Он тоже слышал о пресловутом ящике  письменного
стола, о котором  шепотом  говорит  вся  страна,  -  ящике,  где  хранятся
таинственные планы установления нового порядка  в  государстве.  Так  вот,
значит, этот знаменитый ящик! Тюверлен поднимается на цыпочки. Через плечи
редакторов, чиновников глядит он, как полицейские взламывают ящик.
   В ящике - обрезки бумаги и пробка  от  бутылки  шампанского!  Больше  в
ящике нет ничего.
   Когда полиция наконец разрешила ему покинуть здание редакции,  Тюверлен
поехал в "Мужской клуб". Там сейчас было уже немного сторонников Кутцнера.
Доллар стоил  сегодня  шестьсот  тридцать  миллиардов  марок.  Не  пройдет
нескольких недель, а может быть, и дней, как будет проведена  стабилизация
марки. Г-н Кутцнер не  был  больше  нужен,  он  опоздал.  Присутствовавшие
насмехались над тем, как бесславно провалился его путч. Рассуждали о  том,
как лучше поступить правительству - арестовать ли Кутцнера  или  дать  ему
бежать за границу. Ехидно  перечисляли  всех  скомпрометированных  в  этой
истории. А  как  же  обстоит  дело  с  самим  генеральным  государственным
комиссаром? Присутствовавшие перешептывались. Действительно  ли  согласие,
данное Флаухером Кутцнеру, было только шахматным ходом?  Действительно  ли
он с самого начала твердо решил расправиться с путчем?
   У министра Себастьяна Кастнера были по этому вопросу самые  достоверные
сведения. Да,  Флаухер  еще  под  дулом  кутцнеровского  пистолета  принял
решение  об  отправке  уже  известной  радиодепеши  с  отказом  от  своего
обещания. Но и в этот героический свой  час  он  остался  чиновником:  ему
нужна была  санкция  тех,  кого  он  считал  своими,  поставленными  самим
господом,  повелителями.  Себастьяну  Кастнеру  пришлось  от   его   имени
переговорить по телефону с  тихим  господином  Ротенкампом,  с  доверенным
лицом Берхтесгадена, с  доверенным  лицом  церкви.  Разговоры  были  очень
короткие. Требовалась величайшая поспешность. Себастьян Кастнер восхищался
тем, что в эту тяжкую ночь совершил его учитель и друг Франц Флаухер, тем,
как он провел Кутцнера и этим самым оградил  Баварию  и  всю  Германию  от
жесточайших бед. Если кто-нибудь заслуживал имени  "отца  отечества",  то,
разумеется, только он. Быстрота в принятии  решения,  хитроумная  ловкость
выполнения, все действия этого человека казались Кастнеру не  более  и  не
менее как проявлением гениальности. А сейчас весь ослепленный город  кипел
ненавистью к этому человеку, и он мог появиться на улицах не иначе, как  в
бронированном автомобиле. Себастьян Кастнер выбивался из сил, пытаясь хоть
здесь убедить своих слушателей, приводил  доказательства,  осыпал  грубыми
простонародными  ругательствами  скотину  Кутцнера  и   подлого   пруссака
Феземана.
   Присутствовавшие вежливо, насмешливо и недоверчиво  слушали,  как  этот
нескладный человек изрыгал свою ярость, как он из кожи вон  лез,  чтобы  и
других заразить своим восхищением. Пожалуй, один только Жак Тюверлен готов
был понять, что действия Флаухера, с точки зрения именно этих господ, были
и правильны и чуть ли не гениальны. Окажись на месте Флаухера один из этих
иронически посмеивавшихся господ, он, наверно, поддался бы искушению  хоть
несколько дней побыть в роли национального  героя,  и  дело  дошло  бы  до
гражданской войны и  кровопролития.  Только  у  границ  Баварии,  по  всей
вероятности, удалось бы подавить этот дурацкий мятеж. Надо думать,  что  в
такой роковой для Баварии час этот, безусловно не слишком одаренный, Франц
Флаухер был единственным подходящим государственным деятелем.
   Потрясенный,  вникал  Жак   Тюверлен   во   взаимную   связь   событий.
Историческая необходимость, казалось,  требовала,  чтобы  индустриализация
Центральной Европы шла не чересчур быстрым  темпом.  Для  достижения  этой
цели понадобился такой хороший тормоз, как Бавария. Для достижения этой же
цели исторический процесс вынес на поверхность группу особенно отсталых  -
Кутцнера и его приверженцев. Когда же тормозная  колодка  стала  чрезмерно
жать, ее пришлось выкинуть. И это снова  было  правильно  и  предотвращало
дальнейшие катастрофы, историческая необходимость снова  диктовала,  чтобы
ликвидация была произведена не передовым человеком, а таким, который и сам
изо всех сил противился росту промышленности. Следовательно,  оказывалось,
что даже такие случайности,  как  поднятие  путча  ничтожным  Кутцнером  и
ликвидация  его  ничтожным  Флаухером,  были  подчинены  какому-то  закону
отбора. Действия обоих этих людей, если рассматривать их  с  высшей  точки
зрения, оказывались для Баварии благом.
   Жак  Тюверлен  как  раз  собирался   поддержать   защитника   Флаухера,
Себастьяна Кастнера, одиноко и беспомощно отбивавшегося  от  иронизирующих
господ, когда в дверях вдруг показался новый посетитель,  который  сильнее
привлек его внимание, чем Кастнер, и которого он давно не  видел,  -  Отто
Кленк.



10. ПАРИ ПОД УТРО

   Кленк во время путча находился в Берхтольдсцелле. У него была в  гостях
танцовщица Инсарова. Они весело поужинали, она осталась у  него  ночевать.
Утром он позвонил по телефону в Мюнхен, но дозвониться не  смог.  Инсарова
провела  у  него  утро,  осталась  к   обеду.   Она   еще   находилась   в
Берхтольдсцелле, в то время  как  у  Галереи  полководцев  был  убит  Эрих
Борнгаак. Ввиду того что дозвониться до Мюнхена никак не удавалось,  Кленк
в конце концов сам отвез танцовщицу в город.
   Как раз в тот момент, когда  тронулась  машина  Кленка,  поблизости  от
Берхтольдсцелля остановился другой автомобиль,  в  котором  приехал  вождь
Руперт Кутцнер, надеявшийся здесь,  в  загородном  доме  одного  из  своих
друзей, надежно укрыться от глаз полиции.
   Кленк добрался до города,  высадил  Инсарову,  услышал  неясное,  более
ясное,  совсем  яснее.  Оглушительно  расхохотался,  узнав,  как   позорно
провалился путч на горе Кутцнеру, а также и Флаухеру.
   Узнал об убитых и раненых.  Заметался  туда  и  сюда,  разыскивал  сына
своего Симона, парнишку. Не мог его найти. Город был полон слухов. В числе
убитых называли то одного, то  другого.  Кленк  томился  желанием  увидеть
наконец точный список. Первым его чувством, когда он увидел  список,  была
радость оттого, что он не нашел в нем интересовавшего  его  имени.  Вторым
чувством была гневная растерянность, так как он  нашел  в  нем  имя  Эриха
Борнгаака. Он подумал о враге, сидевшем в Берлине. Он хотел бы, чтобы  тот
был сейчас здесь, в Мюнхене. Он прямехонько отправился бы к нему.  Неужели
он, Кленк, улыбнулся бы оттого,  что  Симон  Штаудахер  был  жив,  а  Эрих
Борнгаак убит? Нет, он не улыбнулся бы. Они посидели  бы  некоторое  время
вместе, говорили бы, должно быть, мало, а может быть, и вовсе бы молчали.
   Кленк направился в "Мужской клуб".  Ему  хотелось  высказать  кое-какие
замечания   по   поводу   этого   9   ноября.    Господина    генерального
государственного  комиссара  он  вряд  ли  застанет  в   клубе.   Господин
генеральный государственный комиссар осмеливается появляться в  городе  не
иначе, как в бронированной машине. Сомнительно, чтобы господин генеральный
государственный комиссар  поторопился  в  своем  бронированном  автомобиле
прикатить именно в "Мужской клуб". Но чья-нибудь уши, в которые стоило  бы
накапать свои замечания, Кленк все же найдет.
   Однако таких ушей ему почти что не удалось там найти. Если  говорить  о
качестве, то подходящим оказывался один лишь Тюверлен. Кленк знал его, это
был - малый стоящий. Обнюхать его, посидеть с ним вместе, обменяться с ним
комментариями к 9 ноября - это могло быть занятно. Жак Тюверлен, со  своей
стороны, тоже, видимо, ничего не имел против  этого.  В  свое  время  Отто
Кленк изобрел план против Крюгера, впоследствии доставивший многим, в  том
числе и ему, Тюверлену, немало неприятных минут. И все-таки это не  мешало
ему любоваться огромным баварцем.
   В "Мужском клубе" приходилось  говорить  вполголоса,  кругом  были  уши
дураков. И когда Кленк  предложил  отправиться  в  "Тирольский  погребок",
Тюверлен охотно согласился.
   В боковом зале, где четверть литра  вина  стоила  на  десять  пфеннигов
дороже, Рези, возведенная после ухода Ценци  в  звание  кассирши,  заявила
обоим  посетителям,  что,  к  сожалению,  через  десять   минут   придется
закрывать, так как "полицейский час" нынче наступает раньше. Но оба  гостя
все же сумели доказать, что они могут посидеть даже при спущенных железных
ставнях, даже при потушенном электричестве, даже  при  свете  обыкновенных
свечей.
   Заботливо обслуживаемые Рези, они крепко выпили  и  излили  свою  душу.
Кленк с интересом читал книги Тюверлена и относился к ним  неодобрительно.
Тюверлен с интересом следил за судебной деятельностью Кленка и относился к
ней неодобрительно. Они понравились друг другу. Оказалось  также,  что  им
нравится одно и то же вино. Они констатировали, что в  жизни  ничего  нет,
кроме самого себя, и оба нашли, что этого  вполне  достаточно.  Кленк  был
Кленк и писался - Кленк. Тюверлен был Тюверлен.
   - К чему, собственно, вы пишете книги,  господин  Тюверлен?  -  спросил
Кленк.
   - Я ищу выражения своего я, - сказал Тюверлен.
   - А я выражал свое я в судебной деятельности.
   - Вы не всегда  удачно  выражали  свое  я,  господин  Кленк,  -  сказал
Тюверлен.
   - Что вы имеете возразить против моей судебной деятельности? -  спросил
Кленк.
   - Она была лишена корректности, - сказал Тюверлен.
   - Что такое "корректность"? - спросил Кленк.
   - Корректность, - сказал Тюверлен, - это готовность в известных случаях
давать больше, чем вы обязаны, и брать меньше, чем вы вправе.
   - Вы требуете слишком большой роскоши от скромного человека,  -  сказал
Кленк.
   - Хотелось бы знать, - сказал несколько позже Жак Тюверлен,  -  неужели
приятно бродить по  свету  в  качестве  крупного  экземпляра  полувымершей
породы зверей?
   - Чудесно! - убежденно сказал Кленк.
   - Иногда это, вероятно, в самом  деле  бывает  чудесно,  -  с  завистью
сказал Тюверлен.
   - Знаете, - сказал Кленк, - ведь я и в самом деле помиловал  бы  вашего
Крюгера. Я ничего не имел против этого человека.
   - Если вы соблаговолите вспомнить, -  сказал  Тюверлен,  -  я  в  своем
очерке не утверждал противного.
   - Ваш очерк - превосходный очерк, -  с  уважением  отозвался  Кленк.  -
Каждое слово - ложь, и звучит при этом так живо. Ваше здоровье!
   - Знаете, - снова заговорил он, - если ваша  Иоганна  Крайн  похожа  на
вас, нам следовало бы написать ей открытку.
   - Слава богу, она совсем иная, - сказал Тюверлен.
   - Жаль, - сказал Кленк и задумался над вопросом, кому бы еще можно было
написать открытку. Но ни  Флаухеру,  ни  Кутцнеру,  ни  Феземану  открытки
посылать не стоило.
   Раздался  шум.  Двое  запоздавших  посетителей  требовали,   чтобы   их
впустили. После некоторых переговоров Рези  наконец  согласилась  впустить
их. Это были фон Дельмайер с Симоном Штаудахером. Кленк находил, что  этот
Симон, парнишка, был  просто-напросто  сопляк.  Но  этот  сопляк  был  его
детенышем. Того, другого, не было больше на свете, а этот вот сопляк сидел
здесь, живой, из плоти и крови. И это радовало Кленка.
   Фон  Дельмайер  был  потрясен  судьбой,  постигшей  его   друга   Эриха
Борнгаака. Его нельзя было  оставлять  одного,  и  Симон  уже  всю  первую
половину ночи таскал его по  закрытым  ресторанам.  Фон  Дельмайер  немало
успел пережить. Но то,  что  Эрих  Борнгаак  перестал  существовать,  было
первым, что задело его душу. Можно было  считать  до  десяти,  можно  было
считать до тысячи, - на этот раз Эрих Борнгаак не встанет.
   - По-французски он говорил, как парижанин, - рассказывал фон Дельмайер.
- Когда мы с ним в Париже были однажды в  публичном  доме,  все  мальчишки
приняли его за француза! - Его свистящий смех пронесся по комнате. - Самое
замечательное, - в печальной задумчивости проговорил он, - что у него были
крашеные, наманикюренные ногти.
   Симон Штаудахер любил Эриха. Он  злился  на  отца,  который  сидел  так
важно, потому что оказался прав. Быть правым может каждый осел.  Важно  не
это, важен шик. Еще немного - и Симон  Штаудахер  хватил  бы  своего  отца
бутылкой по покрытому скудной растительностью черепу. Несмотря ни на  что,
прав был вождь, а все остальные - просто трусы.
   - Устав полевой службы, - заорал он, - гласит: "Ошибка в выборе средств
не так преступна, как бездействие"!
   - А я вот сижу в Берхтольдсцелле и бездействую, - с  усмешкой  произнес
Кленк.
   Голое  лицо  Тюверлена  разгладилось.  Он  не  знал,  что  существовала
инструкция,  в  которой  военная   мудрость   так   обнаженно   признавала
преимущества войны над миром.
   Симон Штаудахер стал распевать песни ландскнехтов,  к  огорчению  Рези,
умолявшей  его  быть  потише,  чтобы  не  услышали   с   улицы.   Тюверлен
присматривался к удивительному сходству между Кленком и его детенышем.  Но
у мальчика не хватало чего-то неуловимого, и это лишало его обаяния  отца.
Симона раздражали манеры Тюверлена. Он пытался задеть  писателя,  старался
раздразнить его. Теперь вот пришлось отправиться на тот свет  кое-кому  из
"истинных германцев". Ладно!  Но  еще  раньше  пришлось  туда  отправиться
многим другим: Карлу  Либкнехту,  например,  Розе  Люксембург,  имперскому
министру иностранных дел, служанке Амалии Зандгубер, депутату Г.,  Мартину
Крюгеру, клятвопреступнику этому подлому. Кленк несколько  раз  приказывал
юноше заткнуть глотку, но тот не слушался.
   - Заткни же глотку! - повторил снова, почти примирительно, Кленк. - Кто
мертв - тот мертв, - добавил  он  своим  могучим,  низким  голосом,  желая
прекратить разговор.
   - Не всякий, кто мертв, - мертв,  -  своим  сдавленным  голосом  громко
произнес внезапно писатель Тюверлен; возможно,  он  вспомнил  при  этом  о
литературном наследии Мартина Крюгера.
   - В этом вы,  к  сожалению,  ошибаетесь,  почтеннейший,  -  со  свистом
расхохотался страховой агент фон Дельмайер. - Когда вы окочуритесь, вам, к
сожалению, будет крышка, и глотку свою вы заткнете.
   - Вы ошибаетесь, - скромно возразил Тюверлен. - Случается, что  мертвые
открывают свои уста.
   - Вы имеете в виду вашего друга Крюгера, Тюверлен? - спросил Кленк.
   - Он не был моим другом, -  сказал  Тюверлен.  -  Но  возможно,  что  я
подразумеваю Мартина Крюгера.
   Сейчас он уже знал наверно, что имел в виду  не  литературное  наследие
этого человека, а нечто совсем иное.
   - Не обольщайтесь, - миролюбиво возразил ему Кленк. - Этот покойник рта
не раскроет, в этом отношении Флаухер случайно раз в жизни был прав.
   - Он раскроет его, - вежливо ответил Тюверлен.
   Симон Штаудахер  оглушительно  расхохотался.  Пламя  сильно  обгоревших
свечей затрепетало. У  Жака  Тюверлена  были  широкие  плечи  и  прекрасно
тренированное тело, но между этими двумя огромными  мужчинами  он  казался
чуть ли не хрупким.
   - Держим пари, что он заговорит! - произнес он.
   Страховой агент  фон  Дельмайер  насторожился,  кассирша  Рези  подошла
поближе.
   - На что же вы хотите держать пари? - полюбопытствовал Кленк.
   - Я ставлю весь доход  с  ближайшей  моей  книги,  Кленк,  против  двух
костяных пуговиц с этой вашей куртки, что покойник Мартин Крюгер  раскроет
рот.
   - Он раскроет рот, чтобы говорить против меня? - спросил Кленк.
   - Да, против вас, - ответил Тюверлен.
   Кленк звонко расхохотался.
   - Я добавлю еще бутылку терланского, - предложил он.
   - Идет! - согласился Тюверлен.
   - Это нужно оформить  письменно,  -  заметил  Симон  Штаудахер,  и  они
запротоколировали условия пари.



11. КАК УВЯДАЕТ ТРАВА

   Жадно впитывал депутат Гейер все получавшиеся  из  Мюнхена  известия  о
путче  Руперта  Кутцнера.  Известия  носили  крайне  сумбурный   характер.
Все-таки  через  сутки  стало  ясно,  что  путч  провалился.  По-видимому,
провалился  позорно.  Огромная  радость  наполнила  сердце   Гейера.   Ему
представлялось наглое лицо  Кленка,  тот  посасывал  сосиску,  запивал  ее
желтоватым вином,  с  дерзкой  фамильярностью  швырял  слова  о  праве  на
насилие, и он, Гейер, торжествовал. Теперь  мальчик  увидит,  что  не  все
сходит  так  гладко,  что  наглость,  самодурство,  беззаконие  и  насилие
обретают гибель в самих себе. Депутат Гейер лежал на диване,  прикрыв  под
стеклами  очков  красноватые  веки,  заложив  руки  за   голову,   обнажив
желтоватые зубы. Улыбнулся радостно, удовлетворенно.
   На следующий день вечером он прочел об убитых на площади перед Галереей
полководцев. Это были люди, убитые случайно, имена, не  имевшие  значения.
Феземан отдал себя в руки властей, Кутцнер сразу же бежал  в  своем  сером
автомобиле. Затем он наткнулся на имя Эриха Борнгаака.
   Доктор Гейер купил  газету  на  улице,  недалеко  от  своего  дома.  Он
повернул домой. Дорога была бесконечно длинна, он ужасно припадал на  одну
ногу. Газету он нес в руке, уронил ее, наклонился, - ему  показалось,  что
его спина сломана, - поднял газету и, скомкав, сунул  в  карман.  До  дома
оставалась всего лишь сотня шагов. Но он бесконечно устал.  Охотнее  всего
он нанял бы такси. Но шофер, наверно, стал бы браниться, а  это  он  не  в
силах был бы стерпеть сейчас. Он поднялся по  лестнице,  каждая  ступенька
причиняла ему страдания.  Добрался  до  дверей  квартиры.  Правая  рука  с
газетой была засунута в карман, левой он отпер замок. Это стоило  большого
напряжения, но ему не пришло в голову отнять  руку  от  газеты  в  кармане
пальто. Он дотащился до своей неуютной комнаты. Задернул  портьеры,  чтобы
свет с улицы не мог проникнуть внутрь, снял  чехол  с  кушетки  и  завесил
зеркало. Затем принялся  искать  что-то.  Чуть  было  не  позвал  экономку
Агнесу, чтобы она помогла ему в работе, но не сделал этого. В конце концов
он нашел то, что искал: одну большую свечу и вторую почти  обгоревшую.  Он
зажег свечи. Затем вышел в кухню. Экономка Агнеса с  удивлением  спросила,
что ему надо. Он не ответил, взял в углу низенькую скамеечку,  унес  ее  в
комнату. В темной  комнате  затем,  при  свете  свечей,  перед  завешенным
зеркалом он попытался разорвать свое платье. Но руки у него были нежные  и
слабые, а материя пиджака очень крепкая, и разорвать ее ему не удалось. Он
достал ножницы и надрезал материю. И это было  тоже  трудно,  но  в  конце
концов удалось, и тогда он разорвал ее дальше. Потом он опустился на  пол,
на скамеечку. Так он остался сидеть.
   Экономка Агнеса вошла к нему. Он сидел  на  полу  с  тупым  взглядом  и
казался старым и расслабленным. Он, верно, перенес  тяжелый  удар,  должно
быть по вине того бездомного бродяги. Это окончательно свело  его  с  ума.
Она тихонько брюзжала, но  не  посмела  ничего  сказать  и  вышла,  шаркая
туфлями.
   Немного погодя она услышала, что он бродит взад и вперед. Но когда  она
осторожно заглянула в комнату, он уже опять сидел на скамеечке. Теперь она
увидела, что он разорвал свой пиджак.  Голова  его  свешивалась  вперед  -
непонятно было, как может человек так сидеть. Она спросила, не хочет ли он
поесть. Он не ответил, и она не настаивала.
   В эту ночь она не ложилась. Прислушивалась к тому, что  он  делает.  Он
почти все время сидел на полу. Время от времени бродил взад  и  вперед  по
комнате.  Свечи  погасли,  других  у  него  не   было.   Он   не   включил
электричества, остался в темноте.
   Мальчик сидел тогда, закинув ногу на ногу.  Брюки  были  клетчатые,  из
превосходной английской материи,  хорошо  выутюженные;  он  сам,  пожалуй,
никогда не носил таких хороших брюк. Носки были тонкие, отливавшие матовым
блеском. Ботинки плотно и удобно облегали ногу. Они, наверно, были сделаны
на заказ. Кошачья ферма - это была безумная затея, но все же не каждый мог
бы до этого додуматься. У мальчика был удивительно широкий круг интересов.
Политика,  исследование  крови,  всякого  рода  дела,  одежда,   прекрасно
скроенные костюмы. На правой гетре почему