йствий, вы  придете  к  подчинению  или
борьбе с собственной судьбой".
   Иоганна в живо и умно написанной книге читала о  распределений  доходов
во всем мире, о классовой борьбе, о зависимости всех явлений  человеческой
жизни от экономики, но книга не помогла, не сделала для нее  более  ясными
ее взаимоотношения с  людьми,  ее  ненависть  и  любовь,  ее  день  с  его
наслаждениями  и  колебаниями.  Ее  взгляд  убегал  от  строк.   Бурно   и
непосредственно ворвались оттесненные образы. Эрих был  ветреный  человек,
без чувства ответственности; поразительно лишенный внутреннего содержания.
Возможно ли было заполнить эту пустоту? Обрела бы ее жизнь смысл, если  бы
она взялась за эту задачу? Но сразу же она сказала себе, что это ложь. Она
не хотела обманывать себя. Такая "задача" была просто игрой  в  стиле  тех
глупых романов. Ей просто хотелось быть вместе с этим  человеком,  лежать,
спать с ним - вот в чем было дело. Тюверлен был далеко, Тюверлен не писал.
Она глупо и скверно вела себя с ним. Было понятно, что он не пишет. И  все
же было жаль.
   Завтра Гессрейтер собирался отпраздновать день ее рождения, отправиться
ужинать с нею в ресторане Орвилье.  Фенси  де  Лукка  была  в  Париже,  но
Гессрейтер настоял на том, чтобы они провели этот вечер вдвоем. Почему она
именно с ним находилась здесь? С любым другим ей  было  бы  приятнее  быть
вместе. Ярость против г-на Гессрейтера  охватила  ее.  Она  так  отчетливо
ощутила кисловатый запах его фабрики, что, поднявшись  с  постели,  далеко
высунулась в окно. Гессрейтер был ей противен, противна его  мягкотелость,
его неуклюжая предупредительность, его серии "Бой быков" - не  менее,  чем
его длиннобородые гномы и гигантские мухоморы.
   На следующее утро (они поехали в Медон и  шли  вдоль  озера,  носившего
название Etang de Trivaux) у нее произошел  разговор  с  Фенси  де  Лукка.
Фенси шла, обняв Иоганну  рукой.  Худощавая  женщина  с  ястребиным  носом
казалась почти ребенком рядом с крепкой, большой Иоганной.
   - Когда-нибудь,  -  произнесла  Фенси,  и  это  звучало  как  ответ  на
невысказанный вопрос, - в этом году, а может быть,  только  в  будущем,  я
потеряю свое звание чемпионки. Затем я выступлю еще раз, и мне повезет,  а
может быть, и не повезет. И однажды станет ясно, что все кончено.
   Она произнесла это спокойно, безусловно не стремясь вызвать жалость.
   Вечером Иоганна рано начала одеваться, готовясь к ужину с Гессрейтером.
Она долго обдумывала, что ей надеть, решала, передумывала, снова решала. В
то время как она сидела в ванне, ей вспомнилось  вызвавшее  в  свое  время
досаду место из  одной  прочитанной  ею  социалистической  книги.  Накинув
купальный халат, она в поисках этого места  перелистала  книгу,  Не  нашла
того, что ей нужно было, и принялась одеваться. Но мысль об  этих  строках
мучила ее, и она снова принялась  искать.  Полуодетая,  сидела  она  перед
книгой Бернарда Шоу, знаменитого писателя того времени, "Путь к социализму
и капитализму (справочник для интеллигентной  женщины)",  закусив  верхнюю
губу и сдвинув брови так, что на лбу прорезались три бороздки. Она все  не
находила нужного места. Но ей подвернулось другое: "Я знал женщин,  полных
природного ума и энергий, которые твердо верили, что мир  можно  исправить
путем разрозненных действий людей, руководимых  чистотой  намерений".  Эти
слова она отнесла к себе. Она пожала плечами, не зная, права  ли  она  или
писатель Бернард Шоу. Позвонили по телефону: Гессрейтер справлялся, готова
ли она. Она кончила одеваться не торопясь.
   Ей вдруг стало ясно: она находилась в состоянии  ожидания  и  не  могла
жить иначе, чем жила. Так же  несомненно,  как  несомненно  состоится  тот
ужин, к которому она одевается, так же несомненно  придет  и  то  событие,
настоящее, полное смысла, к которому она готовится.
   Они ужинали в небольшом кабинете  знаменитого  ресторана  Орвилье.  Г-н
Гессрейтер привез  Иоганне  выбранные  им  с  большим  вкусом  подарки,  с
особенной  тщательностью  составил  меню.  Они  ели  пряные,  возбуждающие
закуски, соусы, рыбу, устриц, мясо домашних животных, дичь,  птицу,  плоды
Земли и деревьев, блюда из яиц, молока и сахара. Кушанья были приготовлены
с искусством, накопленным  веками,  с  особенной  хитростью  утончены,  их
составные части  с  большими  трудностями  были  привезены  из  отдаленных
уголков земного  шара.  Г-н  Гессрейтер  ел  немного,  но  с  наслаждением
знатока, и с наслаждением пил отдельно к каждому блюду подававшееся  вино.
Он был весел в этот вечер, полон добродушного, спокойного  юмора.  Иоганна
попыталась настроиться с ним в унисон. Она Также была  оживлена,  любезна.
Но внутренне она делалась все более колючей. Она твердила себе, что это  с
ее стороны несправедливо, но  все  в  нем  вызывало  ее  раздражение:  его
великолепно скроенный  фрак,  его  полное,  лицо  с  маленьким  ртом,  его
запонки, его аппетит, его обстоятельная речь. Она заговорила  о  том,  что
читала. Он был терпим, со  многим  готов  был  согласиться.  После  резкой
аргументации в прочитанных ею книгах эта расплывчатая терпимость  особенно
сильно задела ее. Она  старалась  не  подать  виду,  оставалась  вежливой,
смеялась над его шутками, но г-н Гессрейтер,  очень  чуткий  к  колебаниям
настроения, не мог скрыть от себя, что этот  праздничный  ужин  вдвоем  не
удался. Расставаясь, он еще вежливее, чем всегда, поцеловал ей руку. И оба
отдавали себе отчет, что это конец.
   В ближайшее воскресенье в Германии был поставлен на голосование  вопрос
о  конфискации  имущества  бывших  владетельных  князей.  Для  того  чтобы
вынесенное  плебисцитом  решение  стало  законом,  требовалось,  чтобы   в
голосовании участвовало не менее половины тех, кто имел на это право.  При
всех выборах, имевших до сих  пор  место,  оказывалось,  что  значительная
часть избирателей при всех условиях  на  выборы  не  является.  Противники
конфискации, действуя с примитивной хитростью,  предложили  поэтому  своим
сторонникам воздержаться от голосования и таким простым способом  добились
того, что конфискация княжеских имуществ провалилась, невзирая на то,  что
значительное большинство немцев было за нее.
   Господин Гессрейтер  и  Иоганна  прочли  о  результатах  голосования  в
понедельник утром. Они не разговаривали на эту тему.
   В понедельник днем  Иоганна  получила  коротенькое  письмо  от  доктора
Гейера. Благодаря назначению ландесгерихтсдиректора Гартля  референтом  по
делам о помиловании положение Крюгера изменилось. Правда, тот факт, что на
место Гартля назначен другой кленковский судья, особых благ не сулит.  Тем
не менее назначение  Гартля  в  министерство  дает  возможность  применить
новую, ему лично, правда, мало импонирующую,  но  все  же  не  безнадежную
тактику. Он советует ей лично переговорить с ним об этих возможностях.
   Читая это письмо, она поняла, что уже и до этого решила ехать в Мюнхен.
   Господин Гессрейтер, когда она сообщила ему о  своем  отъезде,  вежливо
одобрил ее решение. Он также предполагает вернуться домой  примерно  через
неделю. Так долго, - сказала она, - она ждать не  может.  -  На  какой  же
день, - вежливо спросил он, - прикажет она заказать для нее  билет?  -  На
послезавтра, - решила она.
   Он проводил ее на вокзал. Она выглянула из окна купе и  с  любопытством
заметила, что его бачки  теперь  уже  почти  совсем  сбриты.  Когда  поезд
отошел,  он  еще  немного  постоял  на   платформе.   Затем   глубоко,   с
удовлетворением вздохнул, улыбнулся, тихонько затянул ту  легкую  мелодию,
которую Иоганна обычно еле слышно напевала сквозь зубы, крепко  стукнул  о
перрон тростью с  набалдашником  из  слоновой  кости  и,  пряча  в  карман
радостное и радующее его письмо г-жи фон  Радольной,  направился  к  мадам
Митсу.



15. МИСТЕРИИ В ОБЕРФЕРНБАХЕ

   В "Американском баре" горной деревушки Оберфернбах, при  звуках  джаза,
среди нескольких местных жителей с елейными бородками и многих  мюнхенцев,
сидел и художник Грейдерер в обществе профессора Остернахера. Все стулья в
этом нарядном, отделанном в новейшем стиле заведении были заняты:  хотя  в
нынешнем году и не ставилась сама "Мистерия страстей господних", а  только
учебная мистерия,  все  же  популярное  имя  деревни,  славившейся  своими
постановками,  привлекло  толпы  иностранцев.  Во  времена  прадедов   эти
баварские крестьяне ставили свои мистерии, руководствуясь наивной верой  и
искренним удовольствием, которое доставляла им самим игра на сцене. Сейчас
простодушный ритуал превратился в хорошо организованное и весьма  доходное
предприятие. Ему деревушка была  обязана  железнодорожной  линией,  сбытом
своих резных деревянных изделий, канализацией, гостиницами.  Нынче,  когда
во время инфляции за "простодушный ритуал" можно  было  заставить  платить
полноценными иностранными деньгами, для оберфернбахцев наступили  особенно
хорошие времена.
   Художнику Грейдереру воздух святой деревушки был как  нельзя  более  по
вкусу. Горы, чистенький поселок, эти лукаво-набожные крестьяне, даже  и  в
будни  расхаживающие  в  сандалиях,   с   библейски   длинными   волосами,
развевающимися бородами и пользующиеся книжно-елейной  речью,  -  все  это
было удивительно по нем. Но он жаждал впечатлений более  полных,  чем  те,
которые предлагал своим посетителям  "Американский  бар".  Тысяча  чертей!
Довольно этой идиотской джазовой  музыки!  Подать  сюда  местное  трио  на
цитрах! Пусть пляшет Рохус Дайзенбергер. Говорят, это великолепно.  Смешно
и в то же время жутко.
   Рохус Дайзенбергер стоял в ожидании, с хитрым и  довольным  видом.  Это
был уже пожилой  человек,  высокий,  худой,  с  черной  седеющей  бородой,
расчесанными на пробор  волосами,  золотыми  зубами.  Над  горбатым  носом
светились маленькие, глубоко запавшие ярко-голубые глаза, удивительные при
таких темных бровях. Он ходил в сандалиях и торжественном черном  сюртуке,
потому что в играх он исполнял торжественную  роль  -  изображал  апостола
Петра, отрекающегося от спасителя.
   Итак, сейчас, по настоянию  Грейдерера,  Рохус  Дайзенбергер  собирался
плясать под звуки цитры. Он долго снимал  сандалии;  заменил  их  крепкими
ботинками,  подбитыми  гвоздями.  Принялся  плясать  местную   чечетку   -
"шуплаттль". Скакал, ударял себя по  седалищу,  топал  ногами.  Хлопал  по
подошвам  ботинок.  Пригласил  одну  из  девушек.   Кружил   вокруг   нее,
подскакивая и притопывая, подманивая ее к себе, в то время как она держала
одну руку над  головой.  Его  голубые,  хитрые,  глубоко  запавшие  глазки
сверкали неимоверным наслаждением, апостольская борода развевалась, смешно
и нелепо разлетались  фалды  торжественного  черного  сюртука,  когда  он,
кружась, похлопывал себя  по  заду  и  по  подошвам.  Он  плясал  с  диким
увлечением, бесстыдно. Все перестали разговаривать,  глядели  на  старика,
который носился в пляске  как  одержимый,  весело,  невероятно  цинично  и
просто. Он повернулся к своей партнерше спиной, все приплясывая, и,  в  то
время  как  девушка  возвращалась  на  свое  место,  стал  приближаться  к
элегантно одетой приезжей даме и поклонился ей. Дама смущенно  улыбнулась,
не  зная,  как  поступить.  Затем  поднялась  и  стала  проделывать  легко
усваиваемые движения танца, а долговязый апостол дико плясал  вокруг  нее.
Он казался неутомимым. Изобретал все новые вариации. Пресыщенные чужеземцы
глядели на него.
   На следующий день публика собралась в примитивном деревянном  балагане,
в  котором  происходили  представления.  Игра   была   бездарной,   сухой,
натянутой, бесконечно  длинной,  взвинченной  и  бюрократичной.  Пфаундлер
убеждался, что был прав. Здесь, правда, добивались превосходных цен, в  то
время как в церквах радовались, когда люди хотя бы и бесплатно удостаивали
их своим посещением. Все же чутье не обмануло его, когда он  отказался  от
фильма "Мистерия страстей господних" и решился поставить  обозрение  "Выше
некуда!" Кругом распространялась все более тягостная, парализующая  скука.
Министр  Флаухер,  при  всем  желании  найти  это   религиозное,   исконно
национальное зрелище прекрасным, с большим трудом, все чаще потирая где-то
между шеей  и  воротничком,  преодолевал  зевоту.  Кронпринц  Максимилиан,
привыкший к светским манерам и дисциплине,  делал  нечеловеческие  усилия,
чтобы сохранить на лице надлежащее выражение заинтересованности. Он  сидел
среди своих спутников  строго  выпрямившись.  Но  каждые  пять  минут  ему
приходилось усилием воли заставлять себя  поднимать  веки,  чтобы  они  не
опускались, и выпрямлять плечи, чтобы они не сгибались. Кое-где,  несмотря
на "святость" зрелища, уже потихоньку принимались за  еду,  пробовали  при
помощи скрытых гимнастических упражнений отогнать сон.  Отдыхом  казалось,
когда над открытой сценой пролетала птица или бабочка.
   Внимание   пробуждалось   только   при   появлении   извозчика   Рохуса
Дайзенбергера. Остальные, хорошо натасканные, просто рубили сплеча  жалкий
текст. Рохус Дайзенбергер и в роли апостола Петра оставался  самим  собой,
увлекаясь, сияя глубоко запавшими голубыми глазами,  часто  смеясь,  скаля
свои золотые зубы, требуя для себя большого места в жизни. Иисус, которого
монотонно, как шарманка, играл столярных дел мастер Грегор  Кипфельбергер,
проговорил, обращаясь к нему: "Нынче ночью  вы  все  будете  сердиться  на
меня". На что Петр - Дайзенбергер ответил с уверенностью: "Даже  если  они
все будут сердиться на тебя, то я  этого  наверно  не  сделаю".  Иисус  же
сказал ему: "Истинно говорю тебе:  сегодня  ночью,  раньше  чем  прокричит
петух, ты трижды отречешься от меня". Но  извозчик  Дайзенбергер  вплотную
подошел к несколько меньшему, чем он, Иисусу - Кипфельбергеру, положил ему
руку на плечо, Поглядел на него сияющими  глазами  и  произнес  невыразимо
доверчиво и простодушно: "Иди и  будь  спокоен.  Даже  если  мне  придется
умереть с тобой вместе, то и тогда и не  отрекусь  от  тебя".  Он  тряхнул
длинными, на пробор расчесанными волосами, преданно  улыбнулся  ему  своим
золотым  ртом.  Все  слушатели  поверили  ему,  и  извозчик  Дайзенбергер,
безусловно, и сам верил себе.
   Но Иисус  -  Кипфельбергер  был  грубо  схвачен  и  отведен  во  дворец
первосвященника. Извозчик Дайзенбергер издали последовал за ним до  самого
дворца, вошел во дворец и подсел к слугам, чтобы разузнать,  каковы  дела.
Но дела обстояли очень скверно, и кончилось тем, что  все  закричали:  "Он
достоин смерти", - очень натурально оплевали Иисуса, накинулись на него  и
стали бить по лицу. Извозчик Рохус Дайзенбергер между тем сидел во  дворе.
К нему подошла служанка и спросила его:  "А  ты  тоже  был  с  Иисусом  из
Галилеи?" Тогда извозчик Дайзенбергер глянул на служанку, и его  маленькие
глазки утратили свой блеск. Он  завертелся  вьюном,  поднял  плечи,  снова
опустил их. Снова поднял и наконец  произнес:  "Не  понимаю,  как  это  ты
можешь говорить такие вещи". Он  хотел  улепетнуть.  Но  тут  увидела  его
другая служанка и сказала остальным: "Вот  этот  тоже  был  с  Иисусом  из
Назарета". Тогда извозчик Дайзенбергер снова приподнял плечи,  рассердился
и принялся клясться и браниться: "Я даже не знаю, чего вы хотите, шкуры вы
собачьи! Я не знаю  этого  человека!"  А  немного  погодя  сном  один,  из
окружающих сказал: "Истинно, ты один из тех. Речь твоя выдает тебя". Тогда
он здорово  напыжился  и,  размахивая  руками,  бранясь,  закричал:  "Черт
побери, да и вовсе не знаю этого человека!"
   И вскоре затем прокричал петух.
   Тогда все сразу увидели, что Петр - Дайзенбергер вспомнил  вдруг  слова
Иисуса, который  сказал  ему;  "Раньше  чем  прокричит  петух,  ты  трижды
отречешься от меня".
   И все собравшиеся в большом деревянном сарае встрепенулись. Было совсем
тихо, скуки как не бывало. Они видели на сцене только человека, предавшего
своего учителя. Они не вспоминали ни  о  предательствах,  жертвою  которых
бывали, ни о предательствах, которые сами совершали.  Один  только  боксер
Алоис Кутцнер, быть может, взволнованный сильнее всех остальных, подумал о
преданном и заключенном в темницу короле Людвиге II.
   А на сцене  апостол  Петр  -  Дайзенбергер  пошел  и  заплакал  горько,
неудержимо, бесстыдно, естественно, точно так же, как плясал накануне.
   В то время как другие еще в тот же день уехали, Остернахер, Грейдерер и
его "зайчонок" остались в  Оберфернбахе.  Грейдереру  хотелось  нарисовать
Петра - Дайзенбергера. Апостол Петр должен был сидеть, держа большой  ключ
в  одной  руке,  другой  -  поглаживал  бороду,  довольный,  сияя  блеском
маленьких,  глубоко  запавших  глаз.  Извозчик   Дайзенбергер   согласился
позировать, но потребовал денег, да к  тому  же  иностранных.  Сначала  он
спросил доллар,  ко,  когда  Грейдерер  стал  бешено  с  ним  торговаться,
потребовал два. Наконец вмешался Остернахер и заплатил ему.
   - Видите ли, дорогие господа, - сказал апостол Петр,  искренне  сияя  и
приветливо улыбаясь золотым  ртом,  -  когда  получаешь  столько,  сколько
спросил, - это значит, что спросил настоящую цену.
   И он уселся, держа свой  большой  ключ,  в  требуемой  позе.  С  полной
откровенностью принялся он тут же рассказывать о своей жизни. Он вырос  на
конюшне, любил своих коней. Мальчишкой он нередко разговаривал с лошадьми,
понимал их язык. Считал себя, ввиду того что и господь в детстве имел дело
с хлевом и яслями, осененным особою милостью. Жаль, что  выводятся  конные
экипажи! Правда, к своим конюшням он пристроил теперь автомобильный гараж,
хорошо умел управлять машиной и оказался ловким механиком. Все же в гараже
было меньше святости, чем в яслях. Кроме того, он  умел  составлять  много
мазей и лекарств не только для скота, но и для людей.  Знал  вообще  много
тайн и внушал остальным жителям деревни некоторый страх  своими  плясками,
фокусами и всем своим поведением. Но так как он был набожен и был  хорошим
знатоком библии, никто не мог под него подкопаться.
   С "зайчонком" он сразу же принялся  напропалую  флиртовать,  и  молодая
особа тоже вся потянулась к нему. Он сидел,  пока  Грейдерер  работал  над
своим наброском, совершенно просто, отнюдь не так, как  перед  фотографом,
наивный, хитрый и в то же время полный достоинства. Он много  рассказывал,
ничего не скрывал. Не стесняясь, поведал, как  во  время  войны  устраивал
своих сыновей на тепленькие места в тылу. Рассказывал и о своих  бабах.  У
него, верно, была чертовски ловкая манера обходиться с  ними.  Он  поведал
также, что вряд ли долго  теперь  продержится  в  деревне.  Времена,  мол,
теперь пошли такие,  что  для  человека,  осененного  господней  милостью,
найдется и в Мюнхене чем поживиться.
   Грейдерер между тем работал над наброском "Деревенский  апостол  Петр".
Работал без особого удовлетворения. Накануне вечером он сильно выпил.  Его
злили два доллара, которые выторговал хитрый  мужик,  злил  и  "зайчонок",
бесстыдно кокетничавший с  этой  грязной  скотиной.  Профессор  Остернахер
вновь и вновь старался вернуть его внимание к наброску. Давал ему  советы.
Грейдерер большинство их отклонял и  по-своему,  неуклюже  и  малопонятно,
старался объяснить,  что  именно  он  хочет  сделать.  Но  это  ему  плохо
удавалось. Остернахер внимательно слушал, жадно смотрел.
   Грейдерер становился  все  ленивее.  Начат  набросок  был  хорошо,  это
правда, но все это было так  чертовски  трудно.  Спертый  воздух  в  жарко
натопленной комнате вызывал утомление. Апостол Петр сочувственно улыбался.
Да, г-н Грейдерер был совершенно прав.
   Только не спешить: если дело хорошее,  оно  и  на  будущей  неделе  еще
поспеет. Только не поддаваться заразе этого новомодного курьерского темпа.
Грейдерер кивал головой, сыграл кое-что на губной  гармонике,  удалился  с
"зайчонком" к себе.
   Господин  фон  Остернахер,  оставшись  один,   прошелся   по   деревне,
сосредоточенно, упорно о чем-то думая. Прогулялся  по  окружающим  деревню
холмам