снований  к
каким-либо опасениям совершенно не было.  Этот  тип  людей,  согласно  его
наблюдениям, был довольно вынослив. Когда Крюгер вторично явился  к  нему,
доктор вторично терпеливо выслушал его и  снова  ничего  не  нашел.  Когда
Крюгер явился в третий раз, доктор Гзелль рассердился. Ему вполне понятно,
что заключенный номер две тысячи четыреста семьдесят восемь не прочь с его
помощью попасть в лучшие  условия.  Но  тогда  пусть  он  придумает  более
удачный повод. Сердечная слабость. Самая  распространенная  и  излюбленная
жалоба!  Припадки  случаются  ночью  в  одиночной  камере,  в   отсутствие
свидетелей? Ну, разумеется! В присутствии других  с  господином  пациентом
припадков  никогда  не  бывает.  Эти  шутки  нам  знакомы.  Доктор  Крюгер
претендует на то, чтобы мы направили его в лазарет на предмет исследования
по поводу angina pectoris [грудной жабы (лат.)]. Но тут он просчитался. Мы
и  не  думаем  попасться  на  удочку  этой  "сердечной   болезни".   После
шестнадцати месяцев тюрьмы человек  несколько  сдал.  Когда  из  роскошной
обстановки попадают к нам, наша обстановка  воспринимается  как  несколько
"спартанская". Наступают некоторые  изменения  в  организме  -  желудочные
заболевания, нарушение пищеварения, отеки,  затем  похудание,  серый  цвет
кожи. Это обычное явление. Понемногу пройдет. Angina pectoris! Знает,  что
придумать! Кто бы от этого отказался?
   Именно так относился врач к заключенному: немного  недоверчиво,  но  не
без готовности, в случае надобности, оказать помощь. И вот, когда  сейчас,
после тридцатишестичасового  пребывания  в  "камере  для  буйных",  Крюгер
сказал, что он все же выйдет из тюрьмы, а доктору Гзеллю  отсюда  уйти  не
придется, этот ответ поразил врача в самое больное место. Но  он  не  стал
мстить за это ослабевшему заключенному  и  даже  прописал  ему  добавочное
питание и освобождение от работы.
   Вскоре Крюгер  снова  пожаловался  на  сердечный  припадок,  на  жуткое
чувство полного уничтожения, на страшные мгновения, непосредственно  после
приступа, полные сознания беспомощности  и  одиночества.  Припадки  теперь
повторялись через все более короткие промежутки. Он умолял врача приказать
устроить звонок или  какое-нибудь  другое  приспособление,  чтобы  он  мог
позвать кого-либо на помощь. Он боялся, что когда-нибудь  умрет  во  время
такого приступа. Но тут доктор Гзелль, несмотря на все  старания,  не  мог
сохранить обычное благодушие. Он не задумываясь  обозвал  Мартина  Крюгера
ломакой и симулянтом.
   Но Мартин Крюгер не симулировал.
   После  заключения  в  "камеру  для  буйных"  между  ним  и   директором
установилось нечто вроде перемирия. Что  бы  Фертч  ни  выделывал,  Мартин
больше не потеряет власти над собой.
   Чтобы слышать свой голос, он  много  говорил  сам  с  собою  вслух.  Не
слишком громко, чтобы дежурные в коридоре не пожаловались на него.  Только
зная,  что  в  коридоре  дежурят  доброжелательно  относившиеся   к   нему
надзиратели, он говорил полным голосом. Охотнее всего  повторял  главы  из
своей книги о Гойе. Иногда в долгие ночные часы он развлекался  красочными
картинами воображаемой мести. Мечтал о  том,  чтобы  отравить  весь  город
Мюнхен со всем, что в  нем  есть  живого.  Рисовал  себе  детали  -  груды
умирающих,  отравленных.  Из  мрака  памяти  вставали  старинные  легенды,
рассказы. Если в Мюнхене найдется пять  праведников,  бог  остановит  свою
карающую руку. Но нет там пяти праведных!  Он  так  долго  прожил  в  этом
городе, что хоть раз должен был бы повстречаться с  одним  из  этих  пяти.
Осторожности ради он торговался с богом о цифре. Пусть бог, если он  хочет
пощадить город, повысит эту минимальную цифру до десяти, как он уже сделал
однажды. И бог был милосерд, входил  в  положение,  соглашался.  А  Мартин
Крюгер тогда хохотал иронически и торжествующе.  Теперь-то  уже  неизбежна
была гибель проклятого города!  В  том,  что  в  нем  не  найдется  десяти
праведников, он мог быть совершенно уверен.
   На этот раз,  когда  Иоганна  приехала  на  свидание,  она  волновалась
больше, чем он. Он не обдумывал заранее, что скажет  ей.  Пересмотр  дела,
досрочное условное освобождение, амнистия - все это занимало  его  днем  и
ночью. Несмотря на слабость, он продолжал быть настойчивым. Но  надежды  у
него не было никакой.  Это  существует,  конечно,  -  и  пересмотр  дел  и
амнистия. Существует и море, которое можно  пересечь  на  корабле  или  на
аэроплане. Существует и планета Марс, и возможно,  что  когда-нибудь  туда
можно будет добраться. Но какое это имеет к нему отношение?  У  него  была
камера, шириной в два метра, длиной в четыре, а  планета  Марс,  а  улицы,
женщины, море, пересмотр дела -  все  это  находилось  за  пределами  этой
камеры. Он говорил с  Иоганной  вразумительно  и  спокойно.  Он  постоянно
находил нужное слово. На ее взволнованные, робкие вопросы он отвечал сразу
же, ясно и образно. Он рассказывал о своей  болезни,  об  ужасном  чувстве
уничтожения, об удушливой, давящей боли  и  о  том,  что  врач  ничего  не
находит. Возможно, что это действительно было игрой воображения.  Он  ведь
буйствовал, ударил директора по лицу,  что  вряд  ли  сделал  бы  разумный
человек, зная, что кратковременное удовлетворение не  искупает  тяжести  и
длительности следующего за ним возмездия. Но Иоганна не  думала,  что  это
чувство уничтожения - только  игра  воображения.  Она  видела  человека  в
серо-коричневой одежде, видела его на этот раз ясно и четко, так что ей не
пришлось потом выкапывать его образ из памяти, и она поняла, что ошибается
не Мартин Крюгер, а ошибается врач. Ей не показалось даже, что здесь  дело
в злой воле. Она подумала, что происходит тяжкая, роковая ошибка, и  мысли
вихрем закружились в ее голове,  чтобы  найти  путь,  как  бы  эту  ошибку
исправить. Возможно ли, что она была счастлива,  в  то  время  как  Мартин
метался в таком припадке? Что она лежала рядом с Тюверленом,  в  то  время
как Мартин боролся с уничтожением?
   Она должна потребовать к ответу человека с кроличьей мордочкой,  должна
поговорить с врачом. Нужно добиться, чтобы вызвали специалиста. Она должна
написать доктору Гейеру,  должна  немедленно  повидать  еще  раз  министра
Мессершмидта. Здесь губят человека, у которого нет  другой  защиты,  кроме
той, которую ему может оказать она. Ведь ясно, - она совершенно  отчетливо
видит это, - он сходит на нет, он от раза к разу становится меньше,  тает,
съеживается. Все эти мысли, быстро сменяя друг  друга,  проносились  в  ее
голове, тысячи  других  возможностей  взвешивала  она:  посещение  врачей,
письма к пяти тайным правителям Баварии. Она не  могла  себе  представить,
чтобы кто-нибудь мог отказать ей, когда дело шло о  такой  простой,  такой
далекой от всякой политики вещи, как болезнь.
   Мартин Крюгер между тем продолжал рассказывать. Он подробно рассказал о
своих припадках,  не  упуская  ни  одной  мелочи,  как  когда-то  описывал
картины. Иоганна глядела на его губы, раньше такие полные,  упругие  губы,
видела беловатый язык, выступавшие из бледных десен  желтые  зубы,  густые
брови, теперь поседевшие и свисавшие над  тусклыми  глазами.  Он  говорил:
"Знаешь, это  происходит  вот  так..."  В  общем,  о  своих  припадках  он
рассказывал, быть может, минуты две. Иоганне они показались вечностью.
   С  врачом  Иоганне  поговорить  не  удалось,  пришлось  удовлетвориться
разговором с обер-регирунгсратом. Фертч, несмотря на резкости, с  которыми
она  обрушилась  на  него,  оставался  спокоен,  вежливо  просил  ее  быть
сдержаннее и  нисколько  не  смутился,  когда  она  обещала  обратиться  к
министру Мессершмидту.
   Перед Тюверленом Иоганна излила весь поток своего  безудержного  гнева,
осыпала бранью и его, в грубых выражениях обвиняла  его  в  том,  что  он,
мужчина, может спокойно оставаться свидетелем этого медленного убийства ни
в чем не повинного человека. Тюверлен внимательно  выслушал  ее,  попросил
кое-что из того, что она рассказывала, повторить,  кивнул.  Затем  записал
кое-что в свою записную книжку.  Совсем  как  Калифорнийский  мамонт.  Эту
привычку он перенял от него.
   Иоганна ненавидела его.



19. НЕВИДИМАЯ КЛЕТКА

   После этого разговора,  когда  Иоганна  сообщила  Тюверлену  о  болезни
Мартина Крюгера, исчезла куда-то  счастливая  уверенность,  казавшаяся  ей
незыблемой и вечной все эти блаженные месяцы ее  пребывания  в  вилле  "На
озере". Тюверлен заносил в книжку заметки, как биржевой  маклер,  как  тот
американец, о котором он так много говорил и которого она  не  переносила.
Не улыбнулся ли Жак в тот раз? Да, он улыбнулся. При некотором размышлении
она должна была бы сказать себе, что вряд ли над  муками  Мартина  Крюгера
мог улыбаться человек, написавший о деле  Крюгера  ту  холодную  и  жгучую
статью. Но Иоганна не  размышляла.  Она  видела  перед  собой  только  эти
улыбающиеся губы с обнаженными деснами.
   Ни словом больше не упоминала она о Мартине в разговорах с  Тюверленом.
Начала на свой риск и страх вести неустанную агитацию, усердно, порывисто,
без обдуманного плана. Рассылала письма во все концы света. Несколько  раз
писала адвокату Гейеру, в нетерпении телеграфировала ему.
   Она имела вторичную беседу с г-ном фон Мессершмидтом.  Снова  при  виде
старика  она  успокоилась,  почувствовала  прилив  уверенности.  Г-н   фон
Мессершмидт со своей обычной ровной медлительностью обещал  ей  сейчас  же
проверить, чем объясняется странное отношение врача к жалобам Крюгера.
   - Я ведь вам уже заявил, - добавил он, - что еще до того, как покроются
цветом деревья, вы получите определенный ответ  по  вопросу  о  пересмотре
дела. Пересмотр или перерыв в отбывании наказания. Я вам сказал: через два
месяца. Осталось еще сорок восемь дней.  Мессершмидт  своего  обещания  не
забыл.
   Обо всем этом Иоганна ни слова не сказала Тюверлену. Они делили стол  и
постель, вместе работали, вместе занимались спортом и отдыхали. Он сам был
в  блестящем  настроении.  Радиопьеса  "Страшный  суд"  была   почти   что
закончена.  Первая  передача,  будет  производиться  из  Нью-Йорка.  Пьеса
удалась. Иоганна чувствовала это. Чувствовала, какая сила исходит от  этой
вещи, но это не доставляло ей радости.
   Не спасала и логика. Бессмысленное чувство виноватости преследовало ее,
как  болезнь,  от  которой  нельзя  было  отделаться.  Зудило,   угнетало.
Ослабевало, усиливалось, но совсем избавиться от него не удавалось.  Вечно
ощущалась все та же тяжесть на душе. Что бы она ни делала,  о  чем  бы  ни
думала - она не могла нигде  найти  покоя.  Она  чувствовала  себя  как  в
клетке. Только потому, что она так целиком окунулась в счастье, которое ей
давал Тюверлен, только потому болен и несчастен  тот,  другой.  Она  могла
сколько угодно повторять себе: сердце человека, сидевшего  в  Одельсберге,
просто  кусок  мяса,  состоит  из  крови,  мышц,  тканей,   сосудов;   оно
функционирует не хуже и не лучше от того, любит ли она Жака Тюверлена  или
нет. Это была правда и неправда. Как бы там ни  было,  ей  не  могло  быть
радостно с Тюверленом, пока дело Крюгера не улажено. Никогда уж  не  будет
ей радостно с Тюверленом. Ее жизнь с ним  раз  навсегда  порвалась  с  той
минуты, когда он улыбнулся при рассказе о страданиях Мартина Крюгера.
   Этими страданиями она временами  так  проникалась,  что  Иоганна  Крайн
превращалась в Мартина Крюгера. Она сидела, полузакрыв руками широкое лицо
с тупым, несколько крупным носом, вперив  вдаль  взгляд  удлиненных  серых
глаз, наморщив белый гладкий лоб. Она сидела здесь, в вилле "На озере",  и
в то же время сидела  в  никогда  не  виданной  ею  камере  одельсбергской
тюрьмы. Она была Мартином Крюгером, переживала его ненависть к человеку  с
кроличьей мордочкой, к городу Мюнхену, ко всей Баварии.  Чувствовала,  как
сердце  ее  раздавливается  камнями,  испытывала  тяжелое  перехватывающее
дыхание чувство уничтожения. Она целиком была им. На такую  проникновенную
ясность чувства при спутанности мыслей, на такие мгновения  перевоплощения
в другого были способны многие жители Баварской возвышенности.
   Тюверлен гулял  с  Иоганной,  оживленно  рассказывал  ей  что-то  своим
сдавленным голосом. Разве не  чудесно  удалась  его  радиопьеса  "Страшный
суд"? Он сиял. Его успех за границей не изменял ему. Приходили деньги, для
Германии того времени - огромные деньги. Не было ли  у  нее  какого-нибудь
желания? Не купить ли ему для нее этот дом,  лес,  озеро?  Он  обменивался
телеграммами, письмами с Мамонтом. Было твердо решено, что через несколько
дней он выедет на пароходе "Калифорния"  в  Америку,  Он  сообщил  Иоганне
точный день своего-отъезда, упомянув при этом, что им  открыт  для  нее  в
дрезденском банке текущий счет в долларах. Он сказал, что жаждет  написать
для Мамонта обозрение, жаждет повидать Америку, повидать  самого  Мамонта.
Он часто  поглядывал  на  Иоганну  сбоку  -  искоса  и  лукаво.  Все  чаще
усмехался. "Теперь скоро появится и моя статья о Крюгере", - сказал  он  и
улыбнулся.
   Он был очень разговорчив в эти  последние  дни  перед  своим  отъездом,
говорил много любопытных, остроумных вещей по самым различным поводам.  Но
о том, что касалось ее, о том, что ей так страстно хотелось услышать  -  о
Мартине Крюгере в о своем возвращении, - он не сказал ей ни слова.  Ничего
не сказал ей и о том, что вопрос о помиловании Крюгера сдвинут  с  мертвой
точки. Дело в том, что когда тайный советник Грюбер сообщил в министерстве
финансов  и  в  правлении  Баварского  государственного  банка  о  намеке,
сделанном  по  этому  поводу  мистером  Поттером,  там  выразили   вначале
чрезвычайное  удивление,  но  затем,  после  нескольких  громких  фраз   о
"независимости юстиции  в  этой  стране",  все  же  обещали  передать  это
пожелание лицам, от которых это дело зависело. Во время своего  пребывания
в Америке Тюверлен собирался  воздействовать  соответствующим  образом  на
Мамонта. Он радовался, что дело  успешно  подвигается.  Он  улыбнулся  при
мысли, с каким облегчением вздохнет Иоганна. Сказать ей об этом  он  решил
только  тогда,  когда  налицо  будет  официальное   заявление   баварского
правительства.
   Иоганна в эти последние дни казалась спокойной,  веселой.  Однажды  она
получила  длинное  письмо  от  своей  матери.  Дела  владельца   колбасной
Ледерера, в связи с усиливающейся инфляцией, шли на улучшение. Он прикупил
четыре новых магазина. Г-жу Крайн-Ледерер огорчала ее неудачная дочь.  Г-н
Ледерер  состоял  в  своем   районе   председателем   комитета   "истинных
германцев". Падчерица компрометировала его.  Г-жа  Крайн-Ледерер  еще  раз
протягивала ей руку примирения. Пусть дочь разведется со своим арестантом,
прекратит  незаконное  сожительство  с  каким-то  там  "чужаком".  Мать  в
последний раз предлагает ей очаг и кров.
   Однажды, совсем неожиданно, в виллу "На озере" явилась г-жа Аметсридер.
Иоганна с приятным  чувством  глядела  на  тетку:  прямая,  полная,  бодро
расхаживала  г-жа  Аметсридер  по  дому,  высоко  держала   свою   крепкую
мужеподобную  голову,  высказывала  твердые,  ясные  жизненные  сентенции.
Тюверлен  весело  усмехался.  Иоганна,  усталая,  была  рада   присутствию
человека, знавшего о ее делах, слушала  ее.  Тетка  считала,  что  Иоганна
сделала для Крюгера  все,  что  только  один  человек  может  сделать  для
другого. Но теперь  -  хватит!  Ей  нужно  развестись  и  выйти  замуж  за
Тюверлена. Он, правда, порядочная блоха, но Иоганна при ее  помощи  сумеет
держать его в руках. Если Иоганна согласна, то  она,  тетка,  поговорит  с
Тюверленом, а то он того и гляди улетучится там, в Америке.
   За два дня до отъезда Тюверлена в Гамбург, где он должен был  сесть  на
пароход "Калифорния", Иоганна вдруг до ужаса ясно  представила  себе  свою
жизнь, когда Жака не будет с ней. Большая  вилла  станет  очень  пустой  и
тихой. Не перебраться ли ей в Мюнхен, к тетке  Аметсридер?  Она,  наверно,
снова займется графологией.  Не  решится  ли  она  тогда  проанализировать
почерк Мартина Крюгера?
   Тот человек в Мюнхене сказал, что "Мессершмидт ничего не забыл".  Сорок
восемь дней, сказал он, - и вот уже снова прошло пять дней. Когда Тюверлен
уедет, останется еще сорок один день. А что будет, если Мартин  выйдет  из
Одельсберга раньше, чем вернется Тюверлен? Жаку  не  следовало  бы  сейчас
уезжать. Неужели он этого не понимает?
   Он этого не понимал.
   Жизнь за городом ему больше пошла впрок, чем Иоганне. Он  расхаживал  -
крепкий, с широкими  плечами  и  узкими  бедрами;  его  резко  очерченное,
изрезанное морщинами лицо загорело в обветрилось. Он поглядывал на Иоганну
сбоку, улыбаясь. Ей казалось, что он улыбается  насмешливо.  Он  оживленно
болтал своим сдавленным голосом. Сиял. Сияя, уехал, оставив Иоганну  в  ее
клетке.



20. РЕКА РУР

   Девятого января комиссия по  репарациям  установила,  что  Германия  не
выполнила обязательств, взятых на себя по Версальскому договору. Она будто
бы преднамеренно допустила недостачу положенного количества леса  и  угля.
Недостача составляла полтора процента общего количества. На этом основании
французский  премьер-министр   Пуанкаре   отправил   в   Рурскую   область
техническую  комиссию  под  руководством  главного  инженера   Коста   для
обследования и устранения на будущее время причин  недостачи.  Для  охраны
комиссии вместе с ней были посланы войска в числе  61389  человек  -  семь
французских и две бельгийские дивизии -  под  командой  генерала  Дегутта.
Одиннадцатого  января  в  девять  часов  тридцать  минут   утра   авангард
французских войск вступил в город Эссен. Пятнадцатого января  были  заняты
Гельзенкирхен и Бохум,  шестнадцатого  -  Дортмунд  и  Герде.  Французские
войска заняли  прусские  государственные  рудники  и  банки.  Владельцы  и
генеральные директора больших предприятий  Тиссен,  Шпиндлер,  Тенгельман,
Вюстенгофер, Кестен, отказавшиеся  поставлять  репарационный  уголь,  были
арестованы.
   Рурская область составляла самую богатую  часть  Германии.  Под  землей
залегали огромные массы угля и железа, на земле были хитроумно построенные
заводы, блестяще организованная в целях максимального  использования  этих
природных богатств сложная  сеть  железнодорожных  путей  для  их  вывоза.
Германия была индустриальной  страной,  Рурская  область  -  сердцем  этой
страны. Держать в своих руках Рурскую  область  значило  держать  в  своих
руках сердце Германии.
   Но держать в руках это сердце было выгодно лишь до тех  пор,  пока  оно
билось. Германское правительство, вследствие понесенного в войне поражения
лишенное всякой военной мощи, бросило  населению  Рурской  области  лозунг
"пассивного сопротивления". Власти этой густозаселенной области,  а  также
железнодорожные    чиновники    отказались    подчиняться    распоряжениям
оккупационных войск.  Крупные  правительственные  чиновники,  бургомистры,
директора банков, железных  дорог,  заводов  были  арестованы  и  высланы.
Оккупационные войска попытались своими силами обслуживать  железнодорожные
линии.  Результат  получился  плачевный.  Начались  столкновения   военных
эшелонов, много солдат погибло  во  время  крушений.  Раздраженные  войска
принимали жестокие меры против всякого рода демонстрантов и подозрительных
людей. По незначительным поводам начиналась стрельба, насчитывалось немало
убитых и раненых. Были созданы военные суды. На  города,  в  которых  были
убиты французы, налагались большие денежные штрафы. К началу февраля  было
забито вагонами около восьмисот километров железнодорожной сети. Паровозы,
рельсы покрывались ржавчиной, груды угля, который  не  удавалось  вывезти,
росли, превращались в горы, въедались в поля, так как насыпать  их  высоко
было невозможно, во избежание самовозгорания.
   В Старой Баварии не все знали, что такое Рур. Многие  думали,  что  это
неприятная болезнь. Газетам было  нелегк