всеместным успехом. С точки  зрения  деловой
это не имело никакого смысла: Мюнхен не был мировым центром, он  был  даже
не очень большим городом. Но, с другой стороны,  старинные  художественные
традиции, пресловутая склонность к изобразительному искусству. Черт  знает
как ловко было бы именно здесь облагородить обозрение,  которое  завладело
подмостками во всем  мире.  Он  много  зарабатывал  на  все  усиливавшейся
инфляции и уже несколько месяцев колебался, вложить ли ему деньги в  такое
вот облагороженное обозрение или в фильм, изображающий  страсти  господин.
Сейчас, увидев сидящего за столиком Тюверлена, он вдруг принял решение.  У
него было хорошее чутье. Он с первого взгляда определил,  что  Тюверлен  -
самый подходящий для него  человек.  Этот  интернациональный  разболтанный
субъект - как раз такой тип, какой нужен для обозрения: он  трезво  глядит
на вещи и в то же время способен на выдумку. Г-н Пфаундлер подошел к нему,
попросил разрешения присесть, заказал и для себя рюмку вермута.  Заговорил
с начиненным планами Тюверленом о проекте  постановки  обозрения.  Что  ж,
Тюверлен, весь во власти мучительного и сладостного  процесса  творчества,
Готов был согласиться на предложение г-на Пфаундлера.  У  него  давно  уже
была  в  запасе  идея  обозрения,  а   у   этого   Пфаундлера   достаточно
предприимчивости. Он спросил г-на Пфаундлера, может  ли  обозрение  носить
политический характер. Тот  осторожно  ответил,  что  оно  может  иметь  и
политический оттенок. В меру, разумеется, в  меру,  в  самом  общем  виде.
Улыбающийся Тюверлен набросал план обозрения, построенного по схеме  одной
из пьес Аристофана. Он был  еще  под  впечатлением  разговора  с  Преклем.
Центральной  фигурой  обозрения  он  предлагал  сделать  местного   комика
Бальтазара  Гирля.  Г-н  Пфаундлер  выразил  восторженное  согласие:   он,
Пфаундлер, Бальтазар Гирль и умница Тюверлен - да это просто с ума  сойти,
что за  обозрение  получится!  Таким  обозрением  можно  и  берлинцам  нос
утереть! Тюверлен  предлагал  нечто  вроде  "Касперля  (*28)  в  классовой
борьбе". Но это было не по душе г-ну Пфаундлеру. Он имел в виду что-нибудь
вроде "Выше некуда!" - что  особенно  должно  было  относиться  к  женским
костюмам. Но он был человеком опытным: с художниками следовало  обращаться
осторожно. Он предложил поэтому поставить обозрение под двойным названием:
"Касперль в классовой борьбе, или Выше некуда!" -  надеясь,  что  при  его
настойчивости  и  напористости  ему  постепенно  удастся  вытеснить  мотив
"Касперля в классовой борьбе". Он заказал вторую рюмку вермута, третью, но
не для себя. Он пытался перевести Тюверлена  на  рельсы  своих  пожеланий.
Тюверлен, видевший его насквозь, уступчиво замешивал эти пожелания в  свое
тесто.  Он  вышел   из   кондитерской   "Альпийская   роза"   в   обществе
предпринимателя Пфаундлера, с твердой решимостью написать текст обозрения.
   Иоганна, все время с необычайной серьезностью и теплотой беседовавшая с
Гессрейтером, к великой  радости  последнего,  поглядев  вслед  уходившим,
вновь стала молчалива.



22. ШОФЕР РАТЦЕНБЕРГЕР В ЧИСТИЛИЩЕ

   В эти зимние дни, в то время  как  курс  доллара  на  берлинской  бирже
поднимался со 186,75 до 220 марок,  широко  разбегавшимися  кругами  стали
распространяться слухи о признании покойного шофера Ратценбергера  в  том,
что он на процессе Мартина Крюгера давал ложные показания. Дело в том, что
умерший шофер,  невзирая  на  предполагавшийся  на  его  могиле  роскошный
памятник, никак не мог найти себе покоя. Все чаще являлся несчастный своей
вдове  Кресченции.  Кресченция  Ратценбергер  была   родом   из   сельской
местности, ей не раз приходилось слушать полные ярких образов проповеди  о
чистилище,  видеть  картинки,  на   которых   наглядно   были   изображены
поджариваемые  в  пламени  грешники.  Но  не  в  духе  такой  картинки,  с
опаленными волосами, ресницами и усами, с  шипящим  жиром  и  пузырями  на
розовой коже, являлся ей покойный  Франц-Ксавер.  Нет,  он  являлся  ей  в
гораздо более жутком виде - окруженный пламенем, но невредимый,  всегда  с
одинаково страдальчески простертыми к  ней  розовато-восковыми  руками.  И
тихим, стеклянным, неестественным голодом он скулил и плакал  о  том,  что
принес тогда ложную присягу и придется ему, теперь до тех пор  мучиться  в
огне и серном дыму, пока не будут опровергнуты его ложные показания.
   Вдова Кресченция лежала, обливаясь потом,  в  тяжкой  сердечной  тоске.
Кому могла доверить она свое горе? Ее четырнадцатилетняя  дочь  Кати  была
добродушна, кротка, часто смеялась. Она блаженствовала, когда ее подводили
к воде, часами с идиотской улыбкой могла смотреть на зеленоватый  Изар,  в
волны которого однажды, воскликнув: "Прощай, чудный край!"  -  прыгнул  ее
отец. Но у нее в голове не все было в порядке, она была придурковата и  ни
в коем случае  не  подходила  для  того,  чтобы  слухом  и  сердцем  своим
воспринять душевные  муки  вдовы  Кресченции.  Мальчишка  Людвиг  тоже  не
способен был понять страдания матери.  Он  стал  теперь  большим  барином.
Руперт Кутцнер, вождь "истинных германцев", которому его с каждым днем все
больше богатевшая партия предоставила теперь  в  распоряжение  автомобиль,
сделал стройного благообразного  юношу  своим  шофером.  И  вот  мальчуган
восседал теперь за рулем, когда серая машина,  которую  знал  весь  город,
стояла у подъезда в ожидании Руперта  Кутцнера.  Отсвет  славы  его  шефа,
этого великого человека, падал и на  Людвига.  Неподвижный  под  взглядами
толпы, сидел он, согретый сознанием своей значительности и  значительности
своего вождя. Он жил, правда, еще с матерью в одном доме,  но,  когда  она
робко начинала говорить с ним о своем  горе,  Людвиг,  веруя  в  священную
миссию  и  героическое  мученичество  отца,  резко,  в  грубых  выражениях
обрушивался на нее. Козни врагов и гнусная клевета евреев  и  иезуитов,  -
кричал он, - совсем свели ее с ума. Ее видения он коротко и  ясно  называл
дурацкими бреднями. Духовный отец тоже говорил  нечто  подобное,  но,  как
человек образованный, вместо простонародного "бредни", употреблял  научное
слово "галлюцинации". Он упрекал мать Людвига в гордыне  за  то,  что  она
считала себя достойной иметь видения, спрашивал, не считает  ли  она  себя
умнее его, и в заключение, резко обрывая, заявлял, что  вполне  достаточно
заупокойных богослужений.
   Но духовный отец ошибался. Заупокойных богослужений было  недостаточно.
Шофер Ратценбергер в чистилище не находил себе покоя. Жуткий  и  страшный,
являлся он все  чаще,  окруженный  пламенем,  невредимый,  словно  розовая
восковая кукла, и неестественным, стеклянным голосом повторял все  то  же,
обзывая свою вдову дурой, и, как часто случалось и при жизни, грубо толкал
ее кулаком в зад.
   А признание его  разбегалось  кругами.  Ресторан  "Гайсгартен"  посещал
некий Зельхмайер, ученик наборщика из типографии  Гшвендтнера,  спокойный,
задумчивый юноша. Управляющий типографией терпеть его не мог, придирался к
нему и даже бил. Зельхмайер  перенес  свою  неприязнь  к  управляющему  на
кутцнеровскую газету, которую ему приходилось набирать. Смотрел на нее все
более  критически,  и  когда  его,   наконец,   выкинули   из   типографии
Гшвендтнера, он перебрался в "Гундскугель", где, как и прежде,  собиралась
"Красная семерка". Дело в том, что "Красная семерка" снова  воскресла  под
другим именем. Она росла и процветала. Царившие кругом вызванные инфляцией
нужда  и  безработица,  несмотря  на  кровавую  расправу  после   разгрома
Баварской советской республики и на принимаемые правительством  меры,  все
вновь пополнили ряда коммунистов. Большим уважением  в  "Красной  семерке"
пользовался,  хоти  никаких   официальных   функций   там   не   выполнял,
электромонтер Бенно Лехнер, служащий  "Баварских  автомобильных  заводов".
Красивый  молодой  человек  со  здоровым  загорелым  лицом  и  щегольскими
короткими усами никогда не кричал и не грозил - не  то,  что  другие.  Ему
только чти минуло двадцать лет, он был верхнебаварец и все же  был  всегда
сдержан, рассудителен, серьезен. Проклятая история с его игрой на рояле  в
"Красной семерке" и заключением в  исправительную  тюрьму,  которым  тогда
наградил его чрезвычайный суд, не сделала его  человеком,  озлобленным  на
весь мир. Он многое передумал в  стенах  тюрьмы,  многое  перечитал;  стал
серьезен, осмотрителен. Если за одно желание учиться игре на рояле он  мог
попасть в тюрьму, то виноваты в этом были не отдельные люди: причиной  был
весь существующий ныне социальный строй.  Браниться,  стучать  кулаком  по
столу - такими мерами  ничего  не  изменишь.  Он  редко  раскрывал  рот  в
"Гундскугеле", зато, когда он  говорил,  остальные  прислушивались  к  его
словам. Многие указывали, что наиболее осмысленные выступления коммунистов
в Мюнхене происходили по инициативе молодого Бенно Лехнера.
   К нему с безграничной преданностью  привязался  и  типографский  ученик
Зельхмайер. Ему же рассказал он о том, что в "Гайсгартене" шепотом говорят
о лжесвидетельстве шофера Ратценбергера. Бенно Лехнер внимательно выслушал
его. Он дружил с Каспаром Преклем, знал, что такое тюрьма,  и  обрадовался
возможности  помочь  Мартину  Крюгеру,  другу  Каспара  Прекля.  Вместе  с
товарищем Зельхмайером он отправился к вдове Кресченции Ратценбергер.
   Покойный Франц-Ксавер побудил этих людей прийти к  вдове  Кресченции  и
подтвердить, что его показания на суде были ложны. При этом новом знамении
вдова ощутила священный трепет, с облегчением вздохнула, вновь обрела силу
бороться с навалившеюся на нее  тяжестью.  Молодому  Лехнеру  не  пришлось
потратить много слов, чтобы убедить ее в том, что сейчас  по  вине  шофера
Ратценбергера в тюрьме томится невиновный человек и что она во имя  правды
обязана помочь живому. Вдова Кресченция тут же, часто всхлипывая, заявила,
что господа совершенно правы: покойный ей также признавался, что тогда  на
процессе давал ложные показания. К  сожалению,  как  раз  в  этот  момент,
раньше, чем удалось добиться от вдовы каких-либо письменных подтверждений,
подоспел молодой Людвиг Ратценбергер. Начались крики и потасовка, во время
которой Людвиг Ратценбергер откусил коммунисту Зельхмайеру мочку уха.
   А весть о признании шофера Ратценбергера разбегалась  кругами.  Перейдя
от вдовы Кресченции к товарищам Зельхмайеру и Лехнеру, она  достигла  ушей
Каспара Прекля. Препроводив в больницу Зельхмайера, Бенно Лехнер сразу  же
довел обо всем до сведения своего друга, инженера  Прекля.  Затем  инженер
вместе с  Бенно  Лехнером  поспешил  сообщить  о  признании  Ратценбергера
адвокату доктору Гейеру.
   Доктор Гейер отнесся к известию скептически. Усиленно мигая,  он  своим
звонким, неприятным, срывающимся  голосом  стал  объяснять,  что  добиться
возобновления процесса - вещь и вообще-то всегда очень и очень сложная,  а
в данном  случае  почти  безнадежная.  Вопрос  о  принятии  предложения  о
возобновлении    процесса,    согласно     367     "Порядка     уголовного
судопроизводства", разрешается тем самым судом, приговор которого  в  силу
этого предложения подвергается сомнению. Следовательно, в данном случае  -
тем самым баварским судом, который осудил  Крюгера.  Нужно  доказать,  что
свидетель Ратценбергер, подтверждая под присягой свои показания,  допустил
с заранее  обдуманным  намерением  или  вследствие  небрежности  нарушение
закона о присяге. Обычно  же  суды  признают  факт  лжесвидетельства  лишь
тогда,  когда  оно  подтверждено   осуждением   сомнительного   свидетеля.
Свидетель Ратценбергер, к сожалению, умер, не дождавшись привлечения его к
суду.   Неужели   г-да   Прекль   и   Зельхмайер   полагают,    что    г-н
ландесгерихтсдиректор  Гартль,  даже  в  случае  письменного   клятвенного
подтверждения  вдовой  Ратценбергер   своего   показания,   признает   его
действительно  законным  поводом?  Во   всяком   случае,   пройдет   очень
продолжительное время, пока удастся собрать материал,  могущий  достаточно
прочно с юридической точки зрения подкрепить  требование  о  возобновлении
дела. Гейер предоставлял Каспару Преклю решить вопрос о  том,  следует  ли
немедленно сообщить о случившемся Мартину Крюгеру и Иоганне.
   Людвиг Ратценбергер после  драки  с  обоими  коммунистами  окончательно
покинул  квартиру  матери.  Вдова  Кресченция  осталась  одна   со   своей
придурковатой дочерью, находя  все  же  некоторое  утешение  в  посещениях
покойного, который являлся, правда, все еще в кольце огня, но уже не скуля
и умоляя, а чуть ли не улыбаясь. Она не решалась еще письменно подтвердить
свое устное  показание,  но  и  не  отказывалась  от  этого  окончательно,
успокаивала, обещая сделать это в будущем.
   А признание покойного  Ратценбергера  между  тем  разбегалось  кругами.
Каспар Прекль поехал в Одельсберг.
   Обращение, применявшееся по  распоряжению  оберрегирунгсрата  Фертча  к
заключенному Крюгеру, за это время несколько раз резко менялось.  Ему  без
объяснения причин время от времени вдруг  оказывали  послабления,  которых
его затем так же неожиданно лишали. Вызывались эти  изменения  колебаниями
политического курса. Руководящая клерикальная  партия  страны  считала  по
определенным мотивам нужным заключить союз с националистическими партиями.
Заигрывали - особенно министр Флаухер - с шовинистической партией монтера,
ныне политического писателя, Руперта Кутцнера - с "истинными  германцами".
Ввиду того, однако, что вожди этой партии, в  большинстве  весьма  молодые
люди, были склонны к дерзости и пытались захватить всю руку, как только им
протягивали один палец, руководящие лица -  и  особенно  министр  Кленк  -
считали  необходимым  время  от  времени  проявлять  по  отношению  к  ним
некоторый холодок. Директор тюрьмы,  обер-регирунгсрат  Фертч,  напряженно
прислушивался к  каждому  дуновению  ветерка,  доносившемуся  из  кабинета
министров,  и  всякое  колебание  ощутительно  отзывалось  на   содержании
заключенного Крюгера. Мельчайший оттенок в настроении  кабинета  отражался
на качестве пищи, количестве часов сна, разрешении и запрещении пребывания
на воздухе, приеме посетителей, пользовании письменными принадлежностями.
   Продержав его некоторое время вдвоем с  Леонгардом  Ренкмайером,  Фертч
внезапно снова перевел Крюгера в  одиночную  камеру.  Это  была  та  самая
хорошо памятная ему камера - белая  кадка  для  естественных  надобностей,
брошюра с правилами борьбы с туберкулезом, коричневое пятно  во  вклеенном
"Дополнении к прогрессивной шкале наказаний". В самом низу стены, в  углу,
какой-то  заключенный,  помещавшийся  за  это  время  в  камере,  начертил
крохотный похабный рисунок, в противоположном углу - строчку из молитвы.
   Мартин Крюгер внимательно, так как  времени  у  него  было  достаточно,
разглядывал  то  самое  распятие  -  примитивную  фабричную  подделку  под
некоторые средневековые изображения Распятого, относившиеся к пятнадцатому
веку. Он сравнивал  его  с  "Распятием"  художника  Грейдерера,  улыбался.
Приятно было видеть здесь перед собой  фабричное  изделие,  а  не  картину
художника Грейдерера. Он садился на табуретку, затем с полчаса шагал  взад
и вперед по камере. Ему - поблажка или  наказание?  -  не  давали  работы.
Мысли его тянулись медленно, равномерно, не бунтуя, успокоенные.
   Когда  ему  вернули  его  рукописи,  он  почувствовал  себя  совершенно
счастливым. Ему давно ужа не нужна была репродукция картины "Иосиф  и  его
братья". Он восстановил для себя самые мельчайшие ее детали.  Только  лица
одного из братьев не хватало ему; оно запечатлелось  у  него  в  памяти  -
добродушное, испуганное  и  в  то  же  время  упрямое,  -  но  все  же  не
воспроизводилось с полной ясностью. Он  охотно  повидал  бы  картину,  еще
охотнее - художника. Но он и  так  был  доволен  и  не  скучал  по  ночным
телефонным звонкам. Он знал, что если есть хоть  какая-нибудь  возможность
напасть на след художника, это будет сделано инженером  Каспаром  Преклем.
Давно уже эта картина стала для Мартина Крюгера чем-то большим, чем просто
произведение искусства. Спокойствие, примиренность со своей судьбой пришли
к нему под влиянием яркого представления о картине.
   Прекрасно было иметь возможность писать вот так, как сейчас.  Никто  не
ожидал, ни для кого не было важно, чтобы он писал. Важно это  было  только
для него самого. Часто он писал одно  только  предложение  за  целый  день
работы. Прекрасно было иметь время. Не запечатлевать на бумаге ничего, что
бы  не  было  убеждением,  мыслью,  живой  жизнью.  Отгонять  образы,   не
проникающие за черту, где начинаются мысли. Человек сидел на табуретке - в
серо-коричневой  одежде,  коротко   остриженный,   окруженный   картинами,
образами, мыслями. Бродил  среди  стен,  снега  и  шести  деревьев.  Видел
высохшее, жадно принюхивающееся лицо директора. Слушал торопливо  скачущие
слова болтливого Ренкмайера. Ел. Писал.
   О, эти тихие, тихие часы в камере, когда не было ничего,  кроме  покоя,
насыщенного зарождающимися  мыслями,  которым  он  мог  дать  вызреть,  не
торопясь никуда, в  лукавой  тиши,  чудесной  для  созерцания  и  рождения
образов. Он сидел так, расслабив тело, расслабив мозг, сидел,  исполненный
покоя и готовности.
   Каспар Прекль внес  бурю  в  эту  умиротворенность,  ибо  то,  что  он,
постоянно прерываемый надзирателем и вынужденный ограничиваться  намеками,
рассказал о признании шофера Ратценбергера, снова  разбило  стены  камеры,
перебросило человека в серо-коричневой одежде назад, в то время, когда  он
занимался  изучением  Алонсо  Кано  из   Кадикса,   изящного   портретиста
семнадцатого века. Потрясло его до  самой  глубины.  До  сих  пор  на  все
попытки освободить его, о которых рассказывали ему Гейер, Прекль, Иоганна,
он отвечал кроткой и какой-то далекой улыбкой. Их  слова  соскальзывали  с
него, как вода  с  клеенчатого  плаща.  Это  известие  внезапно  разорвало
толстый слой ваты, которым он себя окутал. Снова встала перед ним жизнь  -
путешествия, картины, море, солнце,  женщины,  успех,  танцевальные  залы,
прекрасные здания,  театр,  книги.  Инженер  Прекль,  возлагавший  большие
надежды  на  сосредоточенную  замкнутость  Крюгера   и   ожидавший,   что,
освободившись от своего чересчур  легкого  отношения  к  жизни  и  работе,
Крюгер создаст себе собственное,  твердое,  беспощадное  мировоззрение,  -
испугался глубокого, не находящего выражения в словах,  волнения  Крюгера.
Нет, Крюгер еще не переродился, иначе этот чисто внешний шанс  не  мог  бы
так  неимоверно  потрясти  его.  И  без   того   стесненный   присутствием
надзирателя, Каспар  Прекль  перевел  разговор  на  другое,  заговорил  об
усилиях, сделанных им,  чтобы  разыскать  картину  художника  Ландгольцера
"Иосиф и его братья". Фамилия художника,  как  оказалось,  была  вовсе  не
Ландгольцер, он только прикрывался  чужим  именем.  Настоящее  его  имя  -
Фриц-Ойген Брендель. Он инженер. На след этого инженера  Бренделя  Каспару
Преклю теперь удалось напасть. Прекль был уверен, что разыщет его.
   В другое время это известие взволновало бы  Мартина  Крюгера  до  самой
глубины души, сегодня оно не вызвало  в  нем  никакого  интереса.  Он  был
охвачен глубоким, затруднявшим дыхание волнением, так что Прекль пожалел о
том,  что  сообщил   ему   о   признании   шофера.   Исчезла   без   следа
умиротворенность  последних  недель.  Крюгер  не  мог  усидеть  на  месте,
рукопись его стала ему безразлична. Он бегал взад и вперед, то снимал,  то
вновь натягивал серо-коричневую  тюремную  куртку.  Он  думал  об  Иоганне
Крайн, был безмерно возмущен тем, что она  забавляется  в  Гармише,  в  то
время как он сидит здесь. Пища  казалась  ему  невкусной;  в  нем  вызывал
отвращение  привкус  соды,  которую  примешивали  к  ней,  чтобы  ослабить
эротические настроения заключенных. Сильное физическое влечение к  Иоганне
о