гов, фунт какао - 58 марок, охотничья куртка - 1100  марок,
простой костюм - от 925 до 3200 марок. Многим было уже не под силу платить
налог, установленный для владельцев собак.  Они  были  привязаны  к  своим
собакам, но откуда было им взять денег? Они придумывали для приходившего с
описью  чиновника  тысячи  уверток,  осыпали  его  проклятиями,   плакали,
умоляли. Эрих Борнгаак сидел в  своем  низком  кресле,  рассказывал  очень
живо; папироса его потухла. Почти видимые для глаз, вырастали из его  слов
мужчины, полные  молчаливой,  глухой  угрозы,  плачущие  женщины  и  дети,
мальчики, мужественно подавляющие ярость и боль. Прилипшие к стеклам лица,
глядящие вслед уводимой собаке. Женщины все повторяли почти одно и то  же.
"Ничем не нужно обзаводиться, -  говорили  они  с  тупой  болью.  -  Когда
человек беден, у него отнимают и последнее". Ему  пришлось  несколько  раз
присутствовать при  такой  описи.  Он  ведь,  между  прочим,  занимался  и
разведением собак. Даже призы  получал.  Душой  дела  был  фон  Дельмайер.
Изумительный человек, право!
   - Кстати, что вам, собственно, сделали мои газеты?
   Он с дерзкой улыбкой уставился на Иоганну,  убрал  со  стола  газеты  с
отчетами об убийстве депутата Г., тщательно сложил  их  и  снова  запер  в
ящик. Закурил еще одну папиросу.
   - Я знаю людей, которых собачья опись способна зацепить за самое нутро.
Лучше всякого кино, изумительно! Не понимаю, кстати  сказать,  почему  эти
бедняги не сожрут лучше своих собак! Впрочем, нет - я понимаю: я ведь  сам
люблю собак.
   Он указал на собачьи маски, объяснил свой метод. Эти слепки  сделаны  с
живых собак - под наркозом, разумеется.  Тут  требовались  особые  приемы.
Обычные не годились - мешала шерсть.
   - Разве эти маски не производят сильного впечатления  именно  благодаря
закрытым глазам?
   Без всякого перехода он заговорил об ее  профессии.  Она,  по-видимому,
перестала ею заниматься? Он как-то  думал  заняться  всерьез,  в  качестве
профессии, изготовлением человеческих масок, он  находит  это  интересным.
Косвенно это соприкасается и с  ее  специальностью.  Из  этого  безусловно
можно было  бы  сделать  дело.  Фотографические  снимки  всем  уже  успели
надоесть.  Следовало  бы  открыть  большую  контору,  снимать  с  клиентов
гипсовые слепки, составлять характеристики на основании маски  и  почерка.
Не интересует ли ее организация такой конторы?
   Вот уже он снова увлекся планами. Да, он охотно строит планы. Возможно,
что это качество - результат окопной скуки. "Геройская" жизнь на фронте  -
она и представить себе не может, какая это тошнотворная  тоска!  Некоторые
его проекты даже были в конце концов осуществлены. Хотя бы вот эта штука с
собаками. Он рассмеялся своим  порочным  и  в  то  же  время  мальчишеским
смехом.
   Иоганна  ехала  домой  с  каким-то  двойственным   чувством.   От   его
предложения отвезти ее в Париж на автомобиле она отказалась. Он  весь  был
для нее неприемлем, этот фатоватый малый. Все же, помимо ее желания, в  ее
памяти запечатлелись его интонации, его лицо,  его  белые  зубы.  Убийство
депутата Г.,  собачьи  аукционы,  изумительные  качества  фон  Дельмайера,
прогулки с иностранцами по ночному Парижу  с  нанятыми  для  этого  случая
апашами. Легкий запах кожи и свежего сена. Странные  физиономии  терьеров,
догов, спаниелей, такс, овчарок, борзых.
   Она ответила отказом, когда он во второй раз пригласил ее. В третий раз
- также. В четвертый - она встретилась с ним в кафе. На этот  раз  он  был
любезен и сдержан. Мало говорил о собственных делах, с полным пониманием и
искренним сочувствием слушал, когда Иоганна рассказывала о своей борьбе за
освобождение Мартина Крюгера.
   Вскоре после этого Гессрейтер стал распространяться о том, что  жить  в
гостинице неудобно. Еда, правда, недурна, но длительно жить так - неуютно.
Кроме того, Иоганна слишком мало внимания  обращает  на  самое  себя,  она
словно ребенок, и ей необходим кто-нибудь, кто бы смотрел за ней.  Иоганна
поглядела на него, ничего не возразила.
   После разговора с тайным советником Бихлером ей почти ничего больше  не
удалось предпринять для Мартина Крюгера. Раза два-три  она  встречалась  с
влиятельными журналистами, но ей не  удалось  вызвать  сочувствие  у  этих
господ. Теперь вдруг она стала замечать, что как-то без всякого ее участия
во Франции пробудился интерес к доктору Мартину Крюгеру как к человеку,  к
его судьбе, но прежде всего к его книгам, Исходной точкой  этого  интереса
явилась довольно большая статья  художественного  критика  Жана  Леклерка.
Иоганну интервьюировали, имя Мартина Крюгера все чаще стало упоминаться  в
парижской печати. Подвергали анализу его теории, переводили  статьи,  одно
из крупных издательств извещало о предстоящем выходе  в  свет  его  работы
"Три  книги  об  испанской  живописи".  Кто-то,   несомненно,   постарался
пробудить этот внезапный  интерес,  продолжал  поддерживать  его;  но  кто
именно - Иоганне не удавалось узнать. Гессрейтер был раздосадован тем, что
не он виновник этого благоприятного поворота, и также ничего не знал.
   Через два дна после того, как он так обстоятельно расписал Иоганне, как
неуютно  жить  в  гостинице,  Гессрейтер  неожиданно  предложил  ей  снять
квартиру  и  выписать  тетку  Аметсридер.  Иоганна  вполне  недвусмысленно
ответила, что находит жизнь в гостинице очень  приятной  и  довольна,  что
освободилась от тетки. Кроме того, она считает совершенно излишним сейчас,
во время инфляции, тащить за собой сквозь дороговизну парижской жизни  еще
третье лицо. Гессрейтер мягко ответил, что ей не к чему  об  этом  думать:
его дела идут превосходно. Оказалось, что квартиру он уже снял  и  написал
тетке Аметсридер. Впервые между ним и Иоганной дошло до ссоры.  Гессрейтер
выслушал все ее резкости мягко и сдержанно.
   Оставшись  одна,  Иоганна  задумалась,  не  порвать  ли  с  ним.  Зачем
понадобилось ему присутствие в Париже  тетки  Аметсридер?  Она  ничего  не
говорила ему о своих встречах с Эрихом Борнгааком, не знала,  известно  ли
ему что-нибудь о пребывании в Париже этого ветрогона. Не ревновал  ли  он?
Не собирался ли он посадить ей на шею компаньонку? Он был мягок,  любезен,
но упорен и, когда задевались его интересы, не слишком разборчив в  выборе
средств. Она ощутила кисловатый запах его завода.
   Серьезно взвешивала  она,  не  вернуться  ли  ей  к  своей  графологии.
Вспомнились собачьи маски ветрогона. Его предложение было вовсе  не  таким
глупым. Он вообще не был глуп, этот мальчишка. Маски были  чем-то  гораздо
более основательным, были во много раз осязательнее;  чем  бледные,  более
или менее произвольные анализы почерка. Она  вспомнила  о  том,  как  Эрих
Борнгаак рассказывал о способах изготовления таких масок. По  его  мнению,
изучить технику этого дела было нетрудно.
   Опустившийся человек. Не лишен способностей. Он безусловно искренне был
взволнован, когда рассказывал о собачьих описях. Она отыскала  записку,  в
которой он последний раз приглашал ее. Принялась  анализировать.  Тут  все
было ясно с первого взгляда. Она глядела на легкие, словно  разлетающиеся,
нетвердые линии почерка. Неустойчивый, изобретательный,  безответственный,
опустошенный человек. Гнусные, подлые, бездушные намеки по поводу убийства
депутата. Неустойчивый, изменчивый. В последний раз он  говорил  с  ней  с
искренней готовностью помочь ей, как брат. Спокойно, благоразумно. Гораздо
более четко и  ясно,  чем  когда-либо  Гессрейтер.  Не  удастся  ли  здесь
все-таки добраться до твердой, здоровой почвы?
   Расстаться ли ей с Гессрейтером?
   Пришел Гессрейтер. Он вел себя так, словно  и  не  было  их  последнего
резкого разговора. Был осторожен, нежен. Нелегко  будет  отучить  себя  от
этой постоянной заботливости. Нелегко будет также снова начать метаться  в
погоне за деньгами. Борьба за Мартина Крюгера станет много затруднительнее
без Гессрейтера.
   Когда было уже окончательно решено  переехать  на  квартиру  и  вызвать
тетку Аметсридер, Иоганна встретилась с Эрихом Борнгааком в кафе. Снова он
вел себя без аффектации, благоразумно. Когда она заговорила о  неожиданном
интересе, проявленном парижской прессой к Мартину Крюгеру, он сказал,  что
это его очень радует. Очевидно, он поступил  правильно,  обратив  внимание
г-на Леклерка на работы Крюгера. Иоганна умолкла,  пораженная,  не  знала,
верить ли ему. Возможно ли, чтобы ветрогон  имел  влияние  на  знаменитого
художественного  критика?  Он  больше  не   возвращался   к   этой   теме,
ограничившись беглым, скупым замечанием.
   Они расстались, условившись, что в один из ближайших дней он свезет  ее
к морю в своем  маленьком  автомобиле.  Возвращаясь  домой,  она  тихонько
напевала сквозь зубы, почти неслышно, немузыкально, задумчиво, весело.



7. ШЕСТЬ ДЕРЕВЬЕВ СТАНОВЯТСЯ САДОМ

   Обер-регирунгсрат Фертч, человек благожелательный, лично никогда ничего
не имел против заключенного номер две тысячи четыреста  семьдесят  восемь.
Теперь, когда всемогущий Кленк явно желал проведения более мягкого курса в
осуществлении наложенного на приговоренных наказания, все шире становилась
та  светлая  полоска,  которой  Фертч   позволял   играть   на   горизонте
заключенного Крюгера. Директор старался облегчить  ему  дни  пребывания  в
тюрьме.
   С тех пор как парижская пресса открыла искусствоведа  Мартина  Крюгера,
его почта с каждым днем становилась все объемистее. Передавая ее, директор
заводил со своим заключенным долгие, спокойные беседы.  Поздравлял  его  с
возрастающим  успехом,  интересовался  его  мнением  о  том   или   другом
художнике. О, человек с кроличьей мордочкой не был  узким  специалистом  в
своей области - у него были самые широкие интересы! Он пробегал  иногда  и
несколько страниц из книг Крюгера. Однажды  он  попросил  серо-коричневого
человека  написать  ему  на  одной  из  этих  книг  автограф.  Иногда   он
благожелательно, добродушно посмеивался по поводу  многочисленных  женских
писем, получаемых Крюгером. Многие теперь вдруг вспомнили о нем, и, наряду
с письмами заграничных поклонниц, приходили письма и от  немецких  женщин,
вспоминавших о днях, ночах и неделях, проведенных  ими  в  обществе  этого
некогда столь блестящего, а ныне так тяжко пострадавшего человека.
   Серо-коричневый человек, как всегда, вежливо  поддерживал  разговоры  с
директором. "Теперь он снова стал покладистее", -  рассказывал  человек  с
кроличьей мордочкой своим соседям  по  столу  завсегдатаев  -  священнику,
бургомистру, учителям  и  помещикам.  Все  интересовались  заключенным,  о
котором было столько разговоров,  особенно  жены  одельсбергских  именитых
граждан. Обер-регирунгсрат намекал на возможность как-нибудь  показать  им
Крюгера во время его прогулки по двору. "Он человек спокойный, надо только
уметь Обращаться с ним!" - сообщал он.
   Да, Мартин Крюгер действительно изменился после того,  как  узнал,  что
благодаря показаниям Кресченции Ратценбергер положение его  улучшилось,  и
даже указание адвоката на то, что  от  подачи  прошения  о  пересмотре  до
самого пересмотра долгий, в большинстве  случаев  непреодолимый  путь,  не
могли уже повергнуть его в прежнее состояние подавленности и отупения.  Он
больше не сидел по целым Дням, размышляя над своей рукописью. Жадно  читал
получаемые письма,  изучал  их,  изучал  также  рецензий  на  свой  книги,
выучивал - аккуратный бухгалтер собственной славы - чуть  ли  не  наизусть
статьи, с поверхностным изяществом  написанные  кем-то  о  нем.  С  тоской
ожидал он часа раздачи почты - единственной связи его с внешним миром. Как
только он ее  получал,  он  с  надзирателями,  товарищами  по  заключению,
директором заговаривал о получаемых им письмах, о  женщинах,  преследующих
его своими письмами даже в тюрьме, о своих успехах и влиянии.
   Больше всего говорил он об этом с заключенным, которого присоединяли  к
нему во время прогулок, - с Леонгардом Ренкмайером.  Подвижной,  суетливый
Ренкмайер был горд своей близостью с таким большим человеком,  как  доктор
Крюгер. Обращаясь к нему, он называл его не иначе, как "господин  диктор",
и, по мере того как там, за стенами тюрьмы, росли симпатии к его  товарищу
по  заключению,  он,  Леонгард  Ренкмайер,  несмотря  на  молодость,  тоже
вырастал в собственных глазах. В свое время,  попав  в  плен,  он  сообщил
неприятельскому офицеру, угрожавшему  ему  револьвером,  какие-то,  кстати
сказать, не имевшие никакого значения, сведения  о  расположении  какой-то
батареи. По окончании войны, вернувшись на родину, он  разболтал  о  своих
приключениях. Какой-то националистически настроенный фельдфебель донес  на
него, и он "за измену во время войны" был приговорен  к  пятнадцати  годам
тюрьмы. Преступные деяния, связанные с войной, попали под амнистию,  но  в
Баварии особым  постановлением  были  изъяты  преступные  деяния  военного
времени, "совершенные из низменных побуждений". Ренкмайеру  баварский  суд
вменил "низменные побуждения". Ввиду того что к такому выводу  можно  было
прийти только путем весьма искусственных построений, случай  этот  привлек
общее внимание. Депутат доктор Гейер произнес на  эту  тему  в  парламенте
очень резкую речь, все германские левые газеты  были  возмущены  тем,  что
преступление, связанное с войной, могли карать, через  столько  лет  после
окончания  этой  войны.  Заключенный   Ренкмайер   очень   гордился   этим
возмущением. Сознание, что так много говорят о совершенной по отношению  к
нему несправедливости, питало его жизненные силы. Он упивался им,  пьянел.
Это был долговязый, узкогрудый человек, белокурый, с высоким лбом,  острым
носом, тонкой  бесцветной  кожей  и  жидкими  волосами.  Весь  он  казался
сделанным из  промокательной  бумаги.  Водянистым  голосом  с  увлечением,
старательно рассказывал он Мартину о своем деле.  Требовал,  чтобы  Мартин
понял все его интересные особенности, оценил  их  по  достоинству.  Крюгер
выслушивал,  оценивал.  Он  входил  в  круг  интересов  итого   болтливого
человека, стремившегося играть хоть какую-то роль, в долгие тюремные  ночи
думал о рассказах и соображениях Ренкмайера и на следующий день высказывал
свое мнение.  В  виде  компенсации  Ренкмайер  с  благоговейным  вниманием
выслушивал истории "доктора". Они бродили  по  двору  -  блестящий  Мартин
Крюгер и бледный, жалкий Ренкмайер, выказывали друг другу участие,  находя
поддержку друг у друга. Это были хорошие часы, когда  они  вместе  обегали
небольшой кружок  двора,  освещенный  солнцем,  среди  шести  замурованных
деревьев. Деревья становились садом.
   За то время, что Мартин Крюгер сидел в Одельсберге, прошло лето, за ним
осень, зима и весна,  и  пришло  новое  лето.  Иоганна  Крайн  побывала  в
Гармише, обвенчалась с Крюгером, а  теперь  жила  с  коммерции  советником
Гессрейтером во Франции. Построены были новые  летательные  аппараты,  был
совершен перелет через океан, по воздушным  волнам  в  каждый  дом  теперь
передавались музыка и доклады. Законы природы, социологические законы были
открыты за это время, написаны  картины,  книги;  его  собственные  книги,
устаревшие,  уже  ставшие  ему   чужими,   завоевали   Францию,   Испанию.
Верхнесилезская промышленная  область  в  большей  своей  части  отошла  к
Польше. Император Карл Габсбургский сделал трагикомическую  попытку  вновь
завоевать    свой    трон    и    умер    на    Мадейре.     Расколовшаяся
социал-демократическая партия Германии  вновь  слилась  воедино.  Ирландия
завоевала себе самоуправление. Германия совещалась  в  Канне,  а  затем  в
Генуе со своими победителями  о  возмещении  военных  убытков,  Английский
протекторат над Египтом был отменен. Власть Советов в России укрепилась, в
Рапалло был подписан договор между Германией  и  Советским  Союзом.  Марка
упала еще ниже, чуть ли не до одной  сотой  своего  золотого  паритета,  а
вместе с ней и жизненный уровень немцев.  Пятьдесят  пять  из  шестидесяти
миллионов германских граждан не были сыты  и  терпели  нужду  в  платье  и
домашней утвари.
   Мартин Крюгер мало что обо всех этих вещах слышал, лишь косвенно ощущал
их воздействие. Сейчас, в эти ранние дни лета, к нему вернулось многое  от
его прежнего  блеска.  Нелегко  было  в  этот  период  устоять  перед  его
обаянием. Его жадность к жизни не была безобразной, тоска не была  жалкой,
уверенность достигнуть желаемое окрыляла его.  Он  был  полон  участил  ко
всему происходившему вокруг него.  Был  предупредителен,  остроумен,  умел
хорошо смеяться. Его  спокойная  покорность  судьбе  передавалась  другим,
подымала их дух. Какие-то лучи исходили от  серо-коричневого  человека,  и
это ощущали все: врач, надзиратель, даже "небесно-голубые", срок наказания
которых был бесконечен, как голубое небо, - приговоренные  к  пожизненному
заключению.
   Ночью, правда, блеск потухал. Ночи начинались с того, что вечером,  еще
засветло, приходилось выносить свое платье за дверь камеры. Человек  лежал
тогда на койке в одной короткой рубахе, едва прикрывавшей стыд. Двенадцать
часов  длилась  такая  тюремная  ночь.  Проспать  двенадцать  часов   было
невозможно, если за день  человек  почти  не  был  в  движении.  Время  до
полуночи было  самым  лучшим:  тогда  еще  доносились  звуки  из  местечка
Одельсберг,  людские  голоса,  лай  собак,   очень   отдаленное   хрипение
граммофона или, может быть, радио, треск автомобиля. Затем оставался  лишь
шум,  производимый  надзирателем,  -  монотонная  звуковая  пьеса.   Звуки
расшифровывались, как загадка; вот надзиратель опускается на  скамью,  вот
он раскуривает трубку, вот потягивается его собака. Сейчас  собака  уснет.
Она натаскана на человека, хорошая собака, только немного стара. Ага,  вот
собака уже храпит. Сейчас совсем тихо.  Зимой  человек  тоскует  по  лету,
чтобы раньше рассветало, чтобы хоть, жужжа, ударилось о стекло  насекомое.
Летом человек тоскует по зиме, когда  можно  прислушиваться  к  гудению  в
трубах парового отопления.
   Когда  становится  совсем  тихо,  человек   терзается   тем,   что   от
произведений, созданных им, от успеха, выпавшего на его долю,  от  женщин,
принадлежавших ему,  не  осталось  ничего,  кроме  клочка  исписанной  или
покрытой печатными знаками бумаги. Какими чудесными вещами он обладал! Его
томит раскаяние, что он так мало их ценил, пока владел ими.  Когда  Мартин
Крюгер будет опять на свободе, у него  появится  возможность  наслаждаться
ими  по-настоящему.  Стоять  перед  картиной,  вкушать   производимое   ею
впечатление, знать, что это ощущение можешь передать другим. Шагать взад и
вперед по прекрасному кабинету, диктовать аппетитной, толковой секретарше,
радующейся  каждой  удачно  сложившейся  фразе.  Разъезжать,  наслаждаться
впечатлением, которое производит его имя, - ведь теперь он уже  не  только
знаменитый искусствовед, но еще и мученик, пострадавший за свои  убеждения
в области искусства. Сидеть в красивом зале, вкусно есть, пить  изысканные
вина. Лежать  в  удобной  кровати  с  хорошо  пахнущей,  хорошо  сложенной
женщиной. Он изнемогал в страстной жажде  этих  вещей,  рисовал  их  себе.
Обливался потом, тяжело дышал.
   В часы после полуночи, когда царит полная тишина, острее всего  терзает
половой голод. Все в этом здании  страдают  от  этого  голода.  Чтобы  его
ослабить, к пище прибавляют соду, это лишает пищу последнего вкуса, но  не
помогает. Во  всех  камерах,  кругом  происходит  одно  и  то  же.  Каждая
передаваемая стуком весть говорит об этом. Чтобы хоть как-нибудь  обмануть
свою чувственность, придумывают самые странные вещи. Из  носовых  платков,
из лоскутьев одежды делают кукол, суррогат женщины. Каждый орнамент,  даже
самые буквы превращаются в чувственные образы. В эти тихие  ночи  лишенный
сна человек рождает женщин воображением. Из получаемых писем Мартин Крюгер
воссоздает тела пишущих ему женщин. Судорожная напряженность и  вожделение
гротескно увеличивают все