му стали довольно часто
передавать письма или, во всяком случае, сообщали их содержание, пропуская
лишь места, считавшиеся недозволенными. В таких случаях  обер-регирунгсрат
Фертч  читал  ему  письма  своим  монотонным   голосом,   с   ироническими
подчеркиваниями, часто  запинаясь,  так  как  допуски  нередко  начинались
посреди предложения, Однажды он прочел  Крюгеру  письмо  инженера  Прекля,
Каспар Прекль писал: "Дорогой доктор Крюгер! В свободное время  я  работаю
над статьей "Искусство и техника". Не падайте духом. Вам многое еще  нужно
поставить на свое место. Думаю, что моя статья понравится вам. Как  только
разрешат, я пошлю вам свою рукопись".
   - Этому господину придется еще повременить, - благодушно вставил Фертч.
   - "Я напал на след "Иосифа"...  -  На  этом  директор  оборвал  чтение.
Остальное, по его  мнению,  явно  пахла  условным  воровским  жаргоном.  В
дураках  Фертч  не  собирался  оставаться.  Мартин  Крюгер   поблагодарил,
улыбаясь своей спокойной, вежливой, до  самой  глубины  души  раздражавшей
директора улыбкой, и вышел из канцелярии менее вялой походкой, чем всегда.
   Из тюремной библиотеки Крюгеру был выдан один из томов "Жизни животных"
Брема. Он целиком погрузился в чтение этой книги.  Трижды  перечел  ее  от
первого  до  последнего  слова,  прочел   о   странствиях   леммингов,   о
воинственном духе и стадном инстинкте диких ослов, о  простодушии  слонов.
Когда наступил срок возвращения книги, он  так  настойчиво  стал  просить,
чтоб ее не отнимали, что ему оставили ее еще на неделю. В тот день,  когда
пришло письмо от Каспара Прекля, он читал о сурках, об отсеве  и  убийстве
старых и больных животных, к которым прибегают  здоровые  перед  тем,  как
переселиться в зимнее жилье. Он прочел о том, как  они  поддерживают  свое
тело жиром, а жилье укрепляют землей, камнями, глиной, травой и сеном и  о
том, как затем время холодов  они  проводят,  лежа  в  похожем  на  смерть
оцепенении,  неподвижные  и  застывшие,  выдыхая  в  тридцать  раз  меньше
углекислого газа, чем летом, экономя таким образом в тридцать  раз  больше
кислорода и ожидая  а  этом  разумном  состоянии  самонаркоза  наступления
теплого периода.
   Этой ночью Крюгеру приснилось, будто он,  разленившись,  отдыхая  после
трудной и удачно завершенной работы, сидит в одном  из  кожаных  кресел  в
своем кабинете,  небрежно  проглядывая  какой-то  модный  роман.  Внезапно
раздается телефонный звонок, и чей-то голос говорит: "Не правда ли, вы  то
лицо, которое интересуется библейской картиной  некоего  Ландгольцера?"  -
"Да", -  поспешно  отвечает  Крюгер.  "В  таком  случае  я  мог  бы..."  -
продолжает голос, но тут связь прерывается. Крюгер  немедленно  звонит  на
телефонную  станцию  и  спрашивает,  откуда  ему  звонили,  но  там  грубо
набрасываются на него: если он еще раз позволит себе  такую  наглость,  на
него будет наложено тяжелое взыскание. Вслед за  этим  ему  снова  звонят.
Слышится тот же голос, он произносит те же слова, -  и  на  том  же  месте
разговор прерывается. На этот раз Мартин Крюгер уже не решается  позвонить
на станцию.  Он  вспоминает,  что  у  него  нет  проездного  билета,  и  с
беспокойством начинает рыться по всем карманам, но билета не обнаруживает.
Он говорит себе, что его долг, несмотря ни на что, позвонить  на  станцию,
но не решается это сделать. Ему звонят в третий раз, и  снова  на  том  же
месте разговор прерывается.
   Несколько дней спустя его снова  вызвали  в  контору.  Лицо  маленького
директора испещрялось тысячью саркастических складочек, волоски вокруг губ
и те, что торчали из носа, вздрагивали, выражая иронию, когда он  собрался
читать письмо.
   - Поздравляю вас,  номер  две  тысячи  четыреста  семьдесят  восемь,  -
произнес он в виде вступления. - Вам делают предложение!
   Против  обыкновения,  он  затем  не  назвал  отправителя,  а  сразу  же
приступил к чтению: "Дорогой Мартин! Я  считаю  своевременным  привести  в
исполнение наше давнишнее решение и путем брака узаконить наши  отношения.
Мой юрист объяснил мне, что для итого и  в  настоящих  условиях  не  может
встретиться препятствий". Человек с кроличьими усиками не мог  удержаться,
чтобы  короткой  иронической  паузой  не  подчеркнуть  слов  "в  настоящих
условиях".  "Я   предприму   все   необходимые   подготовительные   шаги".
Заключенный, с губ которого уже в  самом  начале  чтения  сбежала  обычная
вызывающая улыбка, заметно  вздрогнул,  услышав  эти  слова  письма.  "При
ближайшем свидании, надеюсь,  смогу  сообщить  тебе  все  в  окончательной
форме".
   - Подписи мне читать вам, верно, ни к чему, номер две тысячи  четыреста
семьдесят восемь? - лукаво добавил директор. - Кстати  сказать,  эта  дама
права: у нас не раз заключались браки "в настоящих  условиях".  Поздравляю
вас! Для вас получена также и посылка. Ввиду того, что вы теперь жених,  я
выдам вам  ее,  невзирая  на  некоторые,  сомнения,  внушаемые  мне  вашим
поведением.
   Крюгер сильно дрожал. Слова с трудом вырывались из его горла.
   - Благодарю, - сказал он. И добавил:  -  Нельзя  ли  мне  взглянуть  на
письмо?
   - Не думаете ли вы, что я подделал его? - с иронией  спросил  Фертч.  -
Вот оно! - И он швырнул Крюгеру письмо.
   Оно было написано на  машинке,  походило  на  коммерческий  документ  и
выглядело так же безразлично, сухо и неокрыленно, как и тот  стиль,  каким
его писала Иоганна Крайн.
   Плохие  дни  наступили  затем  для  Мартина   Крюгера.   Голая   камера
наполнилась пестрыми картинами  прошлого.  Вот  стоит  перед  ним  Иоганна
Крайн, сильная, со смелым лицом, крепкими  ногами,  потом  появился  яркий
южный ландшафт, потом - большие белые листы его  рукописей,  покрывающиеся
быстрыми буквами, от которых поднимался чуть едкий запах блистательной, не
до конца честной работы. Все  это  принесло  беспокойство  в  его  камеру.
Исчезли "Иосиф и его братья". Этот красочный туман тревожил  его  во  сне,
заставлял его руки дрожать, когда он клеил свои кульки.
   В ближайший дозволенный для отправки письма срок  Крюгер  послал  ответ
Иоганне  Крайн.  Он  благодарил  ее.  Он  еще  подумает  хорошенько.   Это
определенно нехорошо для нее, а может быть, нехорошо и для него.  "Ломака!
- подумал директор, проверяя содержание письма. - Впрочем,  возможно,  что
между ними все это  заранее  условлено.  Ну,  меня-то  они  все  равно  не
проведут!"



10. ПИСЬМО В СНЕГУ

   Иоганна лежала в снегу, наслаждаясь,  ни  о  чем  не  думая,  отдыхала.
Согласно моде того времени она была одета по-мужски,  в  лыжный  костюм  с
длинными шароварами. Иоганна собиралась отдохнуть  лишь  несколько  минут.
Она не отстегнула даже ремешков лыж: деревянные  полозья  их  торчали  под
углом к распростертому на снегу, одетому в синее, телу.
   Вот уже восемь дней, как она жила в Гармише. Г-н  Пфаундлер  был  прав:
этот курорт нынче стал местом встречи "большеголовых" всего света.  Но  из
лиц, близких к кругу г-жи фон Радольной, от которых она  ожидала  особенно
многого, не было еще никого. Необходимость ждать  мало  беспокоила  ее.  С
детства она много жила в горах и радовалась возможности походить на лыжах.
   Лежа в снегу,  Иоганна  почувствовала,  что  в  кармане  у  нее  что-то
захрустело. Письмо, врученное ей как раз перед тем, как она села в  поезд,
поднимавшийся к Гохэку. Она, не  читая,  сунула  в  карман  это  письмо  с
печатью  Одельсберга,  почтовой  станции   тюрьмы,   где   сидел   Крюгер.
Удивительно, как это за все время она ни разу не вспомнила о нем.
   Но теперь она прочтет письмо. Доносящийся до нее крик  мешает  ей.  Это
начинающие лыжники тренируются с инструктором. Вот она скатится в долину и
там, а то и по пути, прочтет письмо.  Она  двинулась  вперед  по  широкому
свободному пространству. Встретился лесок. Его можно  было  объехать.  Она
закусила верхнюю губу, избрала более короткий и рискованный путь. С трудом
пробралась сквозь деревья. Выбравшись  из  леса,  снова,  не  снимая  лыж,
опустилась на снег. Теперь впереди оставалась лучшая часть пути - длинная,
мягко спускающаяся дорога. Иоганна, улыбаясь, лежала в снегу  и  отдыхала,
глубоко дыша в блаженной усталости. Вдруг она сделала  над  собой  усилие,
вся подобралась. Сейчас вот она прочтет письмо. Это, наверно, ответ на  ее
предложение обвенчаться.
   Сунула руку в карман и не нащупала  в  нем  письма.  Стянула  перчатку,
снова порылась в кармане. Письма не было -  она  потеряла  его.  Неприятно
было сознавать, что письмо Мартина Крюгера валяется где-то и снегу. Должно
быть, она обронила его в лесу. Надо поискать.  Возможно,  что  ей  удастся
найти его, вернувшись по своим же  следам.  Правда,  солнце  уже  садится,
скоро все окутает густой  туман.  Мартину  Крюгеру  не  часто  разрешается
писать. Для него разрешение писать - целое событие.
   Из леса показалась какая-то фигура. Мужчина, грузный, но нельзя сказать
чтобы неизящный, в лыжном костюме кофейного цвета. Вот он подъехал  ближе,
остановился, глядя на нее подернутыми поволокой глазами; улыбаясь,  стянул
теплую, шерстяную, покрытую сосульками перчатку,  протянул  руку,  сказал:
"Здравствуйте".
   Да, Пауль Гессрейтер приехал раньше, чем  собирался.  Вероятно,  с  его
стороны было легкомыслием оставить без  надзора  свой  керамический  завод
сейчас, в период инфляции, когда ежечасно нужно было следить за колебанием
закупочных и продажных цен. Но это ему теперь совершенно безразлично.  Раз
она уже целую неделю здесь, то и он вовсе не намерен дольше терять  время.
В гостинице ему сказали, что  она  уехала  в  Гохэк.  Он  звонил  туда  по
телефону и, не застав ее там, просто-напросто  покатил  вслед,  за  ней  в
горы. Ну разве он не молодчина, что почуял, где она, и выбрал дорогу через
лес?
   Человек в кофейном костюме был  весел,  как  мальчишка,  и  болтал  без
умолку. Так вот - в одном поезде с ним приехала целая компания: Пфаундлер,
художник Грейдерер, а также и Рейндль -  Пятый  евангелист.  Несимпатичный
субъект, кстати сказать, препротивный! - кисло добавил он. Через несколько
дней приедет и г-жа фон Радольная. Говорила ли  уже  Иоганна  с  министром
юстиции Гейнродтом? Ну, это Гейер устроит, Иоганна как можно скорее должна
сходить с ним в "Пудреницу" -  это  новое  пфаундлеровское  увеселительное
заведение. Через два-три  дня  здесь  прохода  не  будет  от  знакомых.  В
нынешнем году он только два раза ходил на лыжах. С этой дурацкой инфляцией
решительно ничего  не  успеваешь.  Доллар  стоит  уже  сто  девяносто  три
пятьдесят. Кстати, он  недаром  катил  по  ее  следу:  он  кое-что  нашел.
Поставив одну лыжу ребром, он изящным жестом руки в заиндевевшей  перчатке
протянул ей письмо из Одельсберга.
   Иоганна взяла  письмо,  поблагодарила.  Вскрыла  конверт.  Прочла.  Три
бороздки прорезали ее лоб. Мрачно глядели ее серые глаза, когда она  рвала
письмо  Мартина  Крюгера.  Сотни  мелких  лоскутков  бумаги,   разлетаясь,
казались грязными и ненужными на широкой белой снеговой поверхности.
   - Едем! - сказала Иоганна.
   Позже, в ванне, смывая чувство тяжести от  грубой  теплой  одежды,  она
обдумывала написанное Крюгером - разобрала все, фразу за  фразой.  Как  он
ломался, как он хотел, чтобы ему навязывали то, к чему он  сам  стремился!
Она надеялась, что хоть в камере он бросит рисовку. А он пишет  такое  вот
письмо! Теперь оно, разорванное на  сотню  мелких  лоскутков,  валяется  в
снегу.
   Легко здесь, в удобной комнате гостиницы в Гармише, критиковать письмо,
написанное в Одельсберге, где за окном шесть  замурованных  между  стенами
деревьев. Легко предъявлять требования человеку с серым лицом,  когда  сам
имеешь возможность ухаживать за собой, хорошо питаться, радоваться  солнцу
и снегу.
   Она сидела перед туалетным столиком, подтачивая, полируя  ногти.  Видно
было, что они еще недавно были запущены, но скоро станут миндалевидными  и
будут отливать молочным блеском.
   За обедом тетка своим громким  голосом  сообщила  ей  о  появившейся  в
американском журнале подробной  статье,  посвященной  делу  Крюгера.  Г-жа
Франциска Аметсридер была благоразумная женщина и крепко стояла в жизни на
своих коротких энергичных ногах. Участие  ее  в  борьбе  Иоганны,  правда,
ограничивалось сочными афоризмами общего, поучительного характера. Все  же
она производила благоприятное впечатление своей представительной фигурой и
ясным, смелым  взглядом,  когда,  наклонив  вперед  огромную  мужеподобную
голову с коротко подстриженными черными волосами,  сообщала  какому-нибудь
интервьюеру подробности дела Крюгера  и  Иоганны  Крайн,  перемешивая-свою
речь  здравыми  сентенциями  и   красочными   Характеристиками   баварских
политических деятелей и журналистов.
   Теперь  она  желала  побеседовать  с  Иоганной.  Ограничиваясь   общими
местами, она заговорила о склонности света делать сопоставления морального
порядка там, где они, в сущности, вовсе не  к  месту.  Например,  хотя  бы
между  роскошной  жизнью  Иоганны   в   обстановке   гармишской   зимы   и
арестантскими буднями в Одельсберге.
   Иоганна не мешала ей говорить, слушала довольно вежливо  и  без  всякой
досады. Она часто  теперь  беседовала  с  тетушкой  Аметсридер,  терпеливо
вдаваясь во всякие мелкие подробности. Все же  о  своих  приготовлениях  к
венчанию с Мартином Крюгером она не сказала тетке ни слова.



11. "ПУДРЕНИЦА"

   Директор Пфаундлер провел г-на Гессрейтера и  фрейлейн  Крайн  по  всем
помещениям "Пудреницы", хвастая тем, с какой ловкостью использован  каждый
уголок, как хитро всюду устроены скрытые от  глаз  ниши,  ложи,  "укромные
уголки", как он их называл. Ему немало пришлось повоевать с художниками  -
Грейдерером и автором серии "Бой быков", пока они не согласились  устроить
эти "укромные уголки" так, как он хотел. Они и  против  такого  количества
облицовочных плиток возражали, эти дурни. Хотели, чтобы все  было  изящно,
нежно, как подобало для восемнадцатого  века.  "Прекрасно,  -  говорил  им
Пфаундлер, - разумеется, "Пудреница". Ясно! Но ведь главное в конце концов
- это уют! Ну, а теперь, когда все готово, скажите-ка сами, сударь вы мой,
разве эти господа художники не имели такого же основания быть  довольными,
как и хозяин предприятия? "Пудреница", восемнадцатый век - и в то же время
уютно!" С старомодной грацией  скользили  ноги  по  желтоватым  и  голубым
плиткам - изделиям гессрейтерского  завода.  Создавая  настроение,  манили
гостей "укромные уголки". Тут у  чопорной  иностранной  публики  неизбежно
должны были раскрыться сердца.
   И сердца раскрывались. Все места были заняты, Казалось, все приезжающие
в Гармиш проводят вечера в "Пудренице".
   Сейчас здесь исполнялась тщательно подобранная эстрадная программа. Г-н
Пфаундлер провел своих мюнхенских друзей на особенно удобные места, указал
им  "укромный  уголок",   из   которого   они   могли,   оставаясь   почти
незамеченными, видеть все. Иоганна  сидела  рядом  с  г-ном  Гессрейтером,
почти не разговаривая. Медленным взглядом обводила  она  разодетых  людей,
болтавших  на  самых   разнообразных   языках   о   всевозможных   мелких,
незначительных приятных вещах. Ее взимание  особенно  привлекла  худощавая
женщина с нервным, оливкового цвета лицом и орлиным носом.  Очевидно,  она
знала многих из присутствовавших в зале, для многих у  нее  наготове  были
веселые замечания, она часто подносила к  уху  трубку  своего  настольного
телефона, но на Иоганну не глядела. Иоганна между тем  не  сводила  с  нее
глаз и однажды заметила, как женщина на мгновение, считая,  что  никто  не
наблюдает за ней, вдруг ужасно вся изменилась. Оживленное, умное  лицо  ее
внезапно посерело, стало безнадежно  усталым,  похожим  на  лицо  глубокой
старухи. Эта худая дама, как объяснил господин Пфаундлер, была  знаменитой
чемпионкой по теннису Фенси де Лукка. Да, г-н Гессрейтер сразу  узнал  ее.
Он видел однажды де Лукка во время игры. Изумительно, по его  словам,  это
тренированное, напряженное тело в момент прыжка! Она, вот  уже  два  года,
чемпионка Италии. Но многие ждут, когда она уступит свое место;  долго  ей
своего первенства не удержать.  Телефон  на  столе  Иоганны  зазвонил.  Ее
приветствовал художник Грейдерер. Она не видела его. Он подробно  объяснил
ей, где расположен его  столик.  Да,  там  действительно  сидел  художник,
создавший. "Распятие", среди шумной компании девиц легкого пошиба и, глядя
на Иоганну, пил за ее здоровье. Он имел в  смокинге  очень  странный  вид.
Добродушную, крепкую крестьянскую голову подпирал белый  воротничок,  руки
как-то нелепо высовывались из белых манжет. Затем он  по  телефону  сказал
что-то Гессрейтеру. Иоганна видела, как подмигивают его  хитрые  глазки  и
как хохочут  девицы  легкого  пошиба.  Нет,  ему  успех  не  пошел  впрок.
Гессрейтер считал, что он явно опускается в кругу "зайчат", как  Грейдерер
называл своих  дешевых  девиц.  Пфаундлер  заметил,  что  придворный  штат
художника Грейдерера и его мамаши обходится  недешево.  Господин  художник
умеет  набивать  себе  цену.  Ему,  Пфаундлеру,  тоже  пришлось   выложить
Грейдереру немалый куш. Но, во-первых, сейчас инфляция, а во-вторых, слава
художника - это такая штука, которую он бы не принял в обеспечение  долга.
"Инфляция, впрочем, не будет тянуться до бесконечности", - туманно добавил
он.
   Над переносицей Иоганны обозначились три вертикальные  бороздки.  Разве
сама она не жила здесь, в Гармише, не по средствам?  С  тех  пор  как  она
зарабатывала больше, чем на самое  необходимое,  она  уж  не  рассчитывала
боязливо расходов, но и не швыряла деньгами. Сейчас ей нужны были  деньги,
которые можно было бы тратить не считая. В то время как во всей  остальной
Германии гибли от голода, здесь, в  Гармише,  наслаждались  излишеством  и
изобилием.  Здесь  жили  главным  образом  иностранцы,  которые  благодаря
инфляции могли,  в  сущности  за  гроши,  купаться  в  роскоши.  Никто  не
спрашивал  о  ценах.  Только  тетка  Аметсридер  мрачно  покачивала  своей
огромной  мужеподобной  головой  и  в  сильных  выражениях   предсказывала
грядущую катастрофу. Что останется делать Иоганне, когда  до  конца  будет
исчерпан ее текущий счет в банке? Просить денег у Гессрейтера?  Она  сбоку
поглядела на г-на Гессрейтера,  который  сидел  рядом  с  ней,  спокойный,
веселый, медленно отбивая пальцами такт музыки. Очень трудно так вот, ни с
того ни с сего, попросить у человека денег. Она еще  никогда  не  пыталась
это  делать.  Г-н  Гессрейтер  поглядел  на  Иоганну  своими   подернутыми
поволокой глазами. Он указал  ей  на  человека,  изощрявшегося  сейчас  на
эстраде. Это был своего рода музыкальный клоун. Он остроумно и зло искажал
знакомые музыкальные мотивы. "Когда-то, - с насмешкой пояснил Пфаундлер, -
этот человек был революционером  в  своей  области.  Его  программой  была
автономия художника-исполнителя. Он утверждал, что для настоящего  артиста
оригинал - то есть в данном случае произведение композитора -  лишь  сырой
материал, из которого он имеет право создать все, к чему он чувствует себя
призванным. Его своеобразная, вызывавшая споры интерпретация  классической
музыки пользовалась огромным успехом у одних и  вызывала  бешеные  нападки
других. Затем он постепенно надоел  публике.  А  теперь  вот,  -  закончил
Пфаундлер, - он стал артистом кабаре - и хорошо сделал!"
   Не  будучи  очень  музыкальной,  Иоганна  рассеянно  прислушивалась   к
изощрениям человека на эстраде, Ей казалось, что на  нее  обращают  больше
внимания, чем в начале вечера. Она вскользь, сказала об этом  Гессрейтеру.
Тот ответил, что давно уже наблюдает за художником  Грейдерером  и  видит,
как тот таскается от  столика  к  столику,  разнося  по  залу  подробности
истории Иоганны Крайн. Все чаще взгляды обращались к укромному уголку, где
она сидела.
   Снова зазвонил ее настольный телефон. Голос  в  трубке  просил  Иоганну
взглянуть в сторону ложи Фенси де Лукка. Красивым жесто