Творческое  наследие  Мартина
Крюгера становилось все более  ярким  и  значительным,  все  больше  людей
говорило о его творчестве. Но все меньше людей говорило  о  самом  Мартине
Крюгере, о его жизни и смерти, и постепенно исчезли все  люди,  помогавшие
ей в борьбе. Оставался, если она хочет быть правдивой сама с  собой,  лишь
один человек, благодаря которому Мартин Крюгер продолжал еще существовать:
она сама.
   И только благодаря ей, ей одной, он все еще существовал. Слишком  вялой
была она при его жизни,  зато  теперь  она  больше  вялой  не  будет.  Чем
настойчивее  вызывает   она   перед   собой   его   образ,   чем   упорнее
сосредоточивает свои мысли на умершем, тем более живым становится он.  Она
ощущает сама, как, поднимаясь, от сердца к самому горлу,  снова  ползет  и
охватывает ее плечи то давящее чувство уничтожения.
   "Я  это  видел"  -  подписано  под  несколькими   ужасными   видениями,
запечатленными художником Гойей.
   "Я это видел" - таково название одной главы в  книге  Мартина  Крюгера.
Тот факт, что некто "видел это", - примитивный, но убедительный  аргумент.
На  человека,  видевшего  то,  что  видела  она,  ложится  проклятый  долг
рассказывать о виденном.
   В  годовщину  смерти  Мартина  Крюгера  газета   "истинных   германцев"
"Фатерлендишер анцейгер" поместила статью о "деле Крюгера". Пора уж  давно
громко сказать, - говорилось в этой статье, - что не все люди  равноценны.
Такой дегенеративный, безнравственный субъект, как Мартин  Крюгер,  весьма
мало трогает "истинных германцев". Вся берлинская шумиха была поднята лишь
с целью подорвать германскую  юстицию.  Они,  "истинные  германцы",  могут
только  смеяться  над  всеми  этими  салонными  апостолами,  так  внезапно
воспылавшими нежностью к этому человеку.  "Мы  заявляем,  -  говорилось  в
заключение, - всей красной берлинской прессе и вс