тительно   далеко   назад    отброшена    германская    автомобильная
промышленность из-за войны. Все дело было в конструкторах. Во время  войны
их  -  если  они  не  проявляли  достаточной  покорности,  позволяли  себе
противоречить или требовать повышения оплаты - лишали "брони"  и  посылали
на фронт. Возвратясь с войны, они заставали хорошие места занятыми плохими
работниками. В  лучшем  случае  должны  были  довольствоваться  должностью
мастера. Всюду кастовый дух,  строжайше  Соблюдаемая  обществом  дистанция
между главным инженером и мастером, между мастером и рабочим. Господствует
над всем, пожинает  славу  и  снимает  сливки  чисто  декоративный  тип  -
"инженер-водитель".  Он  участвует   в   конкурсах   на   красоту   машин,
представительствует  в  обществе.  В  блестяще  организованной  германской
автомобильной промышленности отсутствует самое главное: конструктор. Всюду
идет  модернизация,  не  модернизируется  только  основной  рычаг.  Вместо
нескольких творчески одаренных инженеров,  техников  предпочитают  держать
бесчисленные мелкие талантики, вместо нескольких "боевиков"  создают  кучу
посредственных типов машин. Америка выпускает  2026000  машин,  всего  117
разных моделей. Германия выпускает 27000 машин, 152 модели.
   Чтобы не дать испариться горечи, накопившейся у него  на  душе,  Прекль
достал телеграмму,  полученную  им  от  Рейндля  после  появления  статьи:
"Браво. Прямо в точку. С удовольствием вижу, что вы  опять  стремитесь  ко
мне. Вернись, все прощу. Привет. Рейндль". Телеграмму,  текст  которой  он
знал наизусть, - наклеенную полоску бумаги с выбитыми на ней буквами, - он
перечел с таким волнением, словно читал  ее  впервые.  Разумеется,  он  не
ответил на нее, не рассказал  о  ней  никому.  Анни,  например,  вероятно,
посоветовала бы ему согласиться. Настаивала бы со свойственным ей  здравым
смыслом. Здравый смысл -  вещь  хорошая.  Но  Рейндль  -  наглый  субъект.
"Horror  sanguinis".  "Здравый   смысл"   составлял   неотъемлемую   часть
мировоззрения Каспара Прекля, как желток - составную часть яйца, но стоило
ему вспомнить бледное, мясистое лицо Рейндля, как его  охватывал  гнев,  и
"здравый смысл" сразу же испарялся. Он швырнул телеграмму обратно в  ящик,
тщательно запер его.
   Ему не хотелось работать, не  хотелось  видеть  и  Анни.  Единственное,
пожалуй, что ему теперь было по нутру, - это односложная,  хмурая  беседа.
Он направился в "Гундскугель", надеясь встретиться там с Бенно Лехнером.
   Но Бенно Лехнер в этот  вечер  в  "Гундскугель"  не  пришел.  Репетиция
закончилась неожиданно рано, и  он  стоял,  поджидая  Анни  у  конторы,  в
которой она служила. Он намеревался вместе с  сестрой  совершить  вечернюю
прогулку, может быть, поужинать с ней где-нибудь на  свежем  воздухе.  Ему
хотелось разок поговорить с ней наедине,  без  товарища  Прекля.  Бени  не
обижался на Прекля за то, что тот в последнее время стал еще более  угрюм,
чем всегда, но Анни, чуть ли не каждый день бывавшей у него,  по  временам
приходилось очень тяжело. Ей, безнадежно погрязшей в буржуазных  взглядах,
не могло, по мнению Бени, быть в полной  мере  понятно,  каким  человеком,
товарищем был Каспар Прекль. То, что  она,  несмотря  на  это,  продолжала
любить его и так долго не оставляла, было очень хорошо с ее  стороны.  Она
заслуживала пожатия руки, подбадривающего слова.
   Контора Анни находилась при заводе, далеки на северной окраине  города.
Бени стоял, освещенный вечерним солнцем, и ждал. Через пять  минут  должна
прийти Анни. Бени Лехнер на основании выводов, сделанных им из прочитанных
марксистских книг и бесед с товарищем  Преклем,  считал  непреложным,  что
вопросы пола не играют  в  жизни  человека  главной  роли.  Любовь  и  все
окружающие ее прикрасы - просто буржуазные выдумки, направленные  к  тому,
чтобы отвлечь эксплуатируемых от существенного, от экономических вопросов.
Все это, разумеется, в теории было правильно,  но  все  же  он  готов  был
считаться и с другими воззрениями. Ему самому, например, было  бы  больно,
если бы, скажем, кассирша Ценци вдруг исчезла из его жизни.  Она  была  не
очень умна, эта Ценци. Нечего  было  и  надеяться  привить  ей  правильное
мировоззрение. Но положиться на нее можно было, и практична она была тоже.
Если с ним что стрясется, она, без сомнения, не отступится от него.
   Наконец занятия в конторе окончились. Анни сразу согласилась, когда  он
предложил ей отправиться с ним в Английский сад и там где-нибудь поужинать
на свежем воздухе. Миловидная, в легком светлом платье, медленно  шла  она
среди ленивой тишины летнего  вечера  рядом  со  своим  рослым,  белокурым
братом.
   Бени рассказывал. Он чувствует себя хорошо в положении  осветителя  при
постановке  обозрения.  Приходится  правда,  браться  за  все  и   здорово
работать, к тому же крайне неравномерно: часто целый День нечего Делать, а
потом вдруг надо работать целую ночь напролет. Это было не  совсем  в  его
духе.  Но  зато  он  мог  мастерить  и  возиться,  делать  опыты.  Техника
театрального освещения  очень  отстала,  здесь  было  много  неразрешенных
задач. Ему пришла в голову одна удивительная штука,  нечто  совсем  новое:
он, может быть, скоро сделает заявку на  изобретение.  Работа  интересная,
что и говорить. Со стороны товарища Прекля очень любезно, что  он  устроил
ему это.
   - Да, разумеется, - спокойно согласилась Анни.
   В душе она гордилась Каспаром. Только уж очень колючим  стал  Каспар  в
последнее время. У него было так много неприятностей.  Теперь,  когда  все
налаживается, она может уже говорить об этом. И она весело  и  многословно
принялась рассказывать брату о бесконечных  недоразумениях  с  квартирными
хозяевами и особенно с некоей Бабеттой Финк. У нее был ребенок,  -  по  ее
уверениям, от Каспара, которого она преследовала наглыми требованиями.  Он
никак не мог справиться с этой дурой, только сочинил  о  ней  великолепную
балладу. В конце концов ей, Анни, пришлось привести это  дело  в  порядок.
Совсем недавно между ней и Каспаром произошло довольно крупное объяснение.
Дело в том, что она, при всем своем уважении к нему, не могла не  выразить
некоторого насмешливого удивления по поводу того, что человек, не  умеющий
справиться со своими собственными делами,  с  такой  уверенностью  берется
решать вопрос о том, что практически нужно для всех.  Каспар  в  последнее
время очень остро на все реагирует: произошел крепкий спор на  тему  о  ее
взглядах на жизнь. Но она не поддалась. Ее мнение было и  осталось  таким:
если кто-нибудь утверждает, что существует научный коммунизм, то это такая
же фантазия, как утверждение,  что  учение  о  непорочном  зачатии  или  о
непогрешимости папы является наукой. В такие вещи верят или не верят.  Она
вот просто-напросто не верит.
   Бени обстоятельно,  спокойно  принялся  разъяснять  ей,  что  коммунизм
Каспара Прекля основан не на гуманности, а на трезвом убеждении, что такая
форма для общества в целом, а следовательно, и для него,  самое  разумное,
желательное и полезное. Анни ответила на это, что Каспар Прекль,  конечно,
очень умный человек, что он самый умный человек, которого  она  знает,  и,
когда он поет свои баллады, она просто себя не помнит. Но его вера для нее
не подходит; и в этом ее не переубедишь. Помолчав, она задумчиво  сказала,
что вот она сама, ее брат, да  и  все  люди,  сталкивающиеся  с  Каспаром,
считают  его  гением.  Но  в  чем  заключается  его  гениальность,  этого,
собственно, никто не знает. Не знал этого и Бени.
   Но самое главное, - решительно и снова повеселев, заключила Анни, - это
то, что работа осветителя доставляет Бени удовольствие. Значит, вот  какая
штука: он патент собирается добыть!  Да  ведь  это  замечательно!  Он  еще
выбьется в люди. - Они оба улыбнулись, когда; у нее вырвалось это  любимое
выражение отца, крепко впитавшееся в сознание всей семьи.
   Брат и сестра мирно  сидели  под  сенью  каштанов  в,  саду  небольшого
ресторана и, глядя вдаль, молча думали об  отце.  Еда  была  только-только
удовлетворительная, цены безумно дорогие. Все оттого, что доллар снова бог
весть как взлетел. Слово "валюта", год тому  назад  никому  не  известное,
стало  сейчас  на  правом  и  левом  берегу  Изара,  по   всей   Баварской
возвышенности, самым употребительным. Крестьяне ничего не продавали  иначе
как на иностранные  деньги.  Предоставляли  горожанам  умереть  с  голоду.
Спекулянты съестными припасами важно расхаживали в шикарных, бросающихся в
глаза костюмах, сшитых на заказ на их неуклюжие  фигуры,  зажигали  сигары
гладенькими коричневыми тысячемарковыми бумажками, только что  выпущенными
из государственной типографии и еще пахнущими  краской;  Все  это  катится
навстречу катастрофе, -  заметил  Бени.  -  Многие  из  товарищей  жаждали
выступления, кое-кто даже тянулся к "истинным германцам",  благо  они  все
кричали о выступлении и привлекали чем-то реальным - своим "вождем", своим
Рупертом Кутцнером. Просто жалкий шут этот Кутцнер, - добавил  Бени,  -  с
широкими легкими и пустой головой. - Анни ничего не понимала  в  политике.
Ей пришлось быть свидетельницей того, как многие из тех  пятидесяти  тысяч
обывателей, которые, плача, провожали к могиле тело убитого революционного
вождя Эйснера, с таким же плачем следовали  за  гробом  свергнутого  им  с
престола короля Людвига III. Мюнхенцы, заметила она, люди  хорошие,  но  в
политике они все ничего не смыслят. Им всегда нужно иметь  кого-нибудь,  о
ком они могли бы говорить: вот это, мол, настоящий! Их  выбор  зависел  от
чистой случайности. Сегодня их героем был еврей-социалист  Эйснер,  завтра
будет "истинный германец"  Кутцнер,  послезавтра,  может  быть,  кронпринц
Максимилиан.  Чудили  немножко  эти  господа  мюнхенцы.   Почему   бы   не
предоставить им это удовольствие? Ведь у каждого человека своя причуда:  у
нее - Каспар, у Каспара - его политика, у отца - желтоватый дом.
   Проводив   словоохотливую   Анни   до   дверей   квартиры   Прекля   на
Габельсбергерштрассе, Бени пошел  к  себе  Домой,  на  Унтерангер.  Старик
Каэтан Лехнер обрадовался, что сын побудет с ним, но старался  и  виду  не
показать, заворчал. Вот чудеса! Почтить своим присутствием соизволили!
   Дела  у  старика  шли  неважно.  Неделями  сидел  он  с   Пернрейтером,
владельцем желтоватого дома, с посредниками,  маклерами,  с  настоящими  и
подпольными адвокатами, а в конце концов какой-то иностранец  из-под  носа
перехватил у него этот дом. Галицийский еврей какой-то. Пожалуй, и в самом
деле прав был Кутцнер и его "истинные германцы". Во всяком случае то,  что
говорил Кутцнер, было гораздо понятнее всей дурацкой  болтовни  Бени.  Так
вот, виновата ли капиталистическая система или евреи, но "комодик" Каэтана
Лехнера был продан. Желтоватый дом ему не достался,  и  к  черту  на  рога
пошли все его мечты, все его надежды.
   После долгих колебаний он купил, наконец, дом на Унтерангере, в котором
жил сам и в  котором  помещалась  его  антикварная  лавка.  Путешествие  в
управление недвижимостями, где он с  серьезным,  деловым  видом  письменно
оформил покупку, послужило некоторым утешением. Но сразу же  затем,  когда
он известил жильцов о новом положении вещей и представился им  в  качестве
нового домовладельца, ему пришлось пережить тяжелое разочарование.  Жильцы
приняли известие холодно, без должной почтительности. Отправляясь в  обход
по всем четырем квартирам, он нарядился в  долгополый  черный  сюртук.  Но
жильцы не хотели понять, что Каэтан Лехнер стал сейчас  чем-то  иным,  чем
был прежде. Гаутсенедер из второго этажа  заявил,  что  если  он,  Лехнер,
теперь хозяин, то пусть он наконец займется исправлением  уборной.  Лехнер
ответил, что пусть Гаутсенедер не разговаривает  с  ним  так  нахально,  и
Гаутсенедер, бесстыдный пес этакий, в  конце  концов  выкинул  Лехнера  за
дверь. Это в его-то собственном доме! А тут еще адвокат,  когда  он  решил
дело это повернуть по-настоящему,  разъяснил  ему,  что  получится  только
кляузный процесс, исход которого предугадать  нельзя,  потому  что  в  эти
гнусные  времена,  когда  крысы  социализма  со  всех  сторон  подтачивают
священные основы частной  собственности,  хозяева  лишены  своих  законных
прав, и Лехнеру сейчас необходимо как можно скорей вступить в "Правомочный
союз домовладельцев". Каэтан Лехнер тогда отчаянно разругался с Бени. Он и
его милые товарищи виноваты в том,  что  какой-нибудь  Гаутсенедер  в  его
собственном доме плюет ему в лицо.
   В союзе домовладельцев, куда он вступил,  царило  всеобщее  озлобление.
Содержание дома и  ремонт  стоили  домовладельцам  больше,  чем  приносила
удерживаемая законом на низком  уровне  квартирная  плата.  Паршивое  было
время, все спятили с ума.  Не  стоило  и  сидеть  на  своих  деньгах:  они
уплывали из-под зада. Каэтан Лехнер был не так глуп. Он уже  не  держал  у
себя денег, скупал у всяких подпольных  дельцов  акции,  спекулировал.  Но
"комодик" был продан, и денег у него, если считать в долларах, становилось
все меньше. Хотя он и стал домовладельцем, все же как будто  по-настоящему
выбиться в люди ему так и не  придется.  Это  чертовски  пахло  положением
"тричетвертилитрового рантье". Он надеялся на перевыборах в  своем  "Клубе
любителей игры в кегли" пройти в председатели. Но хотя  он  и  пожертвовал
клубу новое союзное знамя, эти проходимцы  выбрали  домовладельца  Лехнера
только в вице-председатели.
   Отчаянную ругань затеял старик Лехнер  с  сыном  и  теперь,  когда  тот
вернулся домой. Они одни во всем виноваты, "товарищи" эти  самые.  Красные
собаки! Он бранил Анни и Прекля, этого "чужака",  заявил,  что  непременно
запишется в Партию "истинных германцев". Бени отвечал спокойно, короткими,
вескими фразами. Именно такие  веские  фразы  обычно  и  выводили  старика
Лехнера из себя. Но сегодня он, наоборот, казался спокойным. У  него  была
тайна, и это радовало его. Видя, что денег у него становится  все  меньше,
он купил себе железнодорожный билет в Голландию,  -  билет  в  оба  конца,
действительный в течение двух месяцев. Написал  голландцу,  что  желал  бы
лично для себя еще раз сфотографировать ларец, и  голландец  не  возражал,
ставя только условием, чтобы г-н Лехнер не опубликовывал  этого  снимка  в
журналах. С этим письмом в кармане, да еще с книжечкой проездных  билетов,
да еще с выпиской из реестров управления  недвижимостями,  подтверждавшей,
что дом на Унтерангере принадлежит ему, Каэтан Лехнер испытывал  некоторый
подаем настроения. Он все-таки,  несмотря  ни  на  что,  был  человеком  с
положением, который мог себе  позволить  так,  просто  ради  удовольствия,
прокатиться в Голландию. Соответственно этому он  удовлетворился  руганью,
не слишком продолжительной, и вскоре смягчился. Отец и сын  мирно  провели
вечер за пивом, булочками к редькой.



19. ЧЕЛОВЕК У РЫЧАГА

   В "Мужском клубе" доктор Гартль, ныне сотрудник баварского министерства
юстиции в чине министериальдиректора, разъяснял своим  слушателям,  почему
он, а противоположность министру Кленку, не считает  возможным  поддержать
просьбу  доктора  Крюгера  о  помиловании,  почему  он   вообще   является
сторонником более резкой линии по отношению  к  имперскому  правительству,
политики почти в духе "истинных германцев".
   Особенно изящный среди  неотесанных  слушателей,  честолюбивый  человек
этот многословно выкладывал свои убедительные  доводы,  время  от  времени
поглаживая свою лысину белыми холеными пальцами.
   Все знали, почему надменный Гартль сегодня  так  услужливо  пояснял  им
свою политическую линию: он метил на то, чтобы  стать  преемником  Кленка.
Большинство одобряло это, доброжелательно и с большим интересом следило за
его рассуждениями. Много народу слушало его  сегодня:  в  "Мужском  клубе"
было полно. После душного дня пошел наконец дождь. Сейчас  с  темно-серого
ночного неба  лились  равномерные  струйки,  сквозь  открытые  окна  веяло
прохладой. Люди оживали после расслабляющей духоты дня,  высказывали  свое
мнение, выслушивали чужое.
   Среди слушавших Гартля были и Пятый евангелист и доктор Зонтаг, главный
редактор "Генеральанцейгера". Доктор Зонтаг нервно дергал  шнурок  пенсне,
надевал его,  снимал,  пытался  читать  на  лице  Рейндля.  Но  Рейндль  с
неприятным упорством не сводил выпуклых глаз с Гартля, и  доктору  Зонтагу
не удавалось на его совершенно спокойном лице  уловить  ни  одобрения,  ни
порицания. Среди слушателей Гартля был и  бесшумный,  элегантный  г-н  фон
Дитрам. Дела нового председателя кабинета министров шли неплохо, он пускал
тонкие, но цепкие корни. О нем почти не было  слышно.  Его  друзья  любили
повторять, что "лучший председатель кабинета  -  это  тот,  о  котором  не
говорят". Гартль  излагал  свою  точку  зрения,  и  фон  Дитрам  незаметно
заглядывал в лицо Пятого евангелиста. Одно было ясно: удержать Кленка было
невозможно. Гартль - а у него нюх был хороший, - разговаривал так,  словно
он уже сидел в министерском кресле.
   Когда  министериальдиректор  на  мгновение  умолк,   Пятый   евангелист
поднялся, перешел к другому столу. Здесь также речь шла о болезни  Кленка.
Не повезло  Кленку:  такой  здоровенный  детина  -  и  вот,  только-только
добравшись   до   власти,   свалился   пластом.   Рассказывали   анекдоты,
насмехались.  Председателя  сената.   Мессершмидта,   человека   честного,
возмутило это злорадство. Он сам  терпеть  не  мог  Кленка.  Все  же  было
омерзительно наблюдать, с какой нескрываемой радостью  все  накинулись  на
Кленка, стоило ему лишь пошатнуться. И все  это  только  потому,  что,  по
сравнению с ними, он был слишком способным  человеком.  Статный  и  видный
Мессершмидт  некоторое  время  прислушивался  к  этой  вялой,  прерываемой
хихиканьем болтовне. Его  выпуклые  глаза  на  красном  лице,  обрамленном
старомодной бородой, рассеянно вглядывались в окружающих. Затем  он  вдруг
открыл рот, заговорил о большой музыкальности Кленка. Это было  совершенно
неожиданно, но в качестве возражения звучало неплохо. Старика Мессершмидта
слушали немного иронически, но все-таки его слова производили впечатление.
Г-н фон Дитрам тоже перешел к этому столу. Его притягивал Рейндль. Было бы
приятно, если бы Пятый евангелист высказался о новом  назначении  на  поет
министра юстиции.
   Рейндль, когда Мессершмидт заговорил, перевел на старика  взгляд  своих
выпуклых карих глаз. "Скажите пожалуйста! - подумал он. - Этот Мессершмидт
порядочный человек!" Подумал о том, что Прекль не захотел ехать  с  ним  в
Россию. Подумал, что, пожалуй, сейчас время дать Зонтагу понять, чтобы  он
начал писать в пользу Крюгера. Подумал, что, собственно, непонятно, почему
так много людей, в том числе и он сам, несмотря на особенности  мюнхенцев,
любят город Мюнхен. И Прекль сердцем был  привязан  к  городу  Мюнхену,  и
Пфаундлер, и Маттеи, и Клере Гольц - самые разнообразные люди, а не идиоты
какие-нибудь.
   Мессершмидт кончил, остальные тоже умолкли. Всем становилось как-то  не
по себе оттого, что Рейндль, сидя среди них, так  упорно  держал  язык  за
зубами. Этот Рейндль и  так-то  был  на  редкость  необщительный  субъект.
Правда, родом он из семьи коренных мюнхенцев. Стоило ему раскрыть рот -  и
богатым потоком  лилось  местное  наречие,  такой  мюнхенский  говор,  что
лучшего не сыщешь ни на правом, ни на левом берегу Изара. Если  кто-нибудь
высказывал сомнение в хозяйственных способностях баварского юга,  мюнхенец
гордо восклицали: "А наш Пятый евангелист?" И все же  было  в  нем  что-то
жуткое, в этом Пятом евангелисте. Его внешность, его  образ  мыслей,  все,
что он делал, - все это было до последней  степени  не  "по-мюнхенски",  и
было бы очень приятно отделаться от него.
   А Пятый евангелист все еще молчал. Зато из соседней комнаты  доносились
благодушные голоса членов клуба, игравших  в  старинную  франконскую  игру
"гаферльтарок", с силой швырявших на стол карты