вают  руками.  Антиквар  Лехнер
никак не может разобрать, что,  собственно,  случилось.  Он  только  видит
одно: из-за Галереи полководцев показываются отряды рейхсвера. С нами  они
или против нас?
   Треск. Да ведь они стреляют. Кто стреляет?  Некоторые  падают.  Господи
Иисусе,  пресвятая  Мария  и  Иосиф!  Почему  люди  падают?  Один,  падая,
выпячивает брюхо вверх,  словно  при  гимнастических  упражнениях.  Вот  и
другие, с которыми явно  ничего  особенного  не  случилось,  бросаются  на
мостовую. Он сам, старик Лехнер, валится прямо в грязь;  несмотря  на  то,
что он в своем парадном сюртуке.
   Лиса, убегая от опасности - это много раз приходилось наблюдать, - в ту
самую  минуту,  когда  ее  готова  настичь  смерть,  поспешно,  на   ходу,
перекусывает горло гусю и волочит его за  собой.  Старик  Лехнер,  лежа  в
грязи на Резиденцшграссе у Галереи полководцев, напрягая все  свои  мысли,
чтобы придумать, как ему выбраться из опасности, и присматриваясь к  тому,
что происходит кругом и что предпринимают  другие,  -  находит  еще  время
делать некоторые наблюдения. Так вот, значит,  милый  ты  мой,  что  такое
война, бой, наступление, отечество я революция. Чертовски неуютная  штука,
соседушка! Просто свинство, соседушка! Он видит  серый  автомобиль  вождя,
видит, как этот автомобиль поворачивает и, на полном ходу, не соблюдая  ни
малейшей осторожности, мчится сквозь густую толпу  демонстрантов.  Как  бы
он, Лехнер, хотел сидеть в этом автомобиле! Раздаются еще  выстрелы.  Лежа
на земле и искоса поглядывая по сторонам,  он  видит,  как  пули  брызгами
отскакивают от каменной стены. Жаль, что у него нет с собой аппарата. Люди
поднимаются и бегут, втягивая головы в плечи. Топчут его  ногами.  Господи
милосердный, да ведь это его рука!  Неужели  они  все  еще  стреляют,  эти
негодяи? Хоть бы стену сюда! От стены пули отскакивают.  Ему  хотелось  бы
укрыться за такой каменной стеной, которую не пробивают пули. Вот уж снова
кто-то у него на спине. Собака паршивая, грубиян ты  этакий!  Кто  же  так
делает? Вот летит пуля - в тебя или в  меня?  Черти  окаянные!  Он  тяжело
дышит, все его тело болит и как будто делается мягким-премягким.
   Он должен выбраться отсюда. Он просто-напросто убежит.  Становится  как
будто  тише.  Это  длилось  совсем  недолго.  Кругом  него  люди   встают,
оглядываются по  сторонам,  бегут,  торопятся  скрыться.  Мостовая  усеяна
всяким оружием. Господи помилуй, да ведь здесь они его  еще  затопчут!  Он
встает, как и другие. И вот его уже подхватывает волна бегущих,  уносит  с
собой в ближайший переулок.
   Здесь, слава богу, тихо, сюда никто не залетит,  здесь  хорошо.  Сейчас
только он замечает, как он ослабел, раскис, обмяк и весь  сделался  словно
из ваты.
   Стрельба продолжалась меньше двух минут. От первых  же  пуль  рейхсвера
рассыпалось все шествие. Не для всех все кончилось так  благополучно,  как
для Каэтана Лехнера, не все успели убежать.  Много  раненых,  восемнадцать
убитых осталось лежать на Одеонсплаце.
   Среди них  учитель  гимназии  Фейхтингер.  Он  участвовал  в  осуждении
Мартина Крюгера. Однажды ему как-то понадобились две синие тетрадки. Чтобы
купить их, он сошел с трамвая на Изарплаце, вместо  того  чтобы  сойти  на
Штахусе, был оштрафован, обиделся и примкнул к Кутцнеру. И вот он лежит на
площади перед Галереей полководцев. Всю жизнь он гордился тем что ни  разу
не разбил стекол своих  очков.  Они  и  сейчас  остались  невредимыми.  Но
учитель гимназии Фейхтингер был мертв.
   Один  из  главарей  "истинных  германцев"  также  лежал  среди  убитых.
Ветрогон за свою жизнь слышал свист большего числа пуль, чем все остальные
участники шествия. Они не нервировали его, он знал, как лучше всего от них
укрыться. Три года, своей жизни он провел в таких местах земного шара, где
пуль было столько, сколько дождевых капель. И вот  здесь,  на  благодушном
Одеонсплаце, пуля  все-же  настигла  его.  Он  лежал  у  ног  сомнительных
полководцев с побледневшими, минуту назад еще очень  красными  губами,  не
являясь больше усладой для глаз.
   Антиквар Лехнер все еще стоял в  том  же  переулке.  Он  дрожал  и  был
чертовски разбит, но он был жив. Перед ним, вокруг  него  толпились  люди,
напирали на него, толкали; Он стоял, прижатый  к  массивной  двустворчатой
парадной двери. Тут ничего не поделаешь: она, наверное, заперта. Все же  с
трудом дотянулся он до ручки, нащупал ее, надавил. И что же - одна створка
дверей приоткрылась! Он очутился в просторном светлом парадном и сразу  же
машинально запер за собой дверь: лучше, если  сюда  не  наберется  слишком
много народа.
   Это была хорошая дверь, которую, наверное, не могла пробить пуля.  Если
бы только за плечом так странно не  болталась  винтовка.  Больше  всего  в
жизни желал он сейчас избавиться от  этой  штуки.  Тогда  он  окончательно
развязался бы с этой историей и не имел бы больше дела с пулями.  Он  стал
подниматься по плоским каменным ступеням вверх, во второй этаж. Там висела
дощечка: "Д-р Генрих Баум, д-р Зигфрид Гинзбургер, адвокаты". Он позвонил.
Он не надеялся, что ему откроют. Но дверь распахнулась.  Какая-то  барышня
спросила его, что ему угодно. Он машинально ответил, что ему нужно  видеть
господина адвоката. Довольно молодой  худощавый  господин  с  добродушными
глазами в очках, спросил его, чем он может ему служить.
   - Да, да... сейчас, - проговорил Каэтан Лехнер и, сняв  болтавшуюся  за
плечами винтовку, прислонил ее к этажерке с деловыми папками. Но  винтовка
не хотела стоять. Лехнер бережно подталкивал ее то с одной,  то  с  другой
стороны и думал при этом, что,  если  она  упадет  и  стукнет,  все  будет
кончено. Наконец он тихо и осторожно положил ее поперек письменного стола.
   - Господин доктору - проговорил он  тогда,  -  у  меня  к  вам  большая
просьба: нельзя ли мне выйти кое-куда.
   Адвокат сам показал ему дорогу. Заперев за  собой  дверь  на  задвижку,
Каэтан Лехнер вздохнул с облегчением. Нелегко ему пришлось, но  теперь  он
был в безопасности.  Он  сидел,  стараясь  хорошенько  отдышаться.  Затем,
успокоившись, принялся тщательно чиститься. Это  было  нелегко,  и  задача
удалась ему лишь  частично,  так  как  он  ужасно  испакостился.  -  Долго
просидел он в этом надежном укрытии. Руки и ноги его все еще  дрожали.  Он
медленно оделся.  Затем,  сняв  с  рукава  повязку  с  индийской  эмблемой
плодородия, бросил ее в унитаз и потянул за цепочку. Повязка  не  лезла  в
трубу.  Он  взял  стоявшую  тут  же  метелку,  пропихнул  повязку.  Потом,
удовлетворенный, присел еще на минуточку. Наконец, тихо вздохнув,  покинул
свое убежище.
   Он хотел как-нибудь незаметно ускользнуть, но секретарша снова  провела
его к адвокату.
   - Что же вам угодно? - приветливо спросил его господин в очках.
   -  Собственно  говоря,  больше  ничего,  -  ответил  Каэтан  Лехнер.  -
Простите, пожалуйста... сколько я вам должен?
   - Ничего, - сказал адвокат. - Только куда мне девать эту винтовку?
   Каэтан Лехнер пожал плечами.
   - Не возьмете ли вы ее с собой? - спросил адвокат.
   - Нет, нет! - с ужасом отмахиваясь, вскричал Каэтан Лехнер.
   Адвокат подошел к окну. С улицы  доносился  лишь  неясный  шум.  Каэтан
Лехнер  сидел  на  стуле,  и  молчал.   Комната   была   большая,   скудно
обставленная. Но она  была  ему  милее  всех  других  комнат,  которые  он
когда-либо видел, и ему хотелось оставаться в ней как можно дольше.
   - Теперь, по-видимому, уже больше не стреляют, - произнес, стоя у окна,
адвокат и медленно повернулся.
   Старик Лехнер тяжело поднялся.
   - Тогда, значит, я могу уйти, - сказал он. - Тогда, значит, я скажу: да
воздаст вам бог...
   Он вышел. На площадке он долго еще стоял, разглядывая белую  дощечку  с
черными буквами: "Д-р Генрих Баум, д-р  Зигфрид  Гинзбургер".  "Евреи!"  -
констатировал он.
   На улице было холодно и пасмурно. Каэтану Лехнеру все еще казалось, что
за плечами болтается проклятая винтовка. Он чувствовал  слабость  во  всем
теле, был голоден, испытывал потребность хорошо  вымыться.  Но  ужасно  не
хотелось идти домой, на Унтерангер. В ресторан он также не решался  зайти:
ему казалось, что  каждый  сразу  увидит,  как  позорно  он  испакостился.
Измученный, бродил он по улицам. Добрался до долины Изара. Побрел  дальше.
Харлахинг,  Ментершвайгс.  Стройный,  высокий,  перекинулся   через   реку
Гроссхесселогский мост. Каэтан Лехнер  опустился  на  скамейку,  глядя  на
реку, на серовато-зеленый поток, медленно и  однообразно  катившийся  мимо
него. Он искренне надеялся при помощи Кутцнера получить желтоватый дом,  а
может быть, вернуть и ларец. А сейчас вот Кутцнер оказался шутом и трусом,
да и он сам тоже вел себя не как  баварский  лев  и,  вместо  того,  чтобы
выбраться в люди, выбрался вот на эту скамью. Его манил  Гроссхесселогский
мост. Этот очень высокий мост был излюбленным  местом  всех  самоубийц.  С
него  можно  было  броситься  в  воду  с  полной  уверенностью  в  успехе.
Бросившись с него, бесчисленные служанки навсегда  избавлялись  от  своего
любовного горя, "тричетвертилитровые рантье" -  от  голода  и  мучительных
забот. Если бы было лето, - размышлял Каэтан Лехнер, - можно было бы  тихо
и спокойно войти в воду,  а  так  приходится  прыгать.  Дело  в  том,  что
внезапно он твердо решил покончить со  своей  разбитой  жизнью.  Вчера,  -
будет напечатано в газетах, - с Гроссхесселогского моста бросился  в  Изар
пользовавшийся общим уважением антиквар Каэтан Лехнер. Стыд  заставил  его
искать смерти.
   Усталый и отяжелевший, потащился  он  на  мост.  Там  играли  ребята  -
уличные мальчишки, лет двенадцати - четырнадцати. Они играли в Кутцнера  и
Флаухера. Старик Лехнер с трудом вскарабкался на перила. Было холодно.  Он
жестоко закашлялся, вытащил  свой  пестрый  носовой  платок,  высморкался.
Мальчишки насторожились.
   - Сюда, сюда! - закричал один из них. - Сейчас дяденька  бросится!  Вот
так здорово!
   В ожидания интересного зрелища они собрались  вокруг  старика  Лехнера,
подбадривая его дружелюбными возгласам я.
   Каэтан Лехнер сидел на перилах. Мальчишки мешали  ему.  Когда  они  так
дурацки пялят глаза, невозможно даже придумать что-нибудь торжественное  и
благочестивое на прощанье.
   - Пошли вон, свинья собачьи! - сказал он.
   Но они и не думали уходить. Они обсуждали вопрос, какова высота моста и
умирает ли человек на лету, от  воздушного  давления,  или  только  внизу,
разбившись о поверхность воды. Они видели  нечто  подобное  в  кино,  были
чрезвычайно осведомлены и с  нетерпением  жаждали  поглядеть  на  то,  как
этакое совершится взаправду. Старик Лехнер все еще сидел на перилах.  Было
чертовски холодно. Ноги  у  него  застыли  -  этак  и  ревматизм  схватить
недолго! Собственно говоря, у него уже прошла охота кончать  с  собой.  Но
ему было  неловко  перед  мальчишками  слезть,  ничего  не  совершив.  Они
совершенно правы: он недостойный человек, и ему следовало броситься  туда,
вниз. Он пытался раззадорить себя,  представив  себе  все  свое  унижение.
Мальчишки ругались, что он так долго заставляет их ждать. Но  аппетит  так
же  внезапно  прошел  у  него,  как  и  возник.  Тут  не  поможет  никакое
подзадоривание: раз прошло настроение,  нельзя  требовать,  чтобы  человек
взял да и бросился туда, вниз. Сердито, своими водянисто-голубыми  глазами
поглядел он на мальчиков, медленно слез с перил и выругался:
   - Сопляки паршивые, щенки вонючие, сволочи! - и побрел прочь.
   - Трус, пес шелудивый! -  не  остались  в  долгу  мальчишки.  Он  снова
дотащился до скамьи, смертельно  усталый,  словно  ему  приходилось  нести
каждую кость в отдельности. За его спиной все еще раздавалось:
   - Старый хрыч! Пес паршивый! Трус поганый!
   Ему хотелось подольше отдохнуть здесь, несмотря на проклятых мальчишек.
Но если он останется сидеть на скамейке, то насмерть простудится.
   Он направился обратно в город. Теперь везде уже были сорваны  воззвания
Кутцнера, висели одни лишь объявления правительства. Он остановился  перед
одним из таких объявлений, принялся читать, ничего не  понимая.  "Мерзавец
Флаухер! - раздавались кругом возмущенные возгласы. - Предатель, подлец!"
   - Да, да, - бормотал Каэтан Лехнер.
   Когда кто-нибудь глядел на него, ему казалось,  что  на  него  косятся,
ощущая исходящий от него запах его позора.
   В конце концов, поддаваясь слабости, он зашел в какой-то кабачок.  Поел
супу  с  ливерными  клецками.  Вначале  он  ел  машинально,  жадно,  затем
почувствовал вкус, заказал еще и порцию телятины. Выпил кружку пива, и еще
одну, затем выпил и кофе. Он долго  сидел  в  наполненном  табачным  дымом
кабачке. Там было тепло, и он хорошо вспотел. Да, тяжкий день пришлось ему
пережить! К черту пошел ларец, к черту желтоватый дом, к черту и честь! Не
было  у  него  собственного  достоинства.  Не  подобало  так  вести   себя
домовладельцу и вице-председателю "Общества любителей игры в кегли".
   Все же приятно было сидеть  здесь.  Какой  это  был  ужас,  когда  пули
брызгами отскакивали от стены.  Сейчас  в  желудке  у  него  была  жареная
телятина и легкое под кислым соусом, он избавился от винтовки и нарукавной
повязки, а теперь вот отправится в городскую баню и хорошенько вымоется.
   Он расплатился и щедро дал на чай. В трамвае, по дороге в баню на  него
опять странно поглядывали. Немного погодя он лежал уже в ванне.  Задумчиво
глядел на объявления, уведомлявшие посетителей о том, что через сорок пять
минут полагается освободить номер и что местный парикмахер предлагает свои
услуги также и по  педикюру.  Жаль,  что  в  ванне  можно  оставаться  так
недолго! Лехнеру казалось, что с каждой лишней минутой пребывания в  ванне
он смывает с себя  какие-то  остатки  этой  дурацкой  революции  и  своего
недостойного  поведения  во  время  нее.  Но   вот   уже   пора   покинуть
бледно-голубое тепло и снова облечься в свое загаженное платье.
   Со вздохом поехал он домой.  Когда  дети  были  нужны,  их  никогда  не
оказывалось на месте, а вот сегодня,  когда  он  надеялся  найти  квартиру
пустой, там, конечно, сидела Анни, дожидавшаяся его прихода. Она  пережила
нестерпимый страх. Сегодня было столько раненых и убитых, она  знала,  что
отец участвовал в этой истории, а он всю ночь и целый день не  возвращался
домой.
   На все ее вопросы он отвечал нечленораздельным,  сердитым  бормотанием.
Заявил, что хочет лечь:  он  опасается  ревматизма  или  по  меньшей  мере
основательного насморка. Пусть она приготовит ему бузинный чай.  Пока  она
заварила чай, он поспешно разделся,  торопясь  подальше  спрятать  от  нее
белье. Она принесла ему грелку и горячее питье. Он потел, бормотал что-то,
испытывал блаженное ощущение. Все же  он  никак  не  мог  освободиться  от
чувства позора и бесчестия. Пусть издевается над ним Гаутсенедер:  у  него
пропала охота быть домовладельцем. Никогда не забыть ему той минуты, когда
он весь размяк и тело его охватили боль и слабость. Никогда уже не сунется
он в распри "большеголовых".  Такой  маленький  человек,  как  он,  должен
радоваться, если ему оставляют его пиво, легкое под кислым соусом и покой.
Он справится с собой и ни слова не скажет на то, что у "Любителей  игры  в
кегли" будет другой вице-председатель.



9. СЛУЧАЙНОСТЬ И НЕОБХОДИМОСТЬ

   Жак Тюверлен сразу же после обеда поехал в Мюнхен, чтобы  поглядеть  на
"национальную революцию", смутные слухи о которой донеслись и до виллы "На
озере" на Аммерзее. Всюду сейчас были развешаны плакаты, в которых Флаухер
отказывался от вырванных у  него  силой  обещаний  и  объявил  Кутцнера  и
Феземана мятежниками. Все же дело  казалось  не  вполне  ясным.  Некоторые
умники утверждали, что эти заявления Флаухера делаются, только  pro  forma
[для вида (лат.)], чтобы обмануть Берлин, обмануть заграницу; на самом  же
деле Флаухер стоит на стороне "патриотов". Ходили слухи, что  приближаются
войска.  Кем  они  вызваны?  Против  кого?  Никто  толком  не  знал,   что
происходит.
   Тюверлен медленно вел  машину,  пробираясь  сквозь  толпу  возбужденных
людей. На Одеонсплаце произошла стрельба - это был факт  неоспоримый:  там
были раненые и убитые.  Сейчас  площадь  была  оцеплена  и  пуста.  Голуби
семенили по ней, удивленные, что сегодня нет прохожих,  которые  покормили
бы их. На очищенное поле битвы с  высоты  своей  галереи  одиноко  глядели
отлитые из бронзы баварские полководцы, один из них  не  был  баварцем,  а
другой - полководцем. Громоздкий камень сегодня не мог мешать движению. Но
вот - новые слухи: Кутцнер пал, генерал  Феземан  пал.  Бешеная  брань  по
адресу Флаухера, накануне заключившего с вождем "клятву на Рютли" и  сразу
же затем ударившего его кинжалом в спину.
   Все стратегические пункты и общественные здания были заняты  рейхсвером
и полицией в зеленых мундирах. Часовые стояли  с  глупым  видом,  сохраняя
искусственное безразличие. Прохожие ворчали. На  Амалиенштрассе  у  дверей
какого-то ресторана, обычного места собрания "патриотов", Тюверлен  увидел
стоявшего на часах одинокого зеленого полицейского. Худая  старая  женщина
(это была надворная советница Берадт, но Тюверлен ее не  знал)  подлила  к
часовому и, считая очевидно, что проявляет чрезвычайную храбрость, плюнула
ему в лицо. Многие видели это и восторженно захлопали в  ладоши.  Их  лица
были искажены злобой и торжеством. Полицейский вздрогнул, застыл на месте,
потом повертел головой вправо и влево и стер рукавом с лица слюну.
   - Еврейский прислужник! Ноябрьский прохвост!  Предатель!  Красный  пес!
Иуда! - кричала женщина.
   Она надеялась, что теперь наконец наступит свобода и эта свобода сметет
гнусные большевистские законы о  защите  прав  квартирантов,  так  что  ей
удастся как следует расправиться с этим подлым сбродом - своими комнатными
жильцами. Хоть в отношении этого полицейского удалось ей дать волю  своему
возмущению. Задрав нос, она удалилась,  пробиваясь  сквозь  выражавшую  ей
полное одобрение толпу. Какой-то невзрачный, плохо одетый озябший  человек
попытался последовать  ее  примеру.  Но  полицейский  нашел,  что  с  него
довольно. Невзрачному пришлось спасаться бегством: полицейский  в  зеленом
мундире пустился за ним с резиновой дубинкой. Невзрачный бросился  наземь,
прижался к стене дома, стараясь вдавиться в нее. Полицейский принялся  его
избивать.  Люди  глядели,  бранились,   но   держались   на   почтительном
расстоянии, чтобы в случае чего можно было улепетнуть.
   Тюверлен поехал  дальше,  в  учреждения,  в  редакции,  чтобы  получить
подробную информацию. Ему везде был открыт доступ. Ведь он был  писателем,
и, следовательно, его можно было не принимать всерьез. Он имел  успех,  и,
следовательно, лучше было ладить с  ним.  Однако  ни  редакции  газет,  ни
министерства  сами  не  имели  точных  сведений.  Он  поехал  в   редакцию
"Фатерлендишер анцейгер". Иностранцу, занимавшему  видное  положение,  был
открыт доступ и туда. Помещение было занято полицией. Зеленые  полицейские
стояли в вестибюле, вдоль лестницы  и  коридоров.  У  Тюверлена  мелькнуло
предположение, что они впустят его, но не выпустят. Он все же вошел.
   В главном секретариате царила суматоха. Загорались сигнальные  лампочки
телефонов:  красные,  желтые,  зеленые.  Со  всех  концов  города  неслись
отчаянные запросы друзей и родных о судьбе демонстрантов;  не  вернувшихся
домой. Постепенно начинала выясняться картина событий на площади у Галереи
полководцев -  картина  того,  как  бесславно,  при  первом  же  выстреле,
провалился весь путч. При этом извне  продолжали  поступать  благоприятные
сообщения о том,  что  в  ряде  мелких  городов  "национальная  революция"
одержала победу.
   Чиновники следственных  органов  вежливо,  стараясь  не  мешать  работе
редакторов, производят обыск,  роются  в  письменных  столах.  Вот  они  в
кабинете вождя. Тюверлен стоит в дверях, в толпе редакторов и  машинисток,
наблюдает за происходящим.