тыре  по   Катариненштрассе
утверждали лишь то, что доктор Крюгер несколько раз бывал в мастерской  по
ночам. Но когда именно, один или  вместе  с  другими,  -  этого  никто  из
свидетелей категорически утверждать не решался.
   Обвиняемый Крюгер поддерживал свои первоначальные показания. Он  охотно
и часто проводил время с Анной-Элизабет  Гайдер,  часто  бывал  у  нее,  а
нередко и она бывала у него. В ту ночь, о которой идет речь,  он  проводил
ее с вечеринки до дому, но  затем  в  том  же  автомобиле  поехал  дальше.
Близких отношений между ними никогда не было. Его показания  на  процессе,
возбужденном в свое  время  по  служебной  линии  против  покойницы,  были
правдивы от начала и до конца. Он и сейчас от них не отказывается.
   Обвиняемый казался сегодня, несмотря  на  продолжительность  следствия,
свежим и полным энергии. Его крупное лицо, с сильными челюстями,  мясистым
носом и смелым изгибом рта,  несколько  побледнело,  но  он  с  неослабным
вниманием следил за всеми подробностями процесса, и ему явно стоило труда,
подчиняясь указаниям защитника, сохранять  спокойствие  и  не  вмешиваться
резко в прения. Обывательниц из дома  девяносто  четыре  его  живые  глаза
провожали взглядом, полным презрительного равнодушия. Однажды  только,  во
время  показаний  надворной  советницы  Берадт,  он  чуть  не  вскочил   и
повернулся к ней с  таким  выражением  гнева,  что  нервная  дама,  слегка
вскрикнув, даже отступила назад.
   Кто знает, если б Мартин Крюгер в свое время  с  такой  же  горячностью
выступил против придирок надворной  советницы  к  ныне  покойной  девушке,
вместо того презрительного равнодушия, которое он тогда проявил, все, быть
может, кончилось бы более благополучно. Но верно было  одно:  хотя  резкий
жест обвиняемого и навлек на  него  мягкое  замечание  председателя,  зато
присутствующие  женщины  перестали  глядеть   на   него   с   той   острой
враждебностью, которой до тех пор они платили за  его  холодно-равнодушное
высокомерие.



7. ЧЕЛОВЕК В КАМЕРЕ СТО ТРИДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ

   Вечером того же дня Крюгер  сидел  один  в  своей  камере.  Камера  сто
тридцать четыре была небольшого размера, с голыми стенами,  но  не  давала
повода к особым жалобам. Было без восьми  минут  девять.  В  девять  часов
потухнет свет, а мысли, когда потухнет свет, становятся более  мрачными  и
гнетущими.
   В первые дни после  своего  ареста  Мартин  Крюгер  оказывал  отчаянное
сопротивление. Он вопил, его крупное лицо превращалось в какой-то сплошной
беснующийся рот вод безумными глазами. Сжав в кулаки  волосатые  руки,  он
изо всех сил барабанил в двери своей камеры.
   Адвокат доктор Гейер, которому  удалось  своей  холодной  сдержанностью
несколько успокоить беснующегося, заметил, что ему лично  непонятны  такие
приступы ярости. Он сам, Гейер, прошел  тяжелую  школу  и  привык  владеть
собой. Это нелегко для такого человека, как он,  измерившего  всю  степень
несправедливости  и  лицемерия,  процветавших  в  этой  стране.  То,   что
проделывают  с  Крюгером,  проделывают  с  тысячами  других,  худшие  вещи
проделывают с тысячами других, и крики - не средство, могущее  что-либо  в
этом изменить. И в то время как Гейер своим резким, нервным голосом словно
хлестал сидевшего перед ним в тупом молчании человека,  сердито  глядя  на
него голубыми, скрытыми за толстыми стеклами очков глазами,  Крюгер  успел
снова овладеть собой. Да, просто поразительно было,  как  безропотно  этот
избалованный человек отныне переносил все тягости заключения. Привыкший  к
всевозможным удобствам, к определенной температуре  ванны,  выходивший  из
равновесия из-за малейшего нарушения  внешнего  вида  своей  квартиры,  он
теперь без жалоб сносил убогую жизнь в камере.
   Оставаясь один, Мартин Крюгер непосредственно от насмешливого  сознания
своего превосходства,  побуждавшего  его  относиться  к  своему  тюремному
заключению как  к  короткому  неприятному  эпизоду,  нередко  переходил  к
внезапным приступам бешенства, а  затем  к  полной  депрессии.  В  течение
первых  двух  дней  процесса  он  держался   спокойно   только   благодаря
уверенности, что всю эту историю нельзя принимать всерьез. Не посмеют ведь
такого  человека,  как  он,  занимающего  одно  из  виднейших  мест  среди
германских искусствоведов, осудить на основании таких  нелепых  показаний!
Он был родом из Бадена и не умел  по  достоинству  оценить  тупое,  липкое
упорство, с  которым  жители  Баварской  возвышенности  способны  доконать
ненавистного им человека. Он не мог  себе  представить,  что  старательный
прокурор из грязной болтовни обывательниц сделает  конкретные  юридические
выводы и что почтенный  поставщик  двора  Дирмозер  и  работяга  почтальон
Кортези из этого нечистоплотного вздора возведут для него тюремные стены.
   И лишь сегодня, во время  допроса  надворной  советницы  Берадт,  когда
такая гнусная окраска была придана делу покойной Анны-Элизабет Гайдер,  он
внезапно с ужасающей ясностью понял всю опасность своего  положения  среди
этих баварцев. Лишь сегодня ему стала понятна  и  напряженная  серьезность
доктора Гейера. Правда, и раньше Мартин Крюгер  силой  своего  воображения
рисовал себе картины своего мученичества: отказ от приятных  привычек,  от
разумной деятельности, от искусства, от бесед с  утонченно-интеллигентными
людьми, отказ от женщин,  от  изысканно  составленных  меню,  от  утренней
приятной ванны.  Он  рисовал  себе  все  это,  сентиментально  наслаждаясь
контрастами. Там, на воле,  -  июнь;  уже  можно  растянуться  на  залитом
солнцем песке на берегу моря; на лодках идет флирт; люди мчатся по  белым,
светлым дорогам  в  запыленных  машинах,  сидят  перед  горным  сторожевым
шалашом, пьют вино; кругом - вершины гор... А  его  жизнь  между  тем  вот
какова: голые серые стены, под ногами  лишь  несколько  жалких  квадратных
метров для ходьбы, утром - бурая жидкость в жестяной кружке, весь  день  -
необходимость подчиняться приказаниям хмурых, дурно пахнущих надзирателей;
получасовая прогулка во дворе, затем снова голые  серые  стены  до  девяти
часов, а там тушится свет. И так целый год напролет, и еще - пятьдесят две
недели, а может быть, и еще триста шестьдесят пять нескончаемых  дней.  Но
всегда, даже во время приступов бешенства,  эти  представления  оставались
игрой. И когда в это утро они впервые встали  перед  ним  с  непреодолимой
реальностью, силы оставили его, горло  пересохло,  отвратительное  чувство
пустоты поползло от желудка вверх.
   Оставалось еще четыре с половиной минуты до того, как погаснет свет. Он
испытывал страх перед наступлением этого момента. Он  сидел  на  опущенной
койке, одетый в ночной костюм, вокруг него стояли  стол,  стул,  кружка  с
водой,  эмалированная  миска  для  еды,  белая  кадка  для  удовлетворения
естественных потребностей. Сейчас, когда он сидел, опустив руки на колени,
со слегка отвисшей нижней челюстью, в нем уже не было ничего угрожающего.
   Эту  девушку,  Анну-Элизабет  Гайдер,   покончившую   с   собой   таким
отвратительным способом, он видел задолго до своего отъезда. Он в то время
уехал в Испанию, чтобы закончить свою  книгу  об  испанской  живописи,  и,
собственно, был рад, что ему не пришлось встречаться с  нею  в  последнее,
трудное для нее время. Было странно, что человек может покончить с  собой,
ему это было непонятно, и он не пожелал вникать в такую  историю.  Сейчас,
четвертого июня, за три минуты до того,  как  погаснет  свет,  сейчас  уже
нельзя  было  отмахнуться  от  мыслей  об  этом   деле.   Образ   покойной
Анны-Элизабет Гайдер не уходил из камеры сто тридцать  четыре,  хотя  свет
еще горел и хотя Крюгер отлично понимал, что душевное равновесие нужно для
более важного: для  обдумывания  способов  защиты  от  предъявленного  ему
безмерно нелепого судебного обвинения.
   Мартин Крюгер в своих показаниях на  суде  не  лгал.  В  тот  вечер  он
действительно не заходил в комнату Гайдер и действительно никогда  не  был
физически близок с ней. Собственно говоря, было чистой  случайностью,  что
он не сошелся с ней, как сходился с  другими  женщинами.  Сначала  это  не
произошло в силу каких-то чисто внешних причин.  Потом  она  написала  тот
портрет, и у него, он сам не знал почему, пропало к ней  всякое  влечение.
Портрет был чересчур ощутим, - объяснился доктору Гейеру.
   Он видел эту девушку перед собой, видел, как она вприпрыжку  спускалась
по  лестнице.  Ее  прыгающая  походка  вообще  не  вязалась  со  всей   ее
женственной фигурой. Лицо - широкое и  круглое,  собственно  говоря,  лицо
крестьянской  девушки,   обрамленное   густыми   белокурыми,   далеко   не
безукоризненно причесанными  волосами,  широко  открытые  серые  глаза  со
смущающим выражением углубленности  и  рассеянности.  Вообще  же  довольно
наивное лицо. Нелегко  бывало  иметь  с  этим  человеком  дело.  Она  была
невероятно дика, совершенно равнодушна ко всему внешнему, пока это внешнее
не хватало ее за горло, небрежно, компрометирующе неряшливо одета. К  тому
же периодически страдала приступами чувственности, тяготившими  его  своей
необузданностью. Но его безупречное художественное чутье, несмотря на  все
эти почти невыносимые для него свойства, влекло его к  ней,  притягиваемое
ее  неуверенной,  идущей  словно  ощупью,  но  всегда  безошибочно  верной
целеустремленностью в области искусства.  Он  причислял  эту  чувственную,
нескладную  женщину,  вполне   подходившую   под   понятие,   вкладываемое
мюнхенцами в термин "чужачка", и влачившую жалкое существование с  помощью
плохо и нерегулярно оплачиваемых уроков в мюнхенской рисовальной школе,  -
к немногим настоящим художникам современной  эпохи.  Художница  творила  с
трудом, с колебаниями и срывами; снова и снова уничтожала написанное. Цели
и методы  были  трудно  доступны  постороннему.  Но  он  чувствовал  в  ее
произведениях бесспорное, неповторимое, настоящее дарование. Возможно, что
именно эта ее принадлежность к  настоящему  искусству  создавала  какой-то
тормоз, мешала ему, не раздумывая,  сойтись  с  ней,  как  он  сходился  с
другими женщинами. Девушка страдала  от  этого  и,  ввиду  проявляемой  им
непонятной пассивности, как-то без разбора шла на случайные  связи,  пока,
наконец,  пропуск  уроков,   а   прежде   всего,   конечно,   приобретение
государственным  музеем  ее  картины,  не  заставили  школьное  начальство
возбудить против нее дисциплинарное дело, во время которого он и принес ту
злополучную и к тому же оказавшуюся излишней присягу.
   Ибо, как и должен был предвидеть всякий живущий в этой стране,  Гайдер,
несмотря на его благоприятные показания, разумеется, уволили. Он  уехал  в
Испанию,  не  дождавшись  окончания  дела,  не  попытавшись  предотвратить
последствия, которые при большем практическом знании людей он  должен  был
бы предвидеть. Было  в  конце  концов  понятно,  что,  раз  вырвавшись  на
короткое время из обычной служебной  обстановки,  он  желал  иметь  покой,
хотел посвятить себя целиком работе над своей книгой и не  велел  высылать
ему вслед получаемые на его имя письма. Но понятно было и то, что, написав
ему  напрасно  несколько  раз  и  не  умея  найти  выход  из  создавшегося
положения, она отравилась светильным газом. Когда он  вернулся,  она  была
уже мертва, обратилась в прах. Надворная советница Берадт, с  которой  ему
пришлось иметь пренеприятную встречу по поводу художественного наследия  и
бумаг покойной, вела себя крайне враждебно. Из  родных  Гайдер  оставалась
лишь сестра,  державшаяся  совершенно  безучастно.  Все  письма  и  записи
покойной были опечатаны судебными органами.  Оставалось  только  несколько
рисунков. Свои картины покойная, по-видимому, уничтожила. Один на сторожей
государственного музея рассказал, что фрейлейн  Гайдер  еще  накануне  дня
своей смерти была в галерее у своего портрета. Своим  взволнованным  видом
она обратила на себя  внимание  сторожа  и  в  конце  концов,  когда,  под
впечатлением ее нелепого поведения, он попытался завязать  с  ней  беседу,
художница без всякого, собственно, повода дала ему две  марки  на  чай.  К
этому г-жа Берадт отнеслась особенно неодобрительно. Ведь  после  покойной
оставались еще неоплаченные долги.  Покойница  была  должна  за  квартиру,
кроме того, многие вещи в ее помещении  оказались  попорченными,  так  что
предстояли расходы на ремонт, не  говоря  уже  о  большом  счете  за  газ,
вызванном ее самоубийством.
   Оставалось еще полминуты до девяти. Доктору Крюгеру не  удавалось  ясно
воспроизвести перед своими глазами образ  молодой  женщины.  Он  почти  со
страхом пытался представить  себе,  как  она,  в  небрежной  позе  сидя  в
уголочке  дивана,  курила,  как  без  зонтика,  под  проливным  дождем,  с
напряженным выражением лица, чересчур мелкими шажками пробиралась по улице
или как она, танцуя, безвольно и в то же время тяжело  лежала  в  объятиях
своего кавалера. Но на первый  план  все  время  выступал  портрет,  и  не
оставалось ничего, кроме портрета.
   Свет погас. Воздух в камере был удушлив, руки горели, одеяло  неприятно
царапало. Заключенный выше подтянул воротник ночной  куртки,  ниже  стянул
штаны. Дышал тяжело.  Закрыл  глаза,  увидел  пестрые  вращающиеся  точки;
лежал, окруженный давящей тьмой.
   Он был слишком мягок, недостаточно энергичен - в этом  крылась  причина
всех зол. Он распустился, не выполнял долга, который возлагали на него его
способности. Все давалось слишком легко - вот в чем было  дело.  Редко  он
испытывал  недостаток  в  деньгах,  обладал  хорошей  внешностью,  женщины
баловали его, литературный стиль легко и удачно приспособлялся и  вопросам
искусства, которые он стремился  осветить.  Своих  более  резких  и  менее
удобных взглядов он не высказывал. В его книгах не было ни  одного  слова,
которого он с чистой совестью не мог бы отстаивать, но в  них  не  было  и
многого такого, что неохотно стали бы слушать,  о  чем  заявлять  было  бы
неудобно. Были истины,  о  которых  он  догадывался  и  которые  тщательно
скрывал от самого себя, а тем более от своих друзей.  У  него  был  только
один настоящий  друг,  Каспар  Прекль,  инженер  "Баварских  автомобильных
заводов",  немного  мрачный,  небрежно  одевавшийся  человек,   с   явными
склонностями к политике и к искусству, человек неукротимой воли,  фанатик.
Каспар  Прекль  часто  упрекал  Мартина  в  лени,  и  случалось,  что  под
настойчивым взглядом молодого инженера, все же очень к нему  привязанного,
Мартин Крюгер самому себе начинал казаться каким-то шарлатаном.
   Но разве он все же не высказывал своих взглядов? Не  отстаивал  открыто
своего мнения? Ведь если он сидел здесь, то разве не за то, что  отстаивал
свое мнение, отстаивал картины, которые считал значительными?
   Да, это так. Но как все-таки произошла эта история  с  "Иосифом  и  его
братьями"? Путаная  это  была  история,  и  вначале  он  держался  должным
образом.  Ему  прислали  снимок  с  картины,   окружили   все   это   дело
таинственностью. Художник, говорили, болен, нелюдим, с  ним  трудно  иметь
дело. Снимок, сделан  без  его  ведома,  несомненно  против  его  желания.
Художник, охваченный болезненным чувством  бессилия  и  считающий  всякого
рода деятельность в области искусства  в  настоящее  время  бессмысленной,
служит  где-то  мелким  чиновником.   Возлагаются   большие   надежды   на
вмешательство Крюгера, труды которого художнику известны.
   Он,  Мартин  Крюгер,  увлеченный  картиной,  горячо  взялся  за   дело.
Художника, правда, ему повидать не удалось.  Но  приобретение  картины  он
гарантировал. Рискуя серьезно  повредить  своему  положению,  он  поставил
министра перед дилеммой: уволить его,  Крюгера,  или  приобрести  картину.
Когда ему с торжеством указали на чрезмерно  высокую  цену,  он  с  трудом
уговорил, как ни противно ему это было, автомобильного фабриканта  Рейндля
выложить крупную сумму. До сих пор его роль была вполне достойной.  Ну,  а
после? На этом "после" он старался не останавливаться, отделываясь от него
довольно туманными доводами. Сейчас  в  камере  сто  тридцать  четыре  он,
стиснув зубы, восстанавливал перед собой все как было, обливаясь  потом  и
задыхаясь, заставлял себя не закрывать глаза перед фактами.
   А было на самом деле вот что:  когда  картина  оказалась  в  музее,  он
как-то сразу остыл к ней. В то время как он  даже  для  средних  испанских
художников далекого прошлого находил яркие выражения похвалы, он как-то не
мог подыскать подходящих  слов  для  картины  "Иосиф  и  его  братья".  Он
удовлетворился общими местами. Увлечь других этим произведением,  увлекшим
его,  воссоздать  его  в  слове,  сделать  видимым  было   его,   Крюгера,
обязанностью. Но сосредоточиться было трудно, это стоило  нервов,  он  был
слишком ленив. Самое же худшее произошло  потом,  когда  к  власти  пришел
министр Флаухер. Этот мрачный идиот обратил все свои усилия на  то,  чтобы
убрать из музея картину  "Иосиф  и  его  братья".  Ему,  Крюгеру,  любезно
предложили взять длительный отпуск. Отпуск был приятен, так как давал  ему
возможность хорошенько поработать над книгой об испанской живописи.  Когда
он вернулся, картины "Иосиф и его братья" уже не было: она  была  заменена
какими-то добросовестно выполненными произведениями, несомненно  прекрасно
дополнявшими весь комплект. Он знал, что так именно  будет,  до  того  как
уехал в отпуск. Хотя об этом не было сказано ни слова, все же он знал, что
идет на откровенную сделку, отпуск ему давали  за  пассивное  согласие  на
предательство по отношению к художнику Ландгольцеру и его произведению.
   Безжалостно говоря себе это теперь в камере сто тридцать четыре, Крюгер
метался на своей койке и сопел. Да, многое, что следовало сделать, не было
им сделано. Но ведь он же был не господом богом,  а  только  человеком,  у
которого две руки, одно  сердце  и  один  мозг.  Достаточно  было  сделать
кое-что из того, что следовало сделать. "Кое-что, - проворчал он себе  под
нос. - Кое-что, не все..." Но и звук слов  не  отгонял  уверенности  в  их
лживости. Образ  его  молодого  друга  Каспара  Прекля  встал  перед  ним.
Вспомнилось небритое, худое лицо с живыми  глазами  и  резко  выступающими
скулами. Крюгер почувствовал себя беспомощным, перевернулся на другой бок.
   Да, но какое же, черт возьми, отношение могла иметь  картина  "Иосиф  и
его  братья"  к  его  проклятому  невезению?  Должно  быть,  он   отчаянно
изнервничался, если задумывался  над  такими  мифическими  понятиями,  как
"вина", "искупление", "провидение". Разве  другой  на  его  месте  мог  бы
сделать больше? Нет, другой, может быть, и  не  мог  бы,  но  он  сам  мог
сделать больше. Он мог пойти дальше, исчерпать свои силы  до  предела.  Он
был дурным человеком, ленивым человеком. Он не дошел  до  своего  предела.
Кто не доходит до своего предела, тот ленивый человек.
   Шаги тюремной стражи равномерно приближались по коридору к его  дверям.
Девять шагов можно было расслышать совсем четко, затем еще девять - глуше,
и, наконец, шаги замирали.
   Да, он был ленивый человек,  дурной  человек,  недаром  привлеченный  к
суду,  хотя  придворный  поставщик  Дирмозер  и  антиквар  Лехнер   и   не
подозревали о его настоящей  вине.  Ведь  он,  Крюгер,  твердо  знал,  как
обстоит дело  с  картиной  "Иосиф  и  его  братья".  Эта  картина,  весьма
вероятно, не была произведением вполне законченным,  полноценным.  Но  ему
представился случай выдвинуть художника, какие рождаются, быть может,  раз
в поколение, он знал, что это так,  но  ради  своего  покоя  упустил  этот
случай.
   Однажды он полушутя - чего только не делал  он  полушутя!  -  попытался
выстроить по определенной шкале все, что было  ему  дорого  в  жизни.  Да,
однажды в дождливый  день,  гуляя  с  Иоганной  в  мирном  парке  замка  в
баварском предгорье, он попытался объяснить  ей  ту  шкалу.  Подстриженный
парк королевского замка бы