изломанности.
Мюнхенская женщина, землячка,  которой  по  праву  можно  было  гордиться.
Настойчивая,  с  инстинктивным  чувством  приличия,  со   способностью   к
неподдельному гневу, который не был  просто  дешевой  позой,  а  серьезным
переживанием. Густые шелковистые  брови,  четко  выделявшиеся  на  широком
лице. Крепкие, грубоватые детские руки. Продолговатые глава с  решительным
взглядом. Она не стала придумывать какой-нибудь бросающийся в глаза наряд.
Ее стройное тело, плотное, но не  отягченное  жиром,  ее  прекрасная  кожа
безыскусственно и просто оттенялись черным платьем. Г-н Гессрейтер  ощутил
острое желание пожать ее руку, встретиться подернутыми поволокой глазами с
ее ясным взглядом. Но досада на ее собеседников удерживала его.  Он  решил
пройти мимо ее столика. Если она  выразит  при  виде  его  радость,  -  он
подсядет к ней.
   Она ограничилась приветливо-небрежным кивком. Оскорбленный,  прошел  он
мимо.
   Да,  Иоганна  Крайн  находила  удовольствие  в   болтовне   со   своими
легкомысленными кавалерами. Это были веселые, беззаботные ребята, их слова
легко скользили туда и сюда, всегда по поверхности.  При  других  условиях
ее, вероятно, не позабавили бы  откровенные  костюмы  женщин  из  бара,  в
которые были наряжены эти сомнительные типы. Но сегодня ее радовала всякая
легкая и ни к чему не обязывавшая возможность отвлечься. Хорошо,  конечно,
быть самостоятельным человеком; но иногда, - вот, например, хоть  в  такую
минуту, когда захлестывала  волна  грязной  газетной  клеветы,  -  все  же
приятно иметь кого-нибудь, с кем  можно  поговорить.  Без  обилия  точных,
острых, неудобных слов. Здесь был бал "ночных бродяг" - неужели же ей надо
было задумываться над тем, с кем она сидит? Она слушала самодовольные речи
обоих; они, обнявшись, сидели перед ней - слегка  подмалеванные  юношеские
лица,  подчеркнуто  извращенные.  Их  жизнь,  их   характеры   без   труда
воссоздавались по их речам: они подружились в окопах - старший из них, фон
Дельмайер, и младший, с молочно-белым лицом, Эрих Борнгаак.  "Неразлучные"
- звали их иногда, или "Кастор и Поллукс".  Они  быстро  разгадали  обман.
Совершали геройские поступки просто так, от скуки.  Разучились  верить  во
что бы то ни было. Бисмарк, бог, черно-бело-красное,  Ленин,  национальные
требования,  движение  бойскаутов,  экспрессионизм,  классовая  борьба,  -
полагали они, - все  одинаковый  обман!  Жрать,  хлестать  вино,  спать  с
женщиной,  немного  ночных  ресторанов,  немного  кино,  бешеная  езда   в
автомобиле, смокинг хорошего покроя, высмеивание  почтенных  людей,  новый
танец, новая  американская  песенка,  их  дружба  -  вот  это  жизнь!  Все
остальное, о чем принято говорить,  -  газетная  передовица.  Несмотря  на
разницу лет, они были очень похожи друг на  друга:  оба  -  долговязые,  у
обоих - бледные, расплывчатые, лишенные четкого контура, заостренные книзу
лица. У Георга  фон  Дельмайера  был  высокий,  свистящий  смех;  у  Эриха
Борнгаака  -  внезапно  впивающийся  взгляд.  В  остальном  они  почти  не
отличались друг от друга. Они сыпали короткими бесстыдными анекдотами. Они
сами, весь их круг, Мюнхен, вся Германия, война, весь мир - в их рассказах
превращались в какую-то муравьиную возню, пустую, жалко-похотливую, полную
бессмысленной суеты. Они предавали друг друга трижды  в  минуту  и  готовы
были друг ради друга позволить разрезать себя на куски. Они сидели в своих
костюмах женщин из бара, карикатурно обнявшись. Нельзя было и  представить
себе, чтобы они могли жить один без другого.  Они  рассказывали  деловито,
перебивая друг  друга.  Иоганна  сидела  против  них,  высокая,  красивая,
заинтересованная, с едва заметным выражением неодобрения.
   Внезапно  молодые  люди  заговорили  о  процессе  Крюгера.  С  какой-то
холодной, нагло доброжелательной фамильярностью.  Иоганна  словно  ощутила
удар. Гнусно было видеть свое дело  разжеванным  и  расплеванным  грязными
устами этой мрази. Но она не подала вида. Своими  спокойными,  доверчивыми
глазами присматривалась она к лицу этой самоуверенной  извращенности.  Как
странно, что люди могли быть так молоды и так лишены всякой веры. На  этом
сухом, жестком цинизме не могло уже произрасти ничто, здесь ничто не могло
пустить, корни - ни чувство, ни идея.
   - Раз такой адвокат, как доктор Гейер, взялся вести дело, -  неожиданно
заявил Эрих Борнгаак, уставившись на крашеные, наманикюренные ногти  своих
тонкокожих рук, - заранее можно было быть уверенным, что  ничего  хорошего
не получится. Знаете, - внезапно добавил он, впиваясь в Иоганну  взглядом,
- что доктор Гейер мой фактический отец.
   Иоганна так растерянно уставилась в глаза юноши, что г-н фон  Дельмайер
беззастенчиво разразился своим плоским свистящим смехом.
   - Доктор Гейер, - звучал дальше тонкий насмешливый голос Эриха, - давал
кое-какие деньги на его, Эриха, воспитание. Он сам, впрочем,  не  верил  в
это отцовство, у него есть основания не верить.
   Теперь она вдруг почувствовала, что с нее довольно. Она жаждала свежего
воздуха. Ничто уже не способно было удержать  ее,  она  рвалась  прочь  от
этого нелепого "лунного ландшафта", рвалась поговорить с Жаком Тюверленом.
   Тюверлен между тем попал в плен к г-ну Пфаундлеру,  и  тот,  охваченный
действенной энергией великого  организатора,  настойчиво  пытался  привить
Тюверлену  свою  идею  обозрения,  вытравить  из  него  все   радикальное,
политическое.  Неплохо  было  бы  поставить  и  наивно-роскошный  фильм  о
страстях господних с хитрым расчетом на Америку. Но сейчас  ему  засело  в
голову мюнхенское обозрение. Он ясно видел  его  своим  мысленным  взором.
Этот "Касперль в классовой борьбе" - разумеется, нелепая фантазия.  А  вот
"Выше некуда!" - это  было  нечто  добродушно-мюнхенское,  здесь  слышался
плеск зеленого Изара, ощущался вкус  пива  и  ливерных  сосисок.  На  этой
основе можно было построить облагороженное  обозрение.  Кроме  того,  если
основной мотив "Выше некуда!"  применить  в  отношении  женских  костюмов,
создавалась возможность вплести и затаенный оттенок  благодушной  эротики.
"Строить, пиво варить,  свинячить"  -  это  исконно  мюнхенское  изречение
должно было  придать  всему  обозрению  свой  специфический  привкус.  Г-н
Пфаундлер отеческим тоном убеждал писателя Тюверлена.  Тюверлен  не  любил
рядиться в маскарадный костюм. Его помятое, лукавое  лицо  с  прищуренными
глазами выделялось над корректным  крахмальным  воротничком  и  корректным
смокингом. Г-н Пфаундлер, напротив, имел довольно  необычный  вид.  Жирная
грудь его была обвита цепью распорядителя. Бумажная корона украшала хитрый
шишковатый череп. Крохотные, глубоко сидящие мышиные глазки  блестели:  он
выпил  сегодня  свежего,  сверкающего  мартовского   пива,   хотя   обычно
предпочитал вино. Инсарова, покорная и греховная в порочной роскоши своего
узкого, обтекавшего ее тело закрытого платья, сидела рядом с ним,  странно
съежившись, словно озябшая.
   Пфаундлер похлопывал  Тюверлена  по  плечу.  Ласково,  словно  больного
ребенка, уговаривал его. Пусть он откажется от своих политических  фокусов
и напишет порядочное обозрение. Если уж у кого есть для этого  данные,  то
именно у него. Он, Пфаундлер, чувствует это, нюх у него  тонкий.  Художник
должен стоять "на башне более высокой, чем  вышка  партии"  -  это  старая
мудрость!
   - Не устраивайте историй, - убеждал он. -  Станьте  на  "более  высокую
башню". За дело!
   Инсарова чуть раскосыми  глазами  глядела  в  Помятое  лицо  Тюверлена,
незаметно Отодвигаясь подальше от г-на Пфаундлера. Тюверлен  отвечал,  что
политикой  особенно  не  интересуется.   Им   руководит   только   желание
использовать  такую  удачную  возможность:  поставить   актера   с   таким
дарованием, как у комика Бальтазара Гирля, в обстановку сегодняшнего  Дня,
со всем ее многообразием, в обстановку классовой борьбы. В этом  он  видит
источник  настоящего,  законного  смеха.  Г-н  Пфаундлер  был  по-прежнему
настроен скептически. Комик  Бальтазар  Гирль  великолепен  как  приправа.
Однако нужно подавать не только горчицу,  но  и  колбасу.  Главный  гвоздь
всякого обозрения, в том числе и облагороженного мюнхенского, - это  голые
девочки.
   В гущу пфаундлеровской эстетики ворвались звуки музыки, приглашавшей  к
франсезу.  Тюверлен,  прервав  дебаты,  поднялся,  готовясь  танцевать   с
Инсаровой.
   Франсез был групповым  танцем,  давно  вышедшим  из  моды  в  остальной
Германии. В Баварии он  сохранился,  приспособился  ко  вкусам  населения,
считался  гвоздем  всех  мюнхенских  балов.  Длинной  цепью  выстраивались
танцующие друг  против  друга,  держась  за  руки,  двигались  друг  другу
навстречу. Кланялись, обнимались и, тесно обнявшись, бешено  кружились  на
месте.  Женщин  с  криком  поднимали  на  сплетенных  руках,  кружились  с
соседкой, кружили свою визави, кружились в буйном вихре, громко выкрикивая
названия фигур сложного танца. Обливались потом, кричали  от  восторга,  с
блестящими глазами.  Кружились,  кружились,  ощущая  на  сплетенных  руках
женские бедра, вокруг шеи кольцо женских  рук.  Целовались,  мяли  женское
тело, глотали шампанское, утопая в волнах музыки гигантского оркестра.
   Не было ни одного баварца, не участвовавшего в  этом  танце.  Даже  г-н
Пфаундлер не мог отказать себе в этом удовольствии.  Бумажная  корона  его
съехала набок, цепь болталась на жирной груди. Но мышиные глазки, четко  и
быстро подсчитывая, бегали  под  нависшим  шишковатым  черепом,  скользили
взглядом по Тюверлену и Инсаровой, несколько растерявшейся от  незнакомого
танца. Изящно и сильно кружил художник Бальтазар фон Остернахер свою даму,
теннисистку Фенси де Лукка. Взоры  многих  следили  за  знаменитой  парой.
Чемпионка тенниса в объятиях бархатного гранда казалась  особенно  тонкой,
смелой и  извращенной.  Она  изображала  орхидею,  расцветающую,  как  она
уверяла, только ночью, что, впрочем, оспаривалось всеми. Гордая,  веселая,
бесстыдная, в тесно облегавшем ее темно-красном платье, она изредка слегка
вскрикивала от страха или  удовольствия,  склоняя  свою  голову  с  хищным
профилем. Г-н Гессрейтер танцевал франсез с г-жой Радольной, оба  довольно
молчаливые, несколько торжественные, далекие от окружающего, танцевали  со
знанием дела. Многие иностранцы также принимали участие в танце, тщательно
стараясь не спутать сложных фигур, подбрасывая вверх женщин, неловко, но с
увлечением. Карикатурные, с пресыщенной улыбкой на устах, стояли  в  рядах
танцующих одетые в костюмы  женщин  из  бара  г-да  Эрих  Борнгаак  и  фон
Дельмайер. Танцевал и ландесгерихтсдиректор  Гартль,  честолюбивый  судья,
известный по процессу Крюгера, Он был богат,  проводил  обычно  субботу  и
воскресенье в своей вилле в Гармише. В годы инфляции, когда существовавший
на твердое жалованье чиновникам жилось нелегко, он приглашал  погостить  к
себе кое-кого из своих коллег. Сегодня он троих своих гостей  притащил  на
бал "ночных бродяг". Все четверо высоких гостей участвовали  во  франсезе;
это был почтенный  танец,  испытанный  еще  во  времена  монархии.  Доктор
Прантль из верховного окружного суда при каждом поклоне произносил:  "Делу
время - потехе час", на что  его  визави  отвечал:  "Тяжек  труд  -  весел
досуг". Доктор Гартль во время  танца  объяснял  своей  даме,  что  в  эти
времена всеобщей  распущенности  нравов  приходится  при  всей  терпимости
проявлять строгость. Он и его коллеги вчетвером за последние годы  вынесли
приговоров в общей сложности на две тысячи  триста  пятьдесят  восемь  лет
тюрьмы.
   Музыка гремит фортиссимо. Восторженные крики "ночных бродяг".  Пролитое
вино.  Кельнеры  у  покинутых  столиков,  чтобы  нагнать  счет,   выливают
шампанское в ведерки для  льда.  Жара.  Увядающие  цветы.  Запах  кушаний,
потеющих  мужчин,   разгоряченной   женской   плоти,   тающей   косметики.
Неистовствующие музыканты. Изобретатель Друкзейс, во всех углах приводящий
в действие свои приборы. За столиком один, с "зайчонком" на коленях, сидел
Орфей-Грейдерер, увенчанный виноградными листьями,  все  более  пьянеющий,
бормоча себе под нос что-то  нечленораздельное,  отбивая  при  этом  ногою
такт.
   Неожиданно Тюверлен оказался лицом к лицу  с  Иоганной.  Она  танцевала
наискосок от него с Пфистерером. Он не старался скрыть свою радость. После
разговора в  кондитерской  "Альпийская  роза"  ему  почти  не  приходилось
встречаться с ней. В тот раз он не совсем понял, почему,  собственно,  она
так обиделась. Он не проявил достаточного интереса к дурацкой аудиенции  у
кронпринца, которую она так ярко расписывала. Ну ладно, он тогда находился
под непосредственным впечатлением интересной беседы, хотел продолжить  эту
беседу с ней. Неужели это было достаточным основанием,  чтобы  дуться?  Он
пытался воздействовать на нее разумными доводами. Однако  Иоганна,  всегда
стоявшая  за  справедливость,  на  этот  раз   не   поддавалась   разумным
убеждениям. "Нет так нет!" - сказал он себе, пожимая плечами. Его  занимал
спор с инженером  Преклем,  занимали  литературные  планы,  обозрения  для
Пфаундлера, да к тому же еще приведение в порядок  денежных  дел:  происки
брата грозили ему потерей всей его доли наследства. Его жизнь  была  полна
до краев.
   Сейчас, стоя напротив Иоганны,  согласно  правилам  танца  обнимая  ее,
чувствуя прикосновение ее тела, он вдруг понял, как сильно ему  все  время
не хватало ее. Он теперь уладит всю эту глупую историю, снова  восстановит
прежние отношения. Разве он просто  "кавалер"  какой-нибудь?  Неужели  его
можно упрекнуть в склонности к  внешнему  лоску?  Нет,  его  нисколько  не
пугает, если она, прорезав лоб тремя бороздками,  снова  отвадит  его.  Он
перестал оказывать должное  внимание  своей  русской  партнерше,  старался
продлить свыше положенного времени все фигуры с Иоганной.
   Франсез продолжался. Началась уже последняя часть танца, когда все  под
тихую-тихую музыку образуют длинную цепь и  подхватывают  под  руку  своих
соседей, с тем чтобы, когда музыка  грянет  форте,  цепью  же  решительным
шагом  двинуться  на   противоположную   цепь.   Музыка   неистовствовала.
Черно-бархатный гранд Остернахер уже не был стар. Во время всей этой части
танца он высоко вскидывал вверх свою даму, темно-красную орхидею Фенси  де
Лукка, словно одержимый, с надувшимися жилами, в бурном  вихре  кружил  ее
над своей головой, смеющуюся, болтающую  ногами,  кричащую,  задыхающуюся.
Тягучий, непрерывающийся восторженный крик стоял в воздухе. Иоганна уже не
противилась  Тюверлену.  Счастливая,  чувствовала  она,   как   постепенно
растворяется напряженное ожидание, всегда наполнявшее ее при мысли о  Жаке
Тюверлене.  Весь  вечер,  нет,  собственно  с  самого  дня  ее  беседы   с
кронпринцем Максимилианом, она не переставая ждала его. Она не  возражала,
когда по окончании танца он, просто отвернувшись от Инсаровой, увлек ее  в
один из многих "укромных уголков".
   Она укрылась там, возбужденная  танцем,  жарой,  праздничным  весельем,
мужчинами и особенно тем  мужчиной,  который  сидел  перед  ней.  Ни  тени
воспоминания не осталось у нее о Крюгере - ни о веселом, дурашливом, каким
он был четыре года назад, ни о том, серолицем,  за  решеткой.  Она  видела
умное, помятое лицо Жака Тюверлена, с выдающейся вперед верхней  челюстью,
его крепкие, поросшие рыжеватыми волосками, веснушчатые руки, видела  его,
изящного  в  своем   смокинге,   болтливого,   свободного   в   движениях,
внимательного, видела, что он горячо желает ее. Его  мальчишеское,  голое,
клоунское лицо силилось казаться чистосердечным и лишь слегка насмешливым.
Она чувствовала себя очень близкой  ему,  она  знала:  сейчас  она  сумеет
говорить с ним.
   Тут мимо них прошли, чуть усмехаясь, оба легкомысленных друга.
   И сразу, в  то  же  мгновение,  выплыли  все  старые,  только  что  еще
бесконечно далекие мысли: наглая  газетная  клевета,  тягучая  безнадежная
борьба за Мартина Крюгера, теперь  ее  мужа.  Почти  физическим  было  это
ощущение, она видела Крюгера здесь же, за столом. И так внезапно порвалась
связь с Тюверленом, что и он, обычно  плохой  наблюдатель  таких  душевных
движений, вздрогнул, поднял глаза.
   И хотя она охотнее всего сейчас ушла бы с Жаком Тюверленом  куда-нибудь
подальше от Гармиша, куда угодно, в большой город, в затерянную  в  снегах
деревушку, к нему в комнату, в его постель, она стала говорить  ему  злые,
язвительные слова, которые должны были задеть его. Против своей  воли.  Но
она не могла удержаться. "Нечто", сидевшее тут же с  ними  за  столом,  не
потерпело бы другого.
   Тюверлен как-то раньше рассказывал ей о своих  спорах  с  братом  из-за
наследства. Не  смешно  ли,  когда  человек,  высказывающий  такие  резкие
критические суждения о самых разнообразных людях, об организации  их  дел,
об организации государств, - не смешно ли, - спросила она,  -  если  такой
человек жалко пасует при устройстве своих собственных дел? Не  смешно  ли,
что человек, столь уверенный в своем здравом смысле, только тогда начинает
заботиться о своих денежных делах, когда уже поздно? Ее нападкам  не  было
конца. У нее было такое ощущение, словно все другие мысли, например  мысль
о Мартине Крюгере, я даже  это  "нечто",  сидящее  с  ними  за  столом,  -
исчезают, когда она едко нападает на Тюверлена.
   - Раньше, - сказала она, - когда вы, сосредоточив хоть на четверть часа
свое внимание, могли спасти сотни тысяч, вы и не подумали о  ваших  делах.
Вы говорите о безалаберности других. А сами вы что  делали?  Если  это  не
снобизм, рисовка, аффектация, то разве это не во много раз  нелепее  того,
что делают другие? Тем, другим,  приходится  туго.  Они  должны  сидеть  и
смотреть, как вместе с падением денег тает их состояние. А вам,  Тюверлен,
с вашей  швейцарской  валютой  было  много  легче.  Другие  справляются  с
государственными делами, а  вы  со  своим  братом  справиться  не  можете.
Литератор вы, Тюверлен, сноб, бог весть что о себе воображающий.  В  самом
простом практическом деле любой шофер такси разберется лучше вас.
   Господин Тюверлен слушал.  Позволял  себе  мягкие,  кротко-насмешливые,
нерешительные, возражения. Он страстно желал ее, охотнее всего избил бы ее
сейчас, ужасно злился на нее. Она сама страдала от своей глупой злости, но
не могла остановиться. Напротив, продолжала  все  язвительнее  насмехаться
над ним. Он тоже стал отвечать более резко. Они сидели друг против  друга,
готовые к борьбе, выискивая наиболее чувствительные места,  чтобы  больнее
ранить друг друга. Перебирали рее, что знали друг о  друге.  Добрались  до
Дела Крюгера. Оказалось, что Тюверлен отлично знал о  положении  вещей,  -
разумеется, и о том, что она обвенчалась с Крюгером.  Он  стал  издеваться
над этим "сентиментальным жестом". Пустил в  ход  вещи,  которые  она  ему
рассказывала, доверяя их ему и только ему.
   - Не будем обманывать самих себя, Иоганна Крайн, - сказал он. - Мученик
Крюгер для вас  давно  уже  стал  просто  неудачником,  безразличным  вам,
посторонним человеком, почерк  которого  вы  не  решаетесь  анализировать,
страшась собственного разочарования.
   Не дожидаясь ее  ответа,  он  подозвал  кельнера,  велел  принести  ему
бутылку  шампанского,  сказал,  что  должен  поговорить   с   Пфаундлером.
Расплатился, встал, оставил ее одну за столом с шампанским.
   Писатель доктор Пфистерер между тем бродил  по  залу,  раздосадованный,
озабоченный, во власти Тяжелых мыслей. Беседа с кронпринцем вновь укрепила
в нем поколебленную было веру в его  добрый  народ.  Но  кронпринц  уехал.
Такой порядочный, надежный человек - и все же, если вдуматься  хорошенько,
не сдержал своего королевского слова. У  него  для  Иоганны  нашлись  одни
только фразы, как и у всех остальных. Свершалось беззаконие,  все  терпели
его, покрывали, лицемерили. Склонив  рыжевато-седую  голову,  бродил  этот
широкоплечий человек  по  залу.  Фрак