ны  с  ее  цветущим,  теплым
телом и смелыми серыми, неосторожными глазами  он  был  готов  на  жертвы,
готов был даже отказаться от своей спокойной, налаженной жизни.  В  третий
раз в своей жизни он  почувствовал  настоящую  страсть,  подобную  которой
пережил однажды  в  юности  -  и  во  второй  раз,  когда  познакомился  с
Катариной. Он чувствовал: больше  это  уже  не  повторится.  Взволнованно,
благодарно, очень бережно ответил он на прикосновение ее руки.
   В дверях показался слуга. Доложил,  что  комнаты  готовы,  проводил  их
наверх. Они поднялись по бесконечной лестнице, выложенной  грубой  красной
дорожкой. Молча, одними глазами, быстро простились. Она  не  протестовала,
когда он сразу же, как только слуга удалился, вошел к ней в комнату.
   В то время как писатель Жак  Тюверлен  после  недолгих  размышлений  об
обозрении  "Касперль  в  классовой  борьбе"  крепко  и  без  снов  спал  в
Палас-отеле в Гармише; в то время как Мартин Крюгер,  серолицый  и  вялый,
лежал в своей камере в Одельсберге, в эту ночь свободный от сновидений;  в
то время как министр  Кленк,  крепкий,  здоровый,  со  спокойной  совестью
слегка похрапывал, а адвокат Гейер, скрючившись в неудобной позе и откинув
одеяло, тер свое покрасневшее лицо о сбитые в комок подушки;  в  то  время
как г-н Пфаундлер, усталый,  довольный,  бранясь,  проверял  сводки  своих
кассиров;  в  то  время  как  спешно  заканчивались  последние  работы  по
возобновлению прохода  через  Чертово  ущелье  и  руководящие  инженеры  с
удовлетворением отмечали, что за все девять дней работы  произошло  только
два несчастных случая, из которых лишь  один  со  смертельным  исходом,  -
Иоганна Крайн-Крюгер лежала рядом со спящим Гессрейтером. Рот  Гессрейтера
был-полуоткрыт.  Он  ровно  дышал,  казался  спокойным,   удовлетворенным,
пожалуй даже счастливым. Она чувствовала себя успокоенной,  разленившейся;
сытой. Она лежала на спине; еле слышно сквозь зубы  напевала.  Все  те  же
несколько одинаковых, старомодных тактов,  напевала  не  очень  мелодично,
неутомимо, удовлетворенно. Плыли туманные, во всяком случае не  неприятные
мысли, среди них мысли о Мартине Крюгере и Жаке Тюверлене.
   Ранним утром, когда горничные гостиницы  "Пост"  в  Гризау  только  что
просыпались от звона будильника и, охая и ругаясь,  начинали  подниматься,
потянулся в постели, полупроснувшись,  и  Пауль  Гессрейтер.  Он  лежал  с
закрытыми глазами,  еще  сонный,  счастливый.  Как  глубоко  было  чувство
блаженного удовлетворения, наполнявшее его сейчас, в то время  как  обычно
после наслаждения он ощущал лишь пустоту, желание хорошенько  выспаться  и
удовольствие лишь оттого, что это наслаждение,  воспринимаемое  почти  как
выполнение какого-то долга, уже позади. Он лег выше, осторожно,  чтобы  не
обеспокоить Иоганну, прислушиваясь к тихому дыханию спящей. Нет,  на  этот
раз это действительно было нечто совсем иное. Сейчас  он  ощущал  это  еще
ярче и радостнее, чем раньше. Он  любил  ее.  Глупое,  громкое  слово.  Но
верное. Хорошо, что Катарина облегчила ему положение. Теперь он отправится
с Иоганной в дальнюю поездку, деловую и с осмотром достопримечательностей.
Он и ее дело наладит по-настоящему. Дело Мартина Крюгера, за которым -  он
усмехнулся - она замужем.
   Позднее, когда первые лучи зимнего утра проникли  в  комнату,  Иоганна,
проснувшись, оглянулась кругом  без  смущения  и  улыбки,  задумчиво,  без
стыда.  Хорошо,  что  случилось  именно  так.  Лучше,  чем  с  Тюверленом?
Возможно.
   Обняв ее за шею, в полумраке тепло прижавшись к ней, Гессрейтер лениво,
почти зевая, спросил, была или  не  была  на  самом  деле  ложной  присяга
Мартина Крюгера.
   Иоганна так была поражена, что у нее захватило дыхание. Даже  гнева  не
ощутила она против Гессрейтера. Итак, этот человек, обнимающий  ее  сейчас
своей полной рукой, добродушный и, несомненно, искренне в нее  влюбленный,
никогда не верил в правоту ее и своего дела. Он вступился за  нее  потому,
что ему нравились ее рост, ее кожа, ее голос. Действительно  ли  невиновен
человек, за  доказательство  невинности  которого  он  боролся  с  большой
энергией, даже со страстью, - интересовало его довольно мало. Он спрашивал
об этом после ласк, с зевком. Вот каковы были эти люди  со  связями  и  их
судьи.
   Но он ложно истолковал ее молчание.
   - Если этого знать не полагается, - добродушно утешил он ее; -  то  это
неважно.
   И он провел пальцами по ее коже, теснее прижал ее к себе.
   Позднее ей подумалось, что ведь она, наверное, вступилась бы за Крюгера
даже в том случае, если бы принесенная им присяга и была ложной.
   Гессрейтер спустился позвонить по телефону в Гармиш и попросил прислать
им  в  Гризау  платье.  Иоганна  между  тем  оглядывалась  в   неопрятном,
непроветренном и лишенном настоящего комфорта номере. Она думала о Крюгере
мягче,  деловитее,  чем  всегда.  Теперь  она  поведет  за   него   борьбу
обдуманнее, доведет ее до благополучного конца.
   Гессрейтер вернулся. Они  позавтракали  в  ожидании  вещей.  Гессрейтер
посмеивался над валявшимися кругом маскарадными костюмами. Иоганна их даже
не замечала. Она ела спокойно, не задумываясь, с прекрасным аппетитом.
   Он, поглаживая бачки, принялся напыщенно и витиевато рассказывать ей  о
предполагаемой поездке. Конъюнктура сейчас, по его словам,  благоприятная;
он думает расширить свое предприятие. Пора ему наконец лично посмотреть  и
отдать себе отчет, в какой мере за  время  войны  и  после  нее  развилась
заграничная керамическая промышленность. Он полагает,  -  добавил  он,  не
глядя на Иоганну и сосредоточив свое внимание на кусочке масла,  -  что  и
Иоганна в настоящее  время  сумеет  больше  сделать  для  своего  дела  за
границей, чем в Мюнхене. Он слышал, например, что тайный советник Бихлер в
ближайшем будущем собирается и Париж. Во  время  путешествия  этот  тайный
правитель Баварии, говорят, менее недоступен. Он предлагаем - закончил он,
намазывая, наконец, масло на булочку,  -  он  предлагает  Иоганне  поехать
вместе с ним. И умолк неуверенно, ожидая ответа.
   Иоганна, не задумываясь, ответила, что согласна.




КНИГА ТРЕТЬЯ. ЗАБАВА. СПОРТ. ИГРА


1. БОЙ БЫКОВ

   Все места вокруг арены - дешевые на солнце и  дорогие  в  тени  -  были
распроданы чуть ли не за неделю. Отовсюду  из  провинции  съехались  люди,
чтобы полюбоваться утром  -  процессией,  вечером  -  боем  быков.  Ибо  в
программе  этой  "корриды",  устраиваемой,  кстати   сказать,   в   пользу
вненациональной весьма гуманной организации - Красного  Креста,  значилось
имя тореадора Монтильи II, выдвинувшегося на  высшую  ступень,  одного  из
первых эспад Испании, самого известного - после  диктатора  -  человека  в
стране.
   Художник  Грейдерер,  хоть  и  знавший  всего  несколько  жалких   слов
по-испански, возбужденный и доверчивый, пытался завязать разговор со своим
соседом. Тот отвечал очень оживленно. Баварец  и  испанец,  плохо  понимая
друг друга, тем не менее  оба  говорили  горячо,  жестикулируя,  довольные
каждый в отдельности вниманием собеседника.  Художнику  Грейдереру,  очень
восприимчивому  ко  всякого  рода  народным  зрелищам,  этот   бой   быков
представлялся кульминационным пунктом его поездки в  Испанию,  которую  он
решил позволить себе, пока  длилась  еще  его  полоса  успеха.  Ему  много
рассказывали о крови, о  лошадях  с  распоротым  брюхом  и  тому  подобных
ужасах. Он ждал, нетерпеливый, взвинченный.
   Процессия, виденная им утром, произвела на него сильное впечатление.  С
полным знанием дела он, благодаря мюнхенским процессиям в  праздник  "тела
господня" ставший страстным любителем и знатоком таких зрелищ, оценил  все
мельчайшие детали.  Бесконечной  вереницей  двигались  мимо  него  тяжелые
разноцветные одеяния священнослужителей,  святые,  в  переливчатом  блеске
варварских драгоценностей, на носилках, несомых  руками  скрытых  от  глаз
мужчин, равномерно шагающих в глухом, возбуждающем  ритме;  шитые  золотом
мундиры офицеров и чиновников,  хоругви,  неиссякаемые  сокровища  собора.
Торжественная пышность выведенных на улицу войск: люди, кони, орудия.  Все
это шествует по цветам, толстым слоем заливающим мостовую, под  полотняным
тентом, натянутым над улицей в защиту от палящих  солнечных  лучей,  среди
свисающих с балконов и  окон  ковров.  Было  на  что  поглядеть  художнику
Грейдереру.
   Сейчас, после полудня, все эти тысячи  участников  процессии  сидели  в
цирке. Они заполняли белые каменные ряды высоко, под ослепительной синевой
неба. С барьеров свисали их пестрые платки; в неиссякаемой  жажде  зрелищ,
после ладана, мучеников и святости утра они жаждали крови быков, вырванных
внутренностей растерзанных  лошадей,  подбрасываемых  вверх,  растоптанных
людей. Торговцы, предлагающие  пиво,  сласти,  фрукты,  веера;  программы.
Листочки реклам, засыпающие все  скамьи.  Серые  широкополые,  похожие  на
пироги,  касторовые  цилиндры  мужчин,  праздничные  шали  женщин.  Крики.
Ожидание, пот, возбуждение.
   Вот на арене появилась "квадрилья". Быстро, под звуки бодрящей  музыки,
шагают они в богато расшитых  курточках.  Быстро  расходятся  по  светлому
песку. И вот уже выходит бык.  После  многочасового  пребывания  в  темном
помещении,  он  нерешительно  останавливаемся  при  виде  неистовствующей,
залитой ослепительным светом толпы. Натыкается на мягкие красные платки. А
вот  и  лошади  -  жалкие  клячи  с  завязанными  глазами.  На  них  сидят
копьеносцы, опираясь на гигантские стремена.  Бык,  черный,  массивный,  с
опущенной  головой,  подхватывает  изможденную   клячу   рогами,   странно
медлительно  перекидывает  ее  вместе  с  всадником  через   голову.   Это
происходит совсем близко от Грейдерера, который сидит внизу,  в  одном  из
первых рядов. Он видит грубое  лицо  разодетого  пикадора.  Слышен  шум  и
треск, когда бык всаживает рога в тело лошади.  Грейдерер  видит,  как  он
роется во внутренностях коня,  вытаскивает  из  его  брюха  рога,  залитые
кровью, оплетенные кишками, снова всаживает их туда, вытаскивает  обратно.
Ах  ты  черт!  Это  уже  не  салонные   безделушки   почтенного   коллеги,
керамическая  серия  "Бой  быков"!  Возбуждение,   владеющее   тринадцатью
тысячами присутствующих,  захлестывает  и  баварского  художника  Андреаса
Грейдерера, заставляет и его трепетать.
   Бык,  внимание  которого  отвлекали  платки   пестро   одетых   парней,
поворачивается  к  новой  приближающейся  к  нему  лошади.  Всадник  дикой
вырывает у  него  лоскут  мяса  и  черной  кожи.  Бык  опрокидывает  коня.
Покрытого кровью и грязью, дрожащего,  его  заставляют  встать,  с  трудом
снова гонят к быку. В этот раз бык подхватывает его на рога, рвет в клочья
его мясо. Всадник, хромая, удаляется. Конь стонет,  ржет,  вновь  и  вновь
пытается подняться, пока человек в красной куртке не закалывает его.
   Элегантные люди с короткими пиками,  разукрашенными  пестрыми  лентами,
выстраиваются перед быком. Поодиночке, шутливыми  выкриками  подзадоривают
его. Бросаются навстречу, к пышущим  жаром  ноздрям,  в  последнюю  минуту
отскакивая, вонзая быку в  тело  свои  разукрашенные  пики  так,  что  они
остаются торчать в теле животного. Толпа сопровождает  каждое  движение  в
зависимости от его ловкости, то оглушительными рукоплесканиями, то бешеным
возмущением. Бык, исколотый пестрыми пиками, залитый ручьями крови, мчится
по арене, настигаемый то одним, то другим. Одного  из  преследователей  он
опрокидывает, ранит его, но легко.
   Вот появляется человек, останавливается перед ложей  префекта,  снимает
треугольную шляпу. Тот, кому надлежит убить быка. Это еще не Монтилья  II,
но  все  же  и  он  эспада  с  большим  именем,  дорого  оплачиваемый.  Он
останавливает быка. В левой руке он держит  красный  платок,  в  правой  -
шпагу. Платком с очень близкого расстояния он манит быка  -  на  цыпочках,
сомкнув ноги, без напряжения, хладнокровно, только поворачиваясь туловищем
в сторону, так что животное проскакивает мимо него.  Снова  назад.  Словно
марионетку на проволоке, направляет он разъяренное животное, при  малейшем
неверном  движении  подвергаясь   смертельному   риску.   Каждый   поворот
сопровождается  восторженным  завыванием  тринадцати  тысяч,  и  так   как
повороты быстро следуют один за другим, туда, обратно, почти без перерыва,
гигантский амфитеатр содрогается от ритмических волн восторга.
   Близится конец. Тореадор стоит, держа шпагу горизонтально у щеки, прямо
против быка, - невысокий,  изящный,  с  напруженными  плечами.  Но  не  то
неудача, не то неловкость, - шпага не проникает в сердце,  бык  стряхивает
ее. Толпа свистит, неистовствует.
   Художник  Грейдерер  не  понимал  восторга  толпы,  не  понимал  и   ее
возмущения.  Сосед  пытался  разъяснить  ему  правила,  согласно   которым
полагалось убить быка. Грейдерер понимает довольно  смутно,  но  поддается
внушению. Он дрожит от возмущения вместе с кричащей,  свистящей,  ликующей
толпой. Когда его сосед, когда бесчисленные другие  зрители  бросают  свои
шляпы под ноги эспады, торжественно обходящего арену, после того  как  он,
наконец, наносит быку по всем правилам искусства смертельный удар, тогда и
художник Грейдерер из Мюнхена  швыряет  на  арену  свою  испанскую  шляпу,
приобретенную за двадцать пять песет,  равных  тысяче  ста  двадцати  семи
маркам.
   Быка  четвертой  очереди  освистывают.  Он  оказывается   трусом.   Это
животное, чувствуя приближение конца, желает - какая наглость!  -  умереть
спокойно. Оно не обращает внимания ни на хвастливые красные платки, ни  на
презрительные выкрики. Оно выросло на ферме  вблизи  Кордовы,  на  плоской
равнине, поросшей прекрасной травой, под широким небом, где парили  аисты.
Оно выросло до цены в три тысячи пятьсот песет.  Теперь  оно  стоит  среди
тысячной толпы, исколотое  вонзенными  в  тело  пестрыми  пиками,  залитое
кровью, глухо и страдальчески мыча, пуская мочу, жаждая смерти. Оно жмется
к ограде, люди ему безразличны; ничто уже не возбуждает его. Оно не  хочет
больше на песок, под лучи палящего солнца. Оно  хочет  остаться  здесь,  у
ограды, в тени, и здесь умереть.
   Художник Грейдерер глядел, забыв обо всем  на  свете.  Его  морщинистое
мужицкое лицо было бледно от волнения. Он не  понимал  происходившего,  не
понимал, почему люди орали, принимая то сторону быка, то сторону бойца. Он
видел не раз, как умирали люди - в постели, на войне, во время  мюнхенских
уличных боев, во время драки. Но это зрелище, эта кровь, песок  и  солнце,
эта  точно  размеренная,   бессмысленная   борьба,   это   грандиозное   и
омерзительное зрелище, при котором на  потеху  зрителям  умирали  жутко  и
вполне реально жалкие клячи, огромные массивные животные,  а  иной  раз  и
кто-нибудь из этих изящно фехтующих людей, -  затрагивало  его  жадную  до
зрелищ душу глубже, чем всякая другая когда-либо виденная им смерть.
   По вечерним оживленным улицам Грейдерер проехал  к  себе  в  гостиницу.
Дети играли в бой быков. Один из них был быком и, опустив голову, бросался
на другого,  размахивавшего  платком.  Но  бык  был  недоволен  поведением
тореадора и вздул его. Художник Грейдерер сидел в  экипаже  с  мрачным  от
глубокого раздумья лицом.
   "Идиоты, свиньи вонючие!" - ворчал  он,  вспоминая  керамическую  серию
"Бой быков" своего коллеги. Словно выжженный, остался с тех  пор  в  мозгу
художника  Грейдерера  образ  настоящего  быка,  прижавшегося  к   ограде,
пускающего мочу, безразличного к людям, шпагам, пестрым платкам, жаждущего
только одного - умереть в тени.



2. БАВАРЕЦ В ПАРИЖЕ

   Иоганна сидела в Париже. Ждала. Поездка  тайного  советника  Бихлера  в
Париж была временно отложена. Могущественный лидер крестьянской партии был
очень капризен; кроме того, он любил окружать себя туманной загадочностью.
Никто не знал точно дня его прибытия.
   Господин Гессрейтер между  тем  проявлял  большую  энергию,  осматривал
заводы, участвовал в заседаниях, разъезжал. Он пытался приводить к Иоганне
самых разнообразных людей; может быть, тот или иной окажется ей  полезным.
Но она была настроена скептически, предпочитала оставаться одна.
   Итак, она была близка с г-ном Гессрейтером. Трудно было быть невежливой
по отношению к этому воспитанному, нежному и заботливому человеку. Он  был
предупредителен, всегда старался угадать ее желания. И все же -  это  было
несправедливо - человек этот  порою  раздражал  ее.  Был  ли  он  способен
целиком отдаться какому-нибудь чувству? Ни разу, кроме той первой ночи, не
дал он ей это почувствовать.
   Жизнь Иоганны в Париже текла спокойно,  приятно,  размеренно.  Она  ела
вкусно, хорошо; хороню спала; бывала утомлена вечером, свежа по утрам. Тем
не менее нередко ей казалось, что она существует как в коконе, так, словно
это было преддверие жизни, жизнь во сне.
   Она снова начала играть  в  теннис  -  просто,  без  всяких  претензий.
Сейчас, в этот период вялого ожидания, это были, пожалуй, ее лучшие  часы.
Игра в теннис -  такая,  какою  ее  признавали  в  те  годы,  -  требовала
быстроты,  выдержки,  спокойствия,   уменья   быстро   ориентироваться   в
обстановке. У Иоганны было хорошо тренированное тело, кроме того, она была
вынослива и, без ненужной торопливости, подвижна.  Но  у  нее  не  хватало
способности  быстро  схватывать  положение.  Она  знала,  что  никогда  не
достигнет высокого мастерства, да и не стремилась к этому. Достаточно было
ощущать свое тело, его силы, их  предел.  После  игры  она  бывала  бодра,
весела, расположена к дурачеству, возбуждена, как в доброе старое время до
процесса Крюгера.
   Господин Гессрейтер всегда стремился бывать с ней в эти часы. Глядя  на
эту высокую девушку, он  не  переставал  ощущать  гордость  от  того,  что
способен еще на такую яркость  переживаний,  на  такое  ощущение  счастья.
Катарина, - нередко думал он, - была более удобной подругой, но он  ставил
себе в большую заслугу, что, несмотря на это, предпочел Иоганну.
   Как-то раз в одном из парижских турниров приняла  участие  и  Фенси  де
Лукка. В вечном устремлении от одной победы к другой, вся  сплошной  комок
острых ощущений и  тщеславия,  она  любила  общество  Иоганны.  Знаменитая
чемпионка тенниса отдыхала, переходя из круга своих истеричных почитателей
в атмосферу душевного равновесия, окружавшую Иоганну.
   Иоганна зашла с Фенси непосредственно после  турнира.  Фенси  де  Лукка
выступала против американской теннисистки  довольно  высокого  класса,  но
все-таки не такого, чтобы победа Фенси хоть на минуту могла находиться под
сомнением. Борьба, таким образом, не  была  особенно  серьезной,  и  Фенси
действительно одержала блистательную победу. Все  же  Иоганна  испугалась,
увидев приятельницу, лежащую после состязания в  кабинке  и  до  последней
степени истомленную. Верно, из всех уголков ее существа были собраны  силы
в момент подъема, если потом она могла дойти до такого полного  упадка.  В
то время как смуглое тело измученной  Фенси  де  Лукка  купали,  оттирали,
массировали, Иоганна чувствовала к ней горячую  нежность.  Что  же  будет,
если подруге придется стать лицом к лицу с серьезной конкуренткой, хотя бы
с той самой мантуанкой, встречи с которой - де Лукка сама себе в  этом  не
признавалась до сих пор - она избегала. Но даже если бы де Лукка и удалось
победить мантуанку, трудно было предположить, чтобы она  больше  года  или
двух могла удержать за собой первенство. Ей нечего было  приобретать,  она
могла лишь терять. Не сладка была такая судьба - иметь  от  роду  двадцать
девять лет, быть знаменитой и сознавать, что эта  ценой  такой  борьбы  и,
лишений приобретенная слава продержится еще лишь короткое время.
   Фенси де Лукка в своем стремительном беге умчалась  куда-то  дальше  по
земному шару. Иоганна осталась в Париже и  жила  все  той  же  размеренной
жизнью. Ела, пила, мечтала, спала.
   Пока, наконец, однажды г-н  Гессрейтер  н