о  разъяснить  баварцам,  что  это
река, протекающая через богатую германскую промышленную область, и что они
имеют  полное  основание  возмущаться  происходящим.  Зато,   поняв,   они
возмутились чрезвычайно бурно.
   Притоку новых людей "истинные германцы" были  обязаны  оккупации  Рура.
Всякие искатели приключений и ландскнехты, которые после  окончания  войны
без дела и без заработка слонялись по стране и которым в  последнее  время
нечем  становилось  кормиться,  вздохнули  с  облегчением.   Всюду   снова
заговорили  об   "ударе,   который   необходимо   нанести   Франции",   об
"освободительной    войне".     Сплотились     воедино     военизированные
добровольческие корпуса и организации: "Гражданская  оборона",  "Союзы  по
поддержанию порядка", "Вервольф", "Орка", "Оргеш" и как их там еще  звали.
По  стране   разъезжали   вербовщики,   зазывая   и   заманивая   в   ряды
добровольческих корпусов безработных или  отлынивавших  от  работы  людей.
Целые отряды, сформированные таким путем,  перевозились  по  всей  стране,
фигурируя в глазах властей под названием "рурских беженцев". Они позволяли
себе  всевозможные  шутки  над  железнодорожными  чиновниками.  У   одного
вооруженного   отряда,   следовавшего   в    экстренном    поезде,    была
сопроводительная бумага такого содержания: "Четыреста тридцать  душ  детей
старше десяти лет".
   "Истинные германцы" утопали  в  деньгах.  Крупная  промышленность,  для
которой движение "патриотов" служило не только удобным тыловым  прикрытием
против требований рабочих, но и средством давления на врагов, не скупилась
на подачки. Кроме того, немало денег поступало и от некоторых разгневанных
"патриотов", сочувственно относившихся к этому движению. Слуга  одного  из
Виттельсбахов, укравший большую сумму, показал на суде,  что  значительную
часть украденного он внес в партийную кассу "патриотов". Поступали  деньги
и из-за границы. Во Франции не без удовольствия наблюдали за вспышкой этой
дикой жажды реванша. Разве она  не  подтверждала  необходимость  гарантий,
продолжения оккупации?
   Руперт Кутцнер заявлял в своих  речах,  что  провозглашенный  имперским
правительством "единый фронт всего народа"  -  гнусный  и  мерзкий  обман.
Только решительные действия могут повести к победе. Время,  остающееся  до
выступления против французов, нужно использовать для борьбы  с  внутренним
врагом. Стоит только уничтожить  его  -  и  Германия  мигом  станет  вновь
мировой державой. Главная задача - это расправа с  "ноябрьской  сволочью".
Эту  расправу  нужно  произвести  без  сентиментальностей,  с  неукротимой
яростью. Довольно полумер. Пассивное сопротивление  -  бессмыслица.  Нужна
"сицилийская вечерня"! (*44) Долой говорильни революции! Нужно  установить
народные трибуналы, которые выносили бы лишь два приговора: оправдание или
смерть. Нужно  ввести  всеобщую  воинскую  повинность.  Штабы  контрольных
комиссий врага нужно задержать в качестве  заложников.  Предстоит  великое
национальное обновление. Раньше, чем покроются цветом деревья, придет  его
пора. Да восстанет народ, да грянет буря!
   Подручные вождя в своих речах  шли  еще  дальше.  Министерские  головы,
говорили они, скатятся на песок. "Истинные  германцы"  не  сложат  оружия,
пока на каждом фонаре не  будет  болтаться  одна  из  "красных  ноябрьских
свиней".   С   капустой   сожрут   они   головы   берлинского   еврейского
правительства.
   Открыто, с большой  пышностью,  под  звуки  песен  и  музыки  проводили
уличные шествия "истинные германцы". Правда,  в  свои  ударные  части  они
принимали и немало совсем молодых людей, даже двенадцатилетних школьников.
Правда, в их рядах было  немало  всякого  темного  сброда,  и  власти  под
давлением министра Мессершмидта, несмотря на  свои  симпатии  к  "истинным
германцам", бывали вынуждены задерживать и осуждать то одного, то  другого
из них за тяжкие преступления против  собственности.  Однако  в  отношении
численности  и  снаряжения  военные  силы  Кутцнера   представляли   собой
значительную величину.  Вождь  принимал  парады.  Прислонившись  к  своему
автомобилю, он безучастным взором следил за  отрядами,  проходившими  мимо
него парадным маршем. Он стоял, скрестив на груди руки, в той самой  позе,
в какой актер Конрад Штольцинг когда-то изображал Наполеона, героя комедии
"Приказ императора", написанной французским драматургом Скрибом.
   Грозно по всей стране звучали  слова:  "Раньше,  чем  покроются  цветом
деревья!" На улицах города Мюнхена появлялось все больше людей с  зелеными
мешками, так называемыми рюкзаками, за спиной  и  в  шляпах  с  торчавшими
сзади кисточками из меха  серны,  напоминавшими  кисточки  для  бритья,  -
крестьяне  из  окрестностей,  мечтавшие  устроить   второе   "освобождение
Мюнхена". На Штахусе  часто  собирались  группы  людей,  горячо  о  чем-то
споривших. "Раньше, чем покроются цветом деревья!" - вопили  "патриоты"  и
избивали без разбора всякого, кого считали своим противником. По  проезжей
дороге от Шлирзее в Мисбах брели двое молодых ремесленников и пели:  "Алые
бутоны нам счастье принесут". - "Пока  не  покроются  цветом  деревья!"  -
завопили шедшие навстречу "патриоты" и накинулись на них. Им  послышалось:
"Алые знамена спартаковцы несут..." (*45)
   Противники тоже не все сносили безответно. Время от  времени,  несмотря
на превосходство вооружения "патриотов", избивали и  кое-кого  из  них.  В
Австрии рабочие подвергли обыску поезд, в котором Феземан ехал на свидание
со своими венскими единомышленниками, и генералу,  укрывшемуся  в  уборной
при своем купе, пришлось пережить несколько неприятных часов. В рейхстаге,
в баварском ландтаге,  в  своих  партийных  организациях  социал-демократы
выражали возмущение творящимися беззакониями, но ощутительных  результатов
их  выступления  не  имели.  Один  только  Мессершмидт  время  от  времени
добивался проведения более крутых  мер  по  отношению  к  бесчинствовавшим
"патриотам". Кабинет не верил: Кутцнер столько раз уже возвещал  о  путче.
До того, как "покроются цветом деревья", было еще далеко, а  пока  что  он
был лучшим орудием против "красных".
   Между тем нужда среди городского населения возрастала  с  каждым  днем.
Остановка работы в Рурской области  была  тормозом,  нарушавшим  весь  ход
государственной машины. В деревнях, правда, жили  без  долгов  и  по  мере
роста инфляции все роскошнее.  Все  большее  число  крестьян  обзаводилось
автомобилями и скаковыми конюшнями. Но в городах вставал  призрак  голода.
Хлеб снова, как во время войны, становился недоброкачественным  и  вредным
для здоровья. Росло число желудочных заболеваний. Дети сидели в школах без
завтрака, нередко от голода теряли сознание во время уроков.  Все  шаре  и
шире распространялся туберкулез. Сумма, отпущенная ландтагом для борьбы  с
ним, была в сто двадцать раз  меньше  суммы,  ассигнованной  на  борьбу  с
ящуром. Росла смертность  грудных  детей.  Молодым  матерям,  принужденным
искать постоянной работы,  приходилось  отказываться  от  кормления  детей
грудью. Снова квартирами служили затхлые норы,  газетная  бумага  заменяла
белье, картонные коробки - детские кроватки. Зима была очень  холодная.  В
Рурской области вырастали горы угля, но этот уголь  покрывался  снегом,  а
большая часть Германии мерзла в нетопленных квартирах. Доллар стоил  20815
марок, булочка - 75 марок, фунт хлеба - 700  марок,  фунт  сахара  -  1300
марок.   Заработная    плата    далеко    отставала    от    этих    цифр.
Кардинал-архиепископ мюнхенский  говорил,  что  дороговизна  и  спекуляция
пищевыми продуктами производят нынче большие опустошения, чем  вифлеемское
избиение младенцев и самый лютый голод, о каком повествует библия.
   А в это же время "истинные германцы" одевали служащих в своих штабах  и
ландскнехтов в платье из теплого прочного сукна и  кормили  их  обильно  и
сытно.
   Они пели:

   Ночью нежусь я с милкой в постели,
   Днем евреев луплю безопасно я.
   Так толстею я с каждой неделей,
   Знамя мое черно-бело-красное.

   Они пели:

   Пускай хоть и подошвы намажут нам икрою, -
   Правителей еврейских прогоним мы метлою!

   Они пели:

   Сегодня за это,
   Завтра за то
   Пиво, жратву
   Ландскнехту готовь!



21. ГОСПОДИН ГЕССРЕЙТЕР УЖИНАЕТ МЕЖДУ ФЛИССИНГЕНОМ И ГАРВИЧЕМ

   Андреас фон Рейндль помолодел. Его карие выпуклые глаза не выражали уже
прежнего  надменного  спокойствия,  его  бодрая,  оживленная  походка   не
казалась  уже  такой  искусственной.  Со  времени  оккупации   Рура   дела
разрастались, доходя до сказочных размеров, становились  разнообразными  и
интересными, начинали  походить  на  те  большие,  полные  жизни  картины,
которые он любил. Что такое капитализм?  Слово,  пустой  звук,  цифра,  за
которой не скрывается  никакого  реального  понятия.  Сейчас  это  понятие
облеклось плотью и кровью, сейчас внезапно все увидели, услышали,  ощутили
на вкус, что такое "капитализм". Сейчас  вдруг  падение  марки,  хотя  оно
вовсе не было  изобретением  каких-нибудь  дельцов,  оказалось  гениальным
трюком, при помощи которого промышленность и сельское хозяйство,  а  также
государство, являвшееся их представителем,  одним  махом  освободились  от
всех своих долгов.  Это  капитализм  сам  совершил  такое  сальто-мортале.
Капитализм, - в обычное время абстрактная идея, доступная пониманию только
ученого экономиста, и  то  лишь  при  помощи  вспомогательных  понятий,  -
выступал сейчас во всей своей выпуклой конкретности: даже рядовой  человек
мог разглядеть его невооруженным глазом.
   То,   что   Пятый   евангелист   представлял    себе    под    понятием
"капиталистическая система", было, если сопоставить это с представлением о
том же предмете хотя бы его  приятеля  мистера  Поттера,  примерно  чем-то
вроде картины художника Петера Пауля Рубенса рядом с чертежом из  учебника
геометрии. Перед г-ном фон Рейндлем, всегда мыслящим  предметно,  вставала
какая-то огромная шевелящаяся масса, живая гора, на которой вырастают  все
новые кратеры, бородавки, носы и которая, кувыркаясь, несется  по  земному
шару.
   Удивительно  было  наблюдать,  как  это   дикое,   сказочное   существо
разрасталось  с  тропической,  первобытной  силой.   Белое   лицо   Пятого
евангелиста с черными до блеска усами сладострастно  морщилось.  Гора  под
своей тяжестью  хоронила  мелкую  буржуазию,  пролетариат;  дела  "больших
людей", его, Рейндля, дела процветали как никогда ранее.
   Притом все шло автоматически: достаточно было протянуть руку  -  и  она
наполнялась золотом. На западе, правда, заводы и фабрики стояли, но за это
платило  государство.  Для  того  чтобы   рурская   промышленность   могла
держаться,  государство  делало  подарки:  давало  колоссальные   кредиты,
получая затем долги обесцененными бумажками.  Денежный  поток  излился  на
немногочисленных владельцев шахт, домен и рудников. Благо  тебе,  Рейндль,
вовремя  запасшийся  своей  долей!  Нужно  было  сохранять  самообладание,
успевать  помещать  деньги  как  следует,  наличные  превращать  в   новое
имущество, в новые заводы, в новые земельные участки. Куда девать все  эти
деньги? Можно было купить на них одно из мелких немецких государств, и  их
все-таки не стало бы меньше. Если рурские коллеги и шли на кратковременное
пребывание в тюрьме, они могли это делать с  гордостью  в  сердце:  родина
платила мученикам хорошие проценты.
   Пятый евангелист был для таких времен человеком  подходящим.  Он  вечно
был в разъездах - в Париже, Лондоне, Берлине,  Праге.  Дело  шло  о  новом
переделе хозяйственных областей Европы. Политические  деятели  произносили
речи - руководство исходило из рабочих кабинетов деловых людей. А там,  за
столом заседаний, сидел и г-н фон Рейндль.
   Приезжая в Мюнхен, он, не  считая,  сорил  деньгами.  Обшивал,  одевал,
снаряжал (сам оставаясь в  тени)  "истинных  германцев".  Руперт  Кутцнер,
когда его машина встречалась  с  машиной  Пятого  евангелиста,  приказывал
убавить  ход,  здоровался  отрывистым   жестом   по   военно-студенческому
церемониалу: один большой человек приветствовал другого большого человека.
   И до  г-на  Гессрейтера  также  через  разные  каналы  докатился  поток
кредитов, которыми государство одаряло рурскую  промышленность.  Нежданной
бурной волной захлестнуло его богатство. В Луитпольдсбрунне, в своей вилле
на Зеештрассе расхаживал он, широко размахивая руками, и повествовал  г-же
фон Радольной о неожиданном, непостижимом  обилии.  Загадочно  намекал  на
свое участие в направлении этого потока.  Катарина  оставалась  спокойной,
говорила мало. Лучше всего, - заметила она, - было бы  как-нибудь  надежно
закрепить эту нежданную благодать, чтобы она так же неожиданно не ушла  из
рук.
   Пауль Гессрейтер засмеялся. Этот совет был бы по вкусу его  друзьям  из
"Мужского клуба". Пусть уж они ту часть, которая из этого  потока  выпадет
на их долю, обращают в твердую  валюту.  Пауль  Гессрейтер  таким  выходом
удовлетвориться не может! "Если смелость в груди  нарастает  волной..."  -
звенели  в  его  душе  слова   стихотворения   короля   Людвига   Первого.
"Королевский купец", - звенело в его мозгу. Яркие картины,  фантастические
видения владели его воображением. В особенности один образ, еще в  детстве
поразивший его, не покидал его головы - образ могущественного купца  эпохи
Возрождения, Фуггера или  Вельзера  (*46),  одетого  в  бархатное  платье,
который небрежным жестом, стоя перед императором, бросает в  пламя  камина
пачку разорванных векселей этого самого императора.
   Образ был соблазнителен, но и опасен.  Г-н  Гессрейтер  чувствовал  эту
опасность: он происходил из рода, испокон века  стремившегося  к  твердому
обеспечению.  Временами  ему  очень  хотелось  своим  счастьем  и  планами
поделиться с Иоганной. Несмотря на ее романтическое стремление во  что  бы
то ни стадо помочь именно этому злополучному Крюгеру, была в ней,  в  этой
Иоганне Крайн, какая-то приятная ясность и  твердость.  В  ее  присутствии
ясней было видно, далек или близок берег.
   Господин  Гессрейтер  остановился  перед  автопортретом   Анны-Элизабет
Гайдер. Женщина с потерянным  и  в  то  же  время  напряженным  выражением
глядела вдаль, ее шея была как-то беспомощно и  трогательно  вытянута.  Он
тогда не преминул показать своим землякам, что он за молодец. Он и  теперь
сделает то же. Если он до сих пор  подражал  движениям  пловцов,  стоя  на
берегу, то теперь он готов с горячим  воодушевлением  броситься  в  мощный
поток.
   В изысканной форме  со  множеством  красочных  выражений  пригласил  он
отужинать на Зеештрассе директоров фирмы "Южногерманская керамика,  Людвиг
Гессрейтер  и  сын",  писателе  Маттеи,  скульптора  "Боя   быков",   г-на
Пфаундлера, г-жу фон Радольную и еще нескольких близких ему  людей.  Долго
обдумывал он, не пригласить ли и Иоганну. Ему очень  хотелось,  чтобы  она
была здесь в тот момент, когда он  решался  на  такой  серьезный  шаг.  Он
написал ей ласково, любезно, пригласил ее по всем правилам вежливости.
   Пришли все. Кроме Иоганны.
   Господин  Гессрейтер  схоронил  это  дурное  предзнаменование  в  самой
глубине своей души. Собрав вокруг себя всех  остальных  своих  друзей,  он
произнес довольно туманную вступительную речь и затем,  широко  размахивая
руками, словно  загребая  ими  воздух,  подошел  к  стоявшему  в  кабинете
прекрасному бюро  в  стиле  "бидермайер".  Там  лежал  проект  соглашения,
связанный с переговорами, начатыми еще  во  время  поездки  с  Иоганной  и
касавшимися объединения с некоторыми южнофранцузскими  заводами.  Господин
Гессрейтер тут  же  подписал  договор  гусиным  пером,  которым  несколько
столетий назад писал великий купец Якоб Фуггер.
   После ужина, оставшись наедине с г-жой  фон  Радольной,  он  расхаживал
взад и  вперед  среди  моделей  судов,  рыцарских  доспехов,  среди  всего
любимого хлама, наполнявшего его дом,  и  разыгрывал  перед  нею  крупного
промышленного деятеля. Его дела, - говорил он, - теперь не  ограничиваются
одной Баварией. Они начинают носить интернациональный характер.
   Нет, где им, мюнхенским скопидомам, угнаться за ним! У них не хватит на
это фантазии. Перед Катариной,  раз  уж  не  перед  кем  было  больше,  он
развернул пеструю путаницу, наполнявшую его голову романтика-баварца.  Она
молча  слушала.  Ей  нужны  были  деньги,  чтобы  вложить  их   в   имение
Луитпольдсбрунн. Она  собиралась  расширить  его,  вести  хозяйство  более
современными методами. Г-н Гессрейтер после первого же намека с ее стороны
предоставил в ее  распоряжение  нужную  сумму.  Она  не  желала  принимать
подарков: она приняла  эти  деньги  на  тех  условиях,  на  каких  рурская
промышленность брала деньги от имперского правительства.
   Теперь у г-на  Гессрейтера  действительно  были  дела,  требовавшие  от
человека  огромного  внимания.  Тем  не  менее   он   не   пренебрегал   и
обязанностями доброго мюнхенца. "Истинные германцы", например, носились  с
планом - в день  освящения  знамен  водрузить  на  Одеонсплаце  гигантскую
деревянную статую их вождя Руперта Кутцнера,  чтобы  затем  сверху  донизу
обколотить  его  железными  гвоздями.  Кто,  как  не   Пауль   Гессрейтер,
воспротивится  этому?  Ну  а   это   грандиозное   национальное   парадное
представление "Кровавое рождество  в  Зендлинге",  которое  г-н  Пфаундлер
собирается, устроить взамен  карнавала,  не  соответствующего  серьезности
переживаемого момента. Кому, как не Паулю  Гессрейтеру,  было  осуществить
такой проект? Он уже представлял себе, как в конце вечера  на  запряженной
львами колеснице появляется одетая в белое, с могучими обнаженными руками,
г-жа фон Радольная, изображающая "Баварию".
   Господин Гессрейтер метался,  переходя  от  мюнхенских  забот  к  своим
интернациональным предприятиям и обратно. Ну вот хотя  бы  эта  "Hetag"  -
Акционерное общество гессенских фарфоровых заводов. Можно было  приобрести
большую  часть  ее  акций.  Это  стоило  немало.  "Hetag"  была  старинным
предприятием с прекрасной репутацией; г-н Гессрейтер колебался,  не  зная,
следует ли ему вкладывать в одно дело такие  большие  средства.  Директора
"Южногерманской керамики" старались удержать его от этого шага.  Искусство
"Hetag" было для заграницы чересчур солидным,  Германия  же,  любившая  ее
продукцию, не в силах была платить.  Но  тут  в  поле  зрения  Гессрейтера
появился лондонский делец, некто Кертис Лэнг. Мистер  Лэнг  был  не  прочь
объединиться с г-ном Гессрейтером.
   После обмена телеграммами г-н Гессрейтер решился поехать в  Лондон.  Он
сидел в поезде в широком светло-сером дорожном пальто, в большой  дорожной
шапке на голове. Бачки его были подстрижены не  слишком  коротко.  Он  был
преисполнен сознания своего значения и жалел, что нет никого из  знакомых,
кому он мог бы рассказать о своих планах.
   Но кого же он встретил на пароходе по пути из Флиссингена в Гарвич? Да,
этот  человек  с  полным  белым  лицом  и  блестящими  черными  усами  был
действительно Пятый евангелист! Г-н Гессрейтер  был  глубоко  удовлетворен
тем, что именно этот надутый франт мог видеть, что и у других  людей  есть
дела с заграницей. Заговорить ли ему с Рейндлем?  Собственно  говоря,  при
таких обстоятельствах землякам, старым знакомым, следовало подсесть друг к
другу. Но г-н Гессрейтер колебался: он был самолюбив.
   Но - подумать только! - Рейндль сам подошел к нему. Он вовсе не  глядел
поверх его головы, как сбывало иногда в "Мужском клубе" или в  театре.  Он
пожал  Гессрейтеру  руку,  явно  обрадованный  встречей.  Он  не  был  так
высокомерен и недоступен, как обычно говорили о нем.
   Они вместе поужинали. Приятно среди французских и английских  интонаций
звучали  баварские.  Время  прошло  очень  хорошо.  В   удачных,   изящных
выражениях излагал г-н Гессрейтер свои  взгляды  на  политику,  искусство,
промышленность, свое мнение о Мюнхене и обо вс