я; прибежав в  комнату,
она увидела, что доктор стоит у двери и все еще  пронзительно  вопит,  как
животное или высеченный ребенок, и  при  этом  бьется  головой  о  дверной
косяк.
   Остроглазой  особе  удалось  добраться  до  письма,   выдавшего   такой
припадок. Оно было из Мюнхена, содержание его было  туманно,  и  подписано
оно была лишь одной буквой Э. Все же желтолицая сразу догадалась, от  кого
письмо, - от того бродяги негодного, кровопийцы; хоть она и не могла бы  в
сухих словах выразить  то,  что  он  хотел  сказать,  все  же  она  смутно
почувствовала, в чем здесь  дело,  и  поняла,  почему  депутат  Гейер  так
закричал. А писал этот г-н Э. следующее. Он читал о том, что доктор  Гейер
предполагает выступить с интерпелляцией  от  имени  социал-демократической
фракции рейхстага по делу  об  устранении  служанки  Амалии  Зандгубер.  В
общем, ему с высокого дерева наплевать на то,  что  предпримет  берлинское
правительство: в Мюнхене он чувствует себя в  полной  безопасности.  Ввиду
того, однако, что он  является  сторонником  полной  ясности,  он  считает
нужным сообщить господину депутату в целях лучшей его осведомленности, что
некоторые суммы, предоставленные доктором  Гейером  в  его,  пишущего  эти
строки, распоряжение, были потрачены на организацию этого  дела.  Он,  Э.,
находит, что они потрачены с пользой. Далее он писал, - и  это  с  красной
строки, - что, по его предположениям, доктор Гейер  не  останется  доволен
тем, как потрачены его деньги. Он, Э., не может  себе  представить,  чтобы
такое различие во взглядах могло  существовать  у  людей  одной  крови.  К
сожалению, есть чертовски мало средств для проверки таких вещей. И все  же
есть одно средство, которое при определенных  условиях  может  привести  к
полной  ясности.  И  он,   изложив   доктору   Гейеру   метод   профессора
Цангемейстера  из   Кенигсберга,   предлагал   ему   подвергнуться   этому
кенигсбергскому исследованию крови.
   Вот что прочла в письме экономка Агнеса. Не так ясно и кратко было  это
написано, как изложено здесь, но все же она поняла, в чем дело. И  поняла,
что поэтому, должно быть, так кричал доктор Гейер.
   И вот с того дня, когда он получил это письмо, экономка Агнеса заметила
резкую перемену в поведении своего хозяина. Ведь до сих пор  доктор  Гейер
вел себя всегда как человек мужественный. Даже покушение, произведенное на
него в Мюнхене в связи  с  процессом  Крюгера,  он  пережил  без  излишней
нервозности и каких-либо неприятных последствий, если не  считать  легкого
ранения, после которого он начал хромать.  Сейчас  вдруг,  после  стольких
месяцев, им овладел страх перед этим покушением, давно  уже  оставшимся  в
прошлом. Однажды Агнеса застала его у входных дверей. Он стоял перед  ними
землисто-бледный, с дрожащими коленями, и никак не мог нащупать замок. Ему
казалось, что кто-то крадется за ним, что вот  сейчас  обрушится  на  него
удар. Однажды среди ночи он вызвал звонком Агнесу к  себе  в  спальню.  Он
лежал весь в поту. Ей пришлось вместе с ним обыскать всю квартиру. Он  был
убежден, что к нему забрался министр Кленк.
   Доктор Гейер не ответил на то письмо из  Мюнхена.  Об  интерпелляции  в
рейхстаге также пока ничего не было слышно. Он успокоился, приступы страха
ослабели, Возбуждение его улеглось.
   Он с головой окунулся в работу. Устраивал  совещания  с  товарищами  по
партии,  собирал  кипы  газет,  материалов,  просматривал  их.  Звонил  по
телефону, посылал телеграммы мюнхенским единомышленникам.  Прошла  неделя,
за ней другая. Тогда только социал-демократы выступили с  давно  обещанной
интерпелляцией о баварских делах. Интерпелляция, однако,  базировалась  не
на убийстве служанки  Амалии  Зандгубер,  а  на  так  называемой  битве  в
Зендлинге.
   Дело в том, что по всей Баварии в тот период шныряли  отряды  "истинных
германцев", для того чтобы "наводить порядок" и производить суд и расправу
над неугодными лицами,  проделывая,  так  сказать,  репетицию  генеральной
расправы с  внутренним  врагом.  Такой  вооруженный  отряд,  под  командой
старшего лейтенанта Вебера и капитанов Мюллера и Эстрейхера, был направлен
в качестве карательной  экспедиции  на  электростанцию  Вальхензее,  -  ее
рабочие образовали "пролетарские сотни" для защиты от постоянных нападений
"истинных германцев". Отряды  велосипедистов  и  санитарные  отряды  бы-ли
отправлены  в  окрестности  Вальхензее  заранее.  Но  когда  главные  силы
карательной экспедиции  собирались  погрузиться  в  стоявшие  наготове  на
мюнхенском вокзале Изарталь экстренные  поезда,  железнодорожный  персонал
категорически отказался везти этих  до  зубов  вооруженных  людей.  Отряды
"истинных германцев", разочарованные и полные желания  излить  свою  жажду
действия, напали  тогда  на  южные  рабочие  кварталы  Мюнхена:  Зендлинг,
Талькирхен, Брудермюльфиртель, Нейгофен, Оберфельд. Они закрыли проход  по
улицам, приказали жителям запереть  окна,  заняли  входы  в  дома,  крыши,
организовали опорные пункты, остановили трамвайное движение,  обстреливали
всех и все, что попадалось в поле их зрения. Особенно тщательно  был  взят
под обстрел железнодорожный пешеходный мостик, перекинутый  в  этой  части
города через реку Изар. Полиция, недостаточно сильная,  чтобы  вступиться,
заперлась  в  своих  участках.  Когда  же  наконец   прибыли   полицейские
подкрепления, командиры этих отрядов заявили  что  "истинные  германцы"  -
"вспомогательная полиция". "Патриоты"  могут  спокойно  удалиться.  Власти
ограничились арестом нескольких проживающих  в  этом  районе  пролетариев,
против которых и было возбуждено дело о нарушении тишины и порядка.
   Имперское правительство в этот период было обременено тяжкими заботами.
События, развивавшиеся в Рурской  области,  инфляция,  диктатура  магнатов
тяжелой  промышленности,  их  желание  при  помощи  посланной  из   центра
вооруженной силы свергнуть неугодные им красные правительства в Саксонии и
Тюрингии - все это были реальные опасности.  Что,  по  сравнению  с  этим,
представляла собой какая-то там  дурацкая  "битва  в  Зендлинге"?  Правда,
вооружение "истинных германцев" производилось по большей части из  запасов
рейхсвера. Правительство, конечно, имело законное основание вмешаться.  Но
разве в Баварии за последнее время не  наблюдались  гораздо  более  резкие
проявления анархии? Разве не успели уже все привыкнуть к пассивной, наглой
манере, с которой Бавария и  в  этом  вопросе  относилась  к  недовольству
имперского правительства? То, что эта провинция отличается упрямством, что
в ней не прерывается цепь нарушений конституции  и  всяческих  беззаконий,
было известно всем, об этом чуть  ли  не  каждый  месяц  велись  дебаты  в
рейхстаге,  по  этому  поводу  решительно  никто   уже   не   беспокоился.
Интерпелляции поэтому ожидали без всякого  интереса.  Социал-демократы  не
возлагали на нее никаких надежд, иначе они не поручили бы это  выступление
доктору Гейеру, который теперь стал уже персонажем комическим.
   Поднимаясь на трибуну, доктор Гейер не хромал.  Его  глаза  не  мигали,
руки не дергались, он вполне владел своим голосом. Итак, вот он  стоит  на
трибуне  рейхстага,  как  когда-то  мечтал,   стоит   в   огромном   зале,
перегруженном старомодно-безвкусными украшениями, и говорят так,  что  его
слышит вся Германия.
   Он описывал "битву в Зендлинге",  приводил  точные  цифровые  данные  о
составе отрядов "истинные германцев", об их вооружении. В  связи  с  этим,
опираясь на документы,  совершенно  так,  как  делал  это  в  своей  книге
"История беззаконий", он перечислил важнейшие из произведенных  "истинными
германцами" насилий, оставшихся  безнаказанными.  Нападения  на  прохожих,
разгром  собраний,  ранения  и  убийства  депутатов  партий   противников,
оскорбления имперского  правительства,  наглые  издевательства  по  адресу
президента германской  республики,  сожжение  республиканского  флага.  Он
приводил дату за датой, цифру за цифрой. Говорил едко  и  в  то  же  время
сдержанно, не позволяя себе увлечься ораторскими приемами.
   Когда он начал говорить, зал был почти пуст. Немногие  оставшиеся  вели
частные разговоры,  корреспонденты  газет  позевывали,  с  крайних  скамей
оратора прерывали насмешливыми  возгласами.  Но  постепенно  огромный  зал
начал наполняться, частные разговоры  прекратились,  с  журналистов  спала
сонливость. Если раздавался возглас, то он уже не носил  характера  шутки.
Многие из депутатов, чтобы лучше слышать, обступили  трибуну.  На  скамьях
правых какой-то маленький старичок, приподнявшись, оперся обеими руками на
стол и простоял так, напряженно слушая, довольно долго.
   Доктор Гейер в  своем  списке  не  упомянул  убийства  служанки  Амалии
Зандгубер. Не назвал он также и министра Кленка, который, в сущности,  был
ответствен за целый ряд перечисленных в его докладе фактов.  Но  если  его
скупые слова сумели  захватить  слушателей  своей  пылающей  остротой,  то
случилось это потому, что все время, пока он говорил, он видел перед собой
не лица депутатов и не пустую роскошь зала пленарных заседаний,  а  уголок
редкого леса и в нем два человеческая лица: одно - с очень белыми  зубами,
сверкающими из-за  алых  губ,  и  другое:  огромное,  красно-бурое,  нагло
ухмыляющееся, с трубкой в углу рта.
   Эта речь в рейхстаге была единственным ответом доктора Гейера на письмо
Эриха Борнгаака. Не считая денежного перевода. Ибо Гейер полагал, что рано
или поздно настанет день, когда даже  в  Баварии  нельзя  будет  оставлять
безнаказанными такие вещи, как убийство Амалии Зандгубер,  и  тогда  Эриху
Борнгааку понадобятся деньги, чтобы покинуть страну.



28. ЗНАМЕНИЕ В НЕБЕ

   А в городе Мюнхене все росла  мучительная  тревога.  Доллар  стоил  уже
24613 марок. Фунт мяса - 350О марок, кружка пива - 1020. В  то  время  как
все большее число крестьян обзаводилось автомобилями и скаковыми лошадьми,
в городах с каждым днем  все  больше  и  больше  разрушались  и  без  того
скверные жилища. Развивался туберкулез, росла детская  смертность.  Многие
из "тричетвертилитровых рантье" не могли себе позволить  даже  и  четверти
литра. Изголодавшиеся, бродили они по залам ресторанов, в которых когда-то
с удовольствием проводили  вечера,  подбирали  корки  хлеба,  корки  сыра,
допивали оставшееся на дне кружек пиво.  Иссушенный  дух  жителей  питался
надеждами, дикими слухами. Каждый день сообщали о  предполагающихся  мерах
имперского  правительства  против  Баварии,  о  военных  приготовлениях  в
Саксонии и Тюрингии. Но больше всего говорили о насилии в Рурской области.
Воспевали террористические акты, посредством  которых  германские  бунтари
боролись там против иноземной  оккупации.  Особенно  восхваляли  человека,
устроившего крушение поезда и расстрелянного  за  это  французами.  В  его
намять устраивали грандиозные торжества.  Его  имя  присваивали  улицам  и
военизированным отрядам. С его именем на устах  "истинные  германцы",  так
называемые рурские беженцы, напали  в  Мюнхене  на  редакцию  одной  левой
газеты и произвели  там  полный  разгром.  В  зажигательных  речах  Руперт
Кутцнер требовал от правительства  подражания  этому  человеку.  Священное
безумие должно охватить народ! На каждом фонаре должно болтаться по одному
из "ноябрьских преступников"! Сердца этих  измученных  холодом  и  голодом
людей загорались жаждой мести.
   На Штахусе, людной площади, которая и во время прежних революций всегда
была центром уличной политической  жизни  каждый  вечер  собирались  целые
толпы. Ораторы старательно и бесплатно разъясняли политическое  положение.
К концу зимы произошло нечто особенно  сенсационное.  Над  возбужденной  и
озлобленной толпой показался в красноватом вечернем небе аэроплан.  Описав
над людной площадью несколько кругов, он начертил дымом на  вечернем  небе
гигантский знак - знак "истинных германцев", индийскую эмблему плодородия,
и повторил это несколько раз. Широко раскрыв глаза, в  которых  отражалась
вера, застыли от удивления тысячи людей. Запрокинулись головы,  уставились
вверх бледные от изумления лица. Какому-то человеку с рюкзаком за  плечами
в зеленой шляпе понадобилось с полминуты, чтобы закрыть рот. Только  тогда
он произнес, обращаясь к своему соседу: "Черт побери!"
   Ораторы с удвоенной энергией  старались  проникнуть  своими  словами  в
души, уже подготовленные небесным знамением. Больше всего народу толпилось
вокруг худощавого человека, который  обращался  к  толпе,  стоя  на  крыше
автомобиля.   Разделенные   пробором   волосы   ниспадали   на    воротник
торжественного черного сюртука. Время от времени  он  поглаживал  седеющую
бороду.   Хитро   поблескивали   очень   голубые,   старавшиеся   казаться
простодушными, глазки над горбатым носом. Быстро открывался и захлопывался
наполненный  золотыми  зубами  рот.  Речь  его   была   проста   и   легко
воспринималась заинтересованными слушателями. Он рассказывал  о  том,  как
однажды оказался в положении мнимого мертвеца, как доктора в больнице  уже
вписали было его в  число  скончавшихся  и  как,  словно  чудом  каким-то,
подоспел профессор Нусбаум и принялся его толкать, трясти  и  мять.  Тогда
только выяснилось, что он жив.  Вот  точно  так  же,  как  этот  профессор
Нусбаум, поступает и вождь Руперт Кутцнер. Как профессор тряс его,  так  и
Кутцнер трясет немецкий народ. Народ этот тоже сейчас словно  мертвый,  но
он оживет еще прежде, чем покроются цветом деревья.
   Большинство, взвинченное появлением  небесного  знамения,  слушало  его
доверчиво и внимательно. Был среди  слушателей  и  боксер  Алоис  Кутцнер.
Дайзенбергер нравился ему, производил на него впечатление,  но  настоящего
утешения и он ему не принес.
   Боксер Алоис Кутцнер  томился  все  возраставшей  душевной  тоской.  Он
перестал посещать "Серенький  козлик".  Его  отталкивали  безбожные  речи,
которые он слышал там последнее время. Ему  вспомнилась  жуткая  сцена  из
времен его юности: его брат Руперт из озорства выплюнул во время причастия
облатку и сунул ее в карман. Это дорого обошлось ему: его за это исключили
из реального училища. Со времени войны он совсем изменился, этот Руперт. В
его речах чувствовалось божественное дыхание, и он воздерживался от  такой
привычной для него прежде брани. Но в последнее время он снова, как в свои
мальчишеские годы, стал говорить очень грубо, его приспешники вторили ему.
Алоису стало неуютно в "Сереньком козлике".  Он  охотнее  ходил  теперь  в
"Кабанью тушу".  В  этом  кабачке  на  улице  Им  Таль  собирались  обычно
мюнхенские атлеты. Молодые парни под оглушительные  звуки  духовой  музыки
упражнялись здесь в борьбе и  в  поднятии  тяжестей.  Опираясь  руками  на
спинку стула, сидел Алоис в зале и сквозь тучи табачного  дыма  глядел  на
тренирующуюся молодежь, время от  времени  угрюмо  выражая  одобрение  или
порицание. Вдоль стен и по углам красовались реликвии Штейрера Ганса,  его
великого предшественника, неимоверно  мускулистого  человека  с  огромными
усами,  с  бесчисленными  орденами  на  могучей  обнаженной  груди.  Алоис
Кутцнер,  воодушевляясь,  глядел  на  эти  изображения   Штейрера   Ганса,
поднимавшего  гимнаста  вместе  с   турником   или   велосипед   с   тремя
велосипедистами. Его сердце ширилось от одного вида железных  тростей  или
весившей сорок восемь фунтов табакерки, которыми пользовался некогда  этот
"баварский Геркулес". Вот это был бы подходящий человек  для  освобождения
короля.
   Но, увы, он покоился на Южном кладбище. А Алоису  одному  было  не  под
силу справиться с тяжкой задачей. С деньгами в  таком  деле  считаться  не
приходится. Все же, если так пойдет дальше, то скоро он  совсем  сядет  на
мель. А дело за это время не продвинулось ни на шаг. Инфляция пожирала его
сбережения  так  же,  как  сбережения  всякого  другого.  Его   боксерское
искусство тоже понемногу сводило на нет. Более молодые, более поворотливые
заступали его место:  сейчас  требовалась  быстрота  соображения.  Иногда,
изнемогая  от  тоски,  Алоис  отправлялся  во  двор   бывшей   резиденции,
останавливался перед большим черным камнем, который лежал там, прикованный
цепями, в память о том, какую огромную тяжесть, на какое расстояние и  как
высоко мог закинуть баварский герцог Кристоф.  Задумчиво  стоял  он  перед
этим образцом спортивного  искусства:  вот  какие  хорошие  государи  были
Виттельсбахи! Иногда его обуревала мысль: кто знает,  быть  может,  короля
держат в заключении здесь, в  самой  резиденции?  Быть  может,  несчастный
старый властелин чует, что близко находится один из его подданных,  полный
благочестивого желания служить ему?
   Сегодня  вечером  Алоис  опять  направился  в  "Кабанью  тушу".   Ветер
переменил направление, он дул с юга, нес с собой  как  бы  первое  дыхание
весны, но какой-то тяжестью наливал тело. Кроме того, он размягчал снег, и
все было залито грязной жижей, проникавшей  в  башмаки.  Алоис  ворчал,  с
трудом тащился под  бременем  своего  креста  по  овеянным  теплым  ветром
улицам. Добравшись наконец  до  "Кабаньей  туши",  он  застал  там  бурное
веселье. Кое-кто из молодого поколения достиг значительных  результатов  в
жиме. Было шумно. Среди густых облаков табачного  дыма  некто  с  протезом
плясал чечетку под грохот духовой музыки и  буйные  крики  одобрения.  Это
было оригинально.  Но  Алоис  Кутцнер  никак  не  мог  найти  себе  покоя.
Приятелям не удалось удержать его. Он рано покинул кабачок.
   Он пошел не домой, а в ближайший полицейский участок. Там он потребовал
комиссара и заявил ему, что он - тот самый человек, который убил  служанку
Амалию Зандгубер.  Полицейский  поглядел  на  него.  Его  лицо  показалось
комиссару  знакомым.  Он  смутно  заподозрил  какую-то  связь  с  Рупертом
Кутцнером, сразу почуял, что эта история чревата неприятностями, и  напряг
все свои умственные способности, ища наиболее удобный  выход  Подумал,  не
позвонить ли ему своему начальству,  или  непосредственно  в  министерство
внутренних дел, или в штаб "истинных  германцев",  или  в  психиатрическую
лечебницу Эгльфинг. И среди всего этого сумбура вдруг блеснула  прекрасная
мысль. Выпрямившись, он вдруг строго поглядел на Алоиса Кутцнера.
   - А удостоверение личности у вас вообще-то есть? - резко спросил он.
   Алоис Кутцнер,  сконфуженный,  принялся  рыться  по  карманам,  бормоча
что-то невнятное. Нет, у него не было при себе удостоверения.
   - Как? - закричал полицейский комиссар. - Даже удостоверения у вас нет?
Да ведь так любой может сунуться!
   И Алоис Кутцнер отступил, посрамленный, сознавая, что так  просто  дело
не обойдется.



29. ЦВЕТЕНЬЕ ДЕРЕВЬЕВ

   Отто  Кленк,  словно  добрый  повар,  пробовал  кипящую  душу   народа,
проверял, готово ли  желанное  блюдо.  Оно  было  готово.  Время  подошло.
Пятьдесят один процент уверенности, необходимый ему, чтобы  нанести  удар,
был теперь налицо.
   В "Мужском клубе", среди довольно большого общества он встретил  Пятого
евангелиста. Говорили о том, что накалившаяся атмосфера должна привести  к
взрыву: терпение "истинных  германцев"  подходит  к  концу.  Рейндль,  как
всегда, отмалчивался. Он мечтательно, слегка  улыбаясь,  переводил  взгляд
своих выпуклых глаз с одного на другого. Кленк,  хотя  и  не  был  никогда
трусом, испугался этой улыбки. Ему было  не  совсем  ясно,  в  какой  мере
экономика определяла характер событий на Руре. Но инстинктом он чуял,  что
германская тяжелая промышленность готова договориться с французской. Стоит
им договориться - и вся рурская  история  мгновенно  будет  ликвидирована.
Тогда, значит, "истинными германцами" будет упущен момент, к черту полетит
его пятьдесят один процент, и никакой Рейндль  уж  не  дает  оркестра  для
похода на Берлин.
   На следующий день у Кленка был разговор с Кутцнером.  Кленк  настаивал.
"Истинные германцы" так часто и так громко возвещали о дне "освобождения".
Скоро будет осущест