ков" - превзошли самих себя. Изящество восемнадцатого века  -
и при этом уютно! Облицовочные плитки  с  керамического  завода  господина
Гессрейтера - прямо изумительны! Впервые в Германии в "Пудренице" выступит
Инсарова. Г-н Пфаундлер говорил тягуче, негромко, но  мышиные  глазки  под
шишковатым лбом поблескивали такой  фанатической  убежденностью,  что  это
придавало особенную силу его словам. Назвав имя танцовщицы, он  поклонился
ей - слегка, небрежно, по-хозяйски беззастенчиво, отчего ее лицо мгновенно
утратило  свою  озорную  живость,  побледнело  и  увяло.  Да,  -  закончил
Пфаундлер, - Гармиш в эту зиму будет европейским центром.
   Иоганна подумала, что и в ее интересах, вероятно, было бы отправиться в
Гармиш.  Светский  зимний  курорт.  До  сих  пор  такие  штуки   были   ей
безразличны,   пожалуй,   даже   противны.   Она   поглядела    на    свои
четырехугольные, отнюдь не холеные ногти. Люди, занятые  работой,  люди  с
осмысленным существованием там не к месту. Кроме того, это  стоит,  должно
быть, кучу денег, а она из-за запрещения заниматься своей  работой  и  так
скоро сядет на мель.
   Гости стали прощаться. Когда Иоганна, в отличие от остальных, собралась
идти пешком, г-н Гессрейтер настоял на  том,  чтобы  проводить  ее.  Гордо
шагал он рядом с ней. Она произвела впечатление, продвинула свое дело.  Он
рассматривал это как свой личный  успех.  Весь  он,  грузный,  с  плавными
движениями, был воплощенной уверенностью в будущем. Иоганна  насмешливо  и
скептически  на  девять  десятых  убавила   его   надежды,   но,   готовая
удовлетвориться и одной десятой, весело шла рядом с ним.  Его  массивность
казалась ей неплохой защитой.
   Во время довольно долгого пути он, болтая  о  всевозможных  посторонних
вещах, перешел наконец, после бесконечных словесных маневров, к вопросу об
идиотском запрещении, наложенном на ее профессию. Заметил, что это, должно
быть, создает для нее  материальные  затруднения.  Он  полагает,  что  без
особой надобности человек, очевидно, не станет анализировать мазню всякого
там шута горохового. Вспомнив  резкие  и  ясные  фразы  Жака  Тюверлена  и
наслаждаясь  медлительным  и  осторожным  негодованием  своего   спутника,
Иоганна, немного помолчав, ответила, что - да, покупать картины,  как  это
делает г-н Гессрейтер, ей не  по  средствам.  Затем,  без  видимой  связи,
добавила, что во время рассказа г-на Пфаундлера у нее  мелькнула  мысль  о
поездке зимой в Гармиш. Г-н Гессрейтер выразил бурное  одобрение.  Гармиш!
Это чудесная мысль! Там она может  в  непринужденной  обстановке  завязать
любые связи, все люди там приветливы и хорошо  настроены.  Разумеется,  ей
следует ехать в Гармиш. Пусть она своевременно сообщит ему, когда  поедет.
Для него будет страшным разочарованием, если она не позволит ему  быть  ей
там полезным. Она может на него  положиться:  он  выполнит  все,  что  она
доверит ему, наилучшим образом. При словах  "выполнит  наилучшим  образом"
Иоганна слегка вздрогнула, как вздрогнула  и  тогда,  когда  он  в  нужную
минуту заговорил о деньгах. Они подошли к ее  дверям,  и  он  остановился,
держа крепкую руку Иоганны с квадратными ногтями в  своей  пухлой  холеной
руке, дружелюбно и настойчиво глядя подернутыми  поволокой  глазами  в  ее
широкое, простодушное лицо.
   Укладываясь спать, Иоганна улыбалась. С улыбкой вспоминала старомодные,
приятные манеры фабриканта Пауля Гессрейтера, пыталась изобразить, как  он
широко, словно загребая воздух, размахивает  руками.  Окончательно  решила
ехать в Гармиш. Заснула, улыбаясь.



8. ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ К ДЕЛУ КРЮГЕРА

   Жак  Тюверлен  диктовал  своей  аккуратненькой,  чистенькой  секретарше
очерк, посвященный делу Крюгера. Одетый в одноцветный  свободный  домашний
костюм, он развинченной походкой прохаживался взад и вперед по комнате.
   "Мартин Крюгер, - диктовал он, -  не  по  душе  правительству.  У  него
взгляды, стоящие в  противоречии  с  характером  населения  и  с  методами
управления страной. Его взгляды на искусство также противоречат  нравам  и
обычаям,  милым  сердцу  консервативного  горного   племени,   населяющего
Баварскую возвышенность. То, что  эти  нравы  и  обычаи  не  соответствуют
нравам и обычаям остальной Европы, что  они  основаны  на  условиях  жизни
далекого прошлого и потребностях  мелких  селений  или  отдельных  дворов,
патриархальны и поэтому нелогичны и нелепы, - не играет никакой роли.  Тот
факт,  что  -  Крюгер  в  своей  области  претворял  в  действие  взгляды,
соответствующие более широким и быстрым темпам развития, в  то  время  как
кругом культивировались узкие и ограниченные взгляды и  формы  жизни,  все
это, разумеется, дает правительству этой косной страны право отделаться от
человека с неудобными воззрениями, как от преступника".
   Из  громкоговорителя  неслись  пронзительные  звуки  какого-то   танца.
Приятельница Тюверлена по телефону упрекала его за то, что он заставил  ее
ждать в ресторане. Он действительно совершенно забыл о ней, но свалил  всю
вину на свою секретаршу, хотя та и была неповинна, так как Тюверлен ничего
не сказал ей. Курьер издательства настойчиво требовал  корректору,  Он  не
соглашался уйти: ему было приказано не уходить,  не  получив  гранок.  Жак
Тюверлен любил  шум  во  время  работы.  Секретарша  терпеливо  ждала.  Он
продолжал диктовать:
   "Лучший,  более  деловой  суд  назвал  бы  действительные  причины,  на
основании которых человек признается общественно вредным и, следовательно,
подлежащим устранению.  Человек  поместил  в  народной  картинной  галерее
произведения искусства, которые  данному  народу  неприятны;  его  следует
устранить и ради устрашения других - покарать. Но почему, - и это  ложится
пятном на баварский суд, - почему карать его не  за  помещение  в  галерее
хороших картин, а за мнимую связь с женщиной, за  ложную  присягу,  им  не
принесенную? Почему министр юстиции не заявит прямо и решительно: "Ты  нам
вреден, ты нам неприятен, ты должен убраться, тебя нужно  уничтожить  или,
по меньшей мере, изолировать"?"
   Пришел портной  примерить  новый  смокинг.  Курьер  издательства  ждал.
Громкоговоритель   хрипел   и   запивался.    Из    магазина    спортивных
принадлежностей звонили, сообщая о получении новых лыж.
   "Несомненно, - продолжал диктовать Тюверлен, в то время как портной,  с
помощью булавок и мела, орудовал вокруг его широких плеч и узких бедер,  -
на Крюгера падает гораздо большая вина, чем  на  баварское  правительство.
Как человек образованный, он должен был знать, что совершает святотатство,
приобретая для нынешней Баварии настоящие  произведения  искусства,  Кроме
того, ему  следовало  знать,  что,  согласно  изречению  одного  истинного
мудреца, умный человек поспешно удирает за границу, если  его  обвиняют  в
том, что он  спрятал  к  себе  в  карман  Луврский  музей.  Тем  поспешнее
следовало ему удрать, если баварский суд обвинил его в том, что  несколько
лет назад он спал с женщиной, а затем отрицал  этот  факт.  Итак,  Крюгера
защищать  ни  к  чему.  Все  же  остается  только  удивляться  до  комизма
хитроумным приемам баварских юристов. Даже если допустить, что нельзя было
устранить Крюгера, основываясь на настоящих причинах недовольства  им,  то
разве не было бы все же приличнее обвинить его в преступлении  из  той  же
области, что и совершенное им, то есть в  нарушении  обычаев?  Но  кто  же
возьмется всерьез утверждать, что обладать женщиной, а за-тем под присягой
отрицать это - поступок, не вполне согласный с местными обычаями?"
   Таковы были основные тезисы  очерка,  которые  писатель  Жак  Тюверлен,
прохаживаясь взад и вперед по комнате и давая мимикой указания  совершенно
отчаявшемуся портному, диктовал секретарше. Он отпустил  курьера,  заказал
по телефону в  магазине  лыжи,  сговорился  с  обиженной  приятельницей  о
встрече и отправил тезисы своей статьи Иоганне Крайн.
   Пробежав глазами  эти  тезисы,  Иоганна  потемнела  от  гнева.  Она  не
подумала о том,  что  трезвый,  деловой  Тюверлен,  случись  с  ним  нечто
подобное тому, что случилось с Крюгером, главную вину  стал  бы  искать  в
самом себе. Она не поняла, что Тюверлен написал эту статью, чтобы  уяснить
самому себе свое сложное отношение к этому вопросу, чтобы  оправдать  себя
перед ней и перед  самим  собой.  Статья  показалась  ей  просто  циничным
издевательством над той борьбой, которую она вела за правое дело. Накануне
она обещала Тюверлену встретиться с ним  на  следующий  день.  Теперь  она
решила отказаться от этой встречи, раз навсегда порвать  с  ним.  Но,  уже
сняв  телефонную  трубку,  Иоганна  перерешила:  она  объяснится   с   ним
начистоту.
   На следующее утро у нее была встреча с Гейером. Она  рассказала  ему  о
вечере у  Гессрейтера,  о  знакомстве  с  г-жой  фон  Радольной,  о  своем
намерении ехать в Гармиш.
   - Хорошо, - сказал доктор Гейер. - Это очень  хорошо.  Светские  связи,
как я вам говорил.  К  людям  нужно  подходить,  применяя  их  собственные
средства. Грызться с ними не стоит, так как у них зубы более крепкие.
   Иоганне показалось, что адвокат  отделывается  общими  фразами,  словно
дело Крюгера перестало  его  интересовать.  Он  сидел,  закрыв  глаза  под
стеклами очков,  Иоганна  закусила  верхнюю  губу,  обозлилась.  Тюверлен,
адвокат... Серьезно  делом  Крюгера,  по-видимому,  интересовались  только
нищие духом. И вдруг Гейер сказал:
   - Министр юстиции имперского правительства Гейнродт зимой поедет на две
недели отдыхать в Гармиш. Если я напишу ему, он примет вас.
   Он старался захватить ей своим прежним сосредоточенным взглядом. Но она
не дала себя обмануть: взгляд лишь скользнул по ней.
   Вечером следующего дня она  ужинала  с  Жаком  Тюверленом  в  ресторане
Пфаундлера. Тюверлена удивил ее гнев по поводу его статьи.
   - Само собой разумеется, что я стараюсь помочь вам, но  это  не  мешает
мне говорить то, что есть. Ведь только полезно  видеть  все  в  совершенно
ясном свете. Кстати, я  недавно  имел  случай  познакомиться  с  министром
Кленком. Необычайно симпатичный человек.
   - Он защищает самое неправое дело в мире! -  проговорила  побледневшими
губами, гневно глядя на него, Иоганна.
   - Ну и что же? -  спросил  Тюверлен.  -  Случается,  что  хорошие  люди
защищают неправое дело.
   - Надоели мне ваши афоризмы! - резко оборвала его  Иоганна,  бросая  на
стол салфетку.
   Ноздри ее тупого носа вздрагивали. Удивительно, какие тонкие  подвижные
ноздри могут  быть  у  такого  вот  тупого  носа.  Эта  женщина  нравилась
Тюверлену до чрезвычайности.
   - Когда вы говорите, кажется, словно хватаешься за  осколки  стекла!  -
продолжала Иоганна. - Вы хуже баварских судов!
   Она встала, не кончив есть. Жак  Тюверлен  также  поднялся  и  спросил,
когда он снова увидит ее.
   - Я уезжаю на несколько недель в Гармиш, - сказала Иоганна.
   - Какое удачное совпадение, - заметил Тюверлен. - Я  также  намеревался
скоро поехать в Гармиш.
   Он проводил ее до выхода из ресторана, потом вернулся к своему столу  и
кончил ужин.



9. СЕРО-КОРИЧНЕВЫЙ ЖЕНИХ

   Над  рабочим  столом  заключенного  Мартина   Крюгера   висел   стенной
календарь; выше, над ним - распятие, примитивная  фабричная  подделка  под
некоторые  сред  -  негерманские  изображения  Распятого,  относившиеся  к
пятнадцатому веку. За этим столом большую  часть  дня  сидел  на  табурете
Мартин Крюгер, с серым лицом  и  руками,  потрескавшимися  от  постоянного
смывания с них клея. Нарезанная бумага, горшок с клеем, фальцовка,  шаблон
для сгибания дна. Заключенный  Крюгер  сидел  так  с  утра  до  обеденного
перерыва, затем до прогулки, затем до вечера. Он намазывал клей,  вклеивал
подкладку, сгибал дно, заканчивал кулек.
   Поднимая глаза, он видел на  высоте  двух  метров  над  каменным  полом
маленькое оконце, а за ним - пять вертикальных и два горизонтальных прута.
Под окном на полке -  несколько  эмалированных  сосудов:  умывальный  таз,
мыльница, кувшин, кружка. Время от времени он вставал, прохаживался взад и
вперед по тесному пространству камеры  -  четыре  метра  в  длину,  два  в
ширину. Два железных засова и очень крепкий замок запирали плотную дубовую
дверь. Голые стены были окрашены в светло-зеленый цвет, вверху - выбелены.
Он знал наизусть все малейшие  полоски,  оставленные  кистью;  следы  двух
вытащенных гвоздей были замазаны краской.  Рядом  с  полкой,  на  картоне,
оклеенном  белой  бумагой,  было  написано:  "Мартин  Крюгер,  N_2478   по
реестровой книге, 3 года". Кроме того,  здесь  была  также  помечена  дата
начала отбывания наказания и  конечный  срок  его.  Затем  еще:  "Учинение
ложной  присяги,  153".  В  углу  стояла  белая  кадка   для   отправления
естественных потребностей и, что совсем удивительно, висел градусник.  Для
письма - аспидная доска и грифель. В  бумаге  и  чернилах  ему  пока  было
отказано.
   Все вновь и вновь перелистывал он  четыре  брошюрки,  висевшие  в  углу
камеры на нитке, пропущенной через продырявленные углы: книжка о борьбе  с
туберкулезом и алкоголизмом, книжка  о  страховании  на  случай  смерти  и
потери трудоспособности, вдвойне  нелепая  в  период  инфляции  книжка  "О
способах сбережения" и брошюра в черной обложке "Правила для заключенных".
   Давно уже знал он все, что запрещено. Знал, что во втором абзаце  главы
о дисциплинарных наказаниях выпала буква,  а  на  вклеенном  дополнении  о
прогрессивной шкале наказаний было большое бурое пятно. Он  знал  наизусть
каждую букву, вместе с сеткой бумаги,  на  которой  она  была  напечатана.
Запрещалось выглядывать в окно, сноситься  с  другими  заключенными  путем
разговора, переписки  или  знаков.  Запрещалось  меняться,  принимать  или
раздавать  подарки.  Запрещалось  разговаривать  с  надзирателями,   петь,
свистеть и вообще производить шум.  За  каждое  нарушение  правил  грозили
определенные кары: уменьшение пищевого пайка, лишение койки, заключение  в
железную клетку, темный карцер.
   В  дополнении  приводились   выдержки   из   министерских   циркуляров,
касавшихся  "прогрессивной  шкалы  наказаний".   При   хорошем   поведении
заключенные через определенный промежуток времени могли быть переведены на
"ступень вторую". На ступени второй разрешалось  получать  газету  и  даже
разговаривать во время прогулки по двору.
   Посетителей Мартину Крюгеру разрешено было принимать раз в три  месяца.
Допущение свидания  с  лицами,  не  состоявшими  с  ним  в  родстве,  как,
например,  с  Иоганной  Крайн  и  Каспаром  Преклем,  нужно  было  считать
проявлением особой снисходительности властей, и Крюгер с жадностью  считая
дни, отделявшие его от следующей встречи с Иоганной  и  Преклем.  Свидание
длилось пятнадцать минут. Между посетителями и заключенным была решетка.
   Письма Крюгеру на ступени первой разрешалось получать и  писать  раз  в
два месяца, на ступени второй - раз в месяц. Все письма проходили цензуру.
За  недозволенные  сообщения   налагались   строгие   взыскания.   Нередко
заключенному сообщали лишь  имя  и  адрес  отправителя  адресованного  ему
письма.  Самое  письмо,  содержание  которого   оставалось   арестованному
неизвестным, подшивалось к делу.
   Однажды Мартин Крюгер попросил разрешения явиться к  директору  тюрьмы.
Он стоял в коридоре с другими заключенными,  выстроившимися  в  два  ряда.
Надзиратель ощупал его, чтобы удостовериться, нет ли  при  нем  каких-либо
инструментов или холодного оружия. Крюгер  вошел  в  кабинет  директора  и
согласно правилам назвал свое имя и номер.
   - Что вам угодно? - спросил директор,  маленький  подвижный  человек  в
пенсне, с высохшим пронырливым лицом  и  щетинистыми  усиками.  Его  звали
Фертч.  Он  состоял  в  чине  оберрегирунгсрата,  получал  содержание   по
двенадцатому разряду и находился в таком возрасте, что ему для  завершения
карьеры оставалось всего несколько лет. В течение этих немногих лет должен
был решиться вопрос,  добьется  ли  он  чего-нибудь  в  жизни.  Он  мечтал
получить чин министериальрата, получить оклад  по  тринадцатому,  высшему,
разряду и затем уйти на пенсию с производством в министериальдиректоры.
   Об окладе  министериальдиректора,  персональном  окладе,  выходящем  за
пределы каких бы то ни было разрядов, он и мечтать не  смел.  Остаться  же
тем, чем он был, - остаться обер-регирунгсратом, - это представлялось  ему
концом  всего,  концом  бесславным  и  безрадостным.  Его  жизнь   прожита
напрасно, если ему суждено остаться обер-регирунгсратом. Итак,  он  жаждал
сделать карьеру, ждал с каждым днем  все  более  нетерпеливо,  высматривал
возможность  показать  себя,  вечно  был  настороже.  Его  губы  постоянно
шевелились, отдельные торчавшие вокруг них волоски  вздрагивали,  придавая
его физиономии какое-то сходство с кроликом.
   - Итак, что вам угодно? - спросил он.
   Он был полон любопытства  и  в  то  же  время  недоверия,  особенно  по
отношению к этому субъекту номер две тысячи  четыреста  семьдесят  восемь,
этому пресловутому Крюгеру. Мартин Крюгер  желал  получить  разрешение  на
выписку книг.
   - Вам, вероятно,  недостаточно  книг  тюремной  библиотеки?  -  спросил
директор.
   Губы,  обросшие  колючими  волосками,  вздрагивали,  и  вместе  с  ними
вздрагивали волоски, торчавшие из маленького носа. Директор был хитер. Его
"пансионеры" применяли множество уловок, это было в порядке вещей,  но  он
все-таки оказывался всегда хитрее их. Посылка  книг  неоднократно  служила
предлогом для того, чтобы передать арестованному  либо  получить  от  него
контрабандным  путем   какие-нибудь   сообщения.   Приходилось   тщательно
просматривать книги, чтобы убедиться,  не  скрыто  ли  в  переплете  и  не
спрятано ли между двумя склеенными страницами  какое-нибудь  письмо.  Это,
было весьма затруднительно.
   - Нет ли у вас еще каких-либо желаний? - спросил Фертч.
   Он любил едко и весело подшутить над своими "пансионерами".
   - Есть, несколько, - ответил Крюгер.
   - Скажите-ка, милый мой, - с подчеркнутым благодушием спросил Фертч,  -
вы не пробовали задать себе вопрос, в каком, собственно, качестве вы здесь
находитесь: в качестве ли ученого  литератора  или  отбывающего  наказание
арестанта?
   Такая просьба со стороны заключенного ступени первой, по мнению Фертча,
граничила с цинизмом. Он, Фертч, еще должен обдумать,  не  следует  ли  за
такую наглость наложить взыскание. Отдает ли себе г-н Крюгер отчет, что  в
таком случае будет исключена всякая возможность сокращения наложенного  на
него по суду наказания?
   Крюгер,  несмотря  на  многократные  замечания,   вызывающе   улыбаясь,
поправил его:
   - Я рассчитываю не на "сокращение наказания",  милостивый  государь.  Я
рассчитываю на оправдание и реабилитацию.
   На эти непонятно дерзкие слова и особенно на это "милостивый  государь"
человек с кроличьей мордочкой не нашелся что ответить.
   - Марш! - скомандовал он, глотая слюну.
   Широкая, слегка сутулая серо-коричневая спина Крюгера медленно скрылась
за дверью.
   Удивительно, что после этого случая Крюгер не был наказан и даже, после
посещения какого-то инспектирующего важного чиновника,  был  продвинут  на
ступень  вторую.  Казалось,  действовали  какие-то  влияния,  стремившиеся
смягчить приводимое в исполнение наказание, но тут же они  сталкивались  с
другими, более суровыми течениями. Ходили слухи, что  министр  юстиции  не
стремится к особо суровому содержанию заключенного, но зато желает этого -
не имеющий, правда, к делу  прямого  касательства  -  министр  просвещения
доктор Флаухер. Директор тюрьмы  Фертч  внимательно  ловил  всякий  намек,
чтобы прислужиться к членам кабинета, словно собака,  во  время  хозяйской
трапезы следящая за  движениями  своего  господина  из  опасения  упустить
могущий выпасть на ее долю кусочек.
   На ступени  второй  Крюгеру  разрешили  во  время  ежедневной  прогулки
разговаривать с одним из товарищей по заключению. Е