.  Ухмылялись,  перешептывались.  Он  ясно  услышал:
"Помните о хлебопеке!" Он и раньше знал, что он одинок,  что  его  считают
человеком, который из старческого упрямства прилип к своему месту, хотя  и
вредит этим стране. И все-таки его больно задело, когда он увидел  теперь,
как его бойкотируют.
   Он уселся в одно из огромных кожаных кресел. Он уже  не  заполнял  его,
как прежде. Его лицо похудело, борода была уже не столь холеной;  мутно  и
тупо глядели глаза на болезненно-красном лице. Он взял в руки  газету,  но
не читал ее. Он был исполнен горечи. "Выкинут, словно стоптанная туфля", -
подумал он. Искоса поглядывал он на других, Гартль дерзко улыбался: еще бы
- он понимал, что его акции поднимаются. Флаухер  сидел  на  своем  стуле,
широкий, угловатый. Его маленькие глазки победоносно сверкали.  Вводить  в
клуб собак было, собственно говоря, запрещено, но у ног  его  потягивалась
такса. Флаухер теперь мог себе это позволить,  Он  здорово  далеко  пошел,
этот четвертый сын секретаря королевского нотариуса в Ландсгуте!  Компанию
ему  составлял  Себастьян   Кастнер,   его   верный   друг,   депутат   от
оберланцингского округа, говоривший ему что-то своим  грубоватым  голосом.
Мессершмидт сидел один, подставляя большую голову сыпавшимся по его адресу
насмешкам, насыщая свое сердце горьким удовлетворением. Он  исполнил  свой
долг. Чудесно будет теперь не иметь дела со всем этим свинством и заняться
своими баварскими редкостями.  С  прошлой  весны  он  ни  разу  не  был  в
Национальном музее, где хранились государственные коллекции  таких  вещей,
какие  он  любил.  "Otium  cum  dignitate  procul  negotiis"  [отдыхать  с
достоинством  вдали  от  дел  (лат.)]   -   подумал   он.   Но   спокойная
созерцательность  быстро  улетучилась,  наглые,   насмешливые   физиономии
остались.
   В дверь вошел  человек,  грузный,  старавшийся  придать  своей  походке
искусственную  легкость.  До  сих  пор  этот  человек   всегда   показывал
Мессершмидту, что хорошо относится к нему. Ну, а сегодня?..
   И что же! - он подошел к Мессершмидту.  Сел  около  него.  Все  взгляды
следили за ним. Депутат Кастнер оборвал речь, не договорив фразы до конца.
Даже такса забеспокоилась.
   Рейндль глядел на осунувшегося Мессершмидта.  Недавно,  совсем  недавно
они все здесь бранили Кленка. Нет, старику не пошло на пользу то,  что  он
тогда похвалил Кленка за музыкальность. Вели бы не это, он, Рейндль,  вряд
ли бы сделал Мессершмидта министром юстиции. Сегодня же они лизали  Кленку
зад. Найдется ли кто-нибудь, кто вспомнит сейчас о  том,  что  Мессершмидт
понимает толк в баварском прикладном искусстве?
   Рейндлю были известны все подробности того, как  они  свалили  старика.
Как тот готов был испить всю горечь  и  безнадежность  своей  работы,  как
обеими руками выгребал навоз, как  вместо  каждого  вывезенного  воза  ему
наваливали  десять  новых.  Рейндлю  хорошо  знакомо,  как  бюрократически
добросовестно выслушиваются и затем саботируются распоряжения. Ну  что  ж,
теперь старика оставят в покое.  Он,  Рейндль,  не  станет  вмешиваться  в
формирование нового кабинета. Кто бы ни занял  посты  министров,  все  они
будут лишь соломенными чучелами, которыми играет ветер.
   Он, Рейндль, всегда там, откуда дует ветер. Его дела  возносили  его  в
грандиозном  победоносном  вихре.  Благодушный,  полный  желания   сделать
старику что-нибудь приятное, глядел он на Мессершмидта, оживленно болтал с
ним о баварских редкостях,  предложил  ему  кое-чем  поменяться  из  своих
коллекций с большой выгодой для старика. Тот на глазах расцветал  от  слов
Пятого евангелиста. Остальные бросали завистливые взгляды, и когда  старик
шел домой, его мучила мысль о том, что он не довел до конца дела Крюгера.
   Доктор Франц Флаухер на следующий день  позвонил  Кленку  по  телефону,
предложил ему министерство  юстиции.  Он  считал,  что,  платя  противнику
своему добром на зло и преодолевая себя, он совершает  поистине  святое  и
угодное богу дело. Но что же ответил ему этот несерьезный человек? "Я сижу
в прекрасном мягком кресле, Флаухер, - сказал он. - Так  неужели  я  стану
менять его на ваш стульчак  в  министерстве  юстиции?  И  не  подумаю"!  И
захохотал. Это был его громовой,  спокойный  хохот,  но  во  флаухеровских
волосатых ушах он прозвучал так ужасающе греховно, что он поспешно, словно
нечто горящее, швырнул телефонную трубку на вилку.
   Министерство  юстиции,  согласно  всеобщим  ожиданиям,  получил  доктор
Гартль. Прежний министерский пост Гартля Флаухер передал своему  обожателю
Себастьяну Кастнеру, депутату от оберланцингского избирательного округа.
   Нельзя было отрицать, что благодаря таким мерам весь  кабинет  в  целом
получил более однородную окраску и избавился  от  всякого  рода  трений  в
работе. Многие вздохнули с облегчением  от  того,  что  место  осторожного
Дюрама занял крепкий  чистокровный  баварец  Флаухер,  а  место  упрямого,
непокладистого Мессершмидта - скользкий, как рыба, гибкий Гартль.
   По окончании формирования кабинета доктор Франц  Флаухер  направился  в
маленький желтый, построенный в стиле  "бидермайер",  дворец,  где  ему  в
дальнейшем предстояло жить. Был  вечер,  и  в  доме  находился  один  лишь
швейцар. Флаухер долго просидел в своем будущем  кабинете  один  со  своей
таксой, смиренный и гордый в сознании  своего  призвания.  Он  взяли  руки
большой кусок мела. Хотя праздник богоявления господня и  прошел,  все  же
выполнение благочестивого обычая  никогда  помешать  не  могло.  Аккуратно
вывел он мелом над дверьми своего кабинета: "К+М+Б" - начальные буквы имен
трех святых: Каспара, Мельхиора, Бальтазара, и над этими буквами -  узором
цифры  наступившего  года.  В  этот  тяжкий  час  своего  призвания  новый
премьер-министр дал обет совершить паломничество в Альтеттинг, к пресвятой
деве, в алтаре которой хранились  сердца  баварских  королей.  Исполненный
благочестия, ясно в мыслях своих представил он себе священный городок: его
церкви, где творились милосердие и чудеса для удобрения человеческих  душ,
его заводы, где изготовлялся калий для удобрения отечественной почвы.
   Он был в приподнятом настроении, ощутил потребность в  музыке.  В  этот
час по радио обычно передавали музыку. Флаухер не был суеверен, но все  же
жаждал узнать, что именно он теперь услышит, и был  готов  воспринять  это
как знамение, - в том случае, если оно окажется благоприятным. Он  включил
громкоговоритель, и  в  его  волосатых  ушах  зазвучал  прекрасный  низкий
женский голос в мягких волнах колокольного перезвона  и  скрипок.  Звучала
знакомая мелодия, созданная старинным немецким композитором:

   О, пробей, мой час желанный,
   Рассветай желанный день!

   Флаухер  слушал  в  сильнейшем  волнении,  впивал  звуки,  благочестиво
наполнял свое сердце верой в господа бога и в самого себя.
   Под  окнами  проходила  демонстрация  "истинных   германцев".   Окружив
иностранные консульства сильными нарядами полиции, власти  были  спокойны,
что иностранные дипломаты не  будут  избиты.  Сейчас  "истинные  германцы"
мирно шествовали по Променадеплацу, направляясь в "Серенький  козлик"  под
звуки своей песни:

   Паршивцы вы, рабочие, эх, плохо вам придется,
   Когда бригада Ридлера навстречу попадется!
   Бригада эта, свиньи вы, всех разнесет вас в клочья,
   И горе, горе вам тогда, эх, свиньи вы, рабочие!



26. ИОГАННА КРАЙН И ЕЕ МАСКА

   Прочтя в газете о переформировании кабинета, Иоганна вначале не поняла,
о чем идет речь. Она смутно почувствовала,  будто  ее  чем-то  ударили  по
голове. Перечла известие во второй, в третий раз. И тогда  только  поняла,
что старик Мессершмидт, походивший на монумент честности, тоже  бросил  ее
на произвол судьбы. И он тоже только водил  ее  за  нос  своими  красивыми
словами.
   Хорошо, что она ничего не сказала Мартину об обещании  Мессершмидта,  о
твердой надежде на пересмотр дела или на перерыв в отбывании наказания. Он
бы не перенес такого разочарования.
   Итак, у старика не хватило выдержки, и  он  все  бросил.  Если  бы  его
оставили на этом посту, он, наверное,  сдержал  бы  свое  слово.  Двадцати
шести дней не хватало еще. Ему бы следовало  еще  потерпеть  эти  двадцать
шесть дней, прежде чем все бросить. Она вот не может бросить,  ей  это  не
дозволено.
   Она ходила взад и вперед по своей большой комнате на Штейнсдорфштрассе.
Вечно на столе лежит какая-нибудь  газета  и  причиняет  ей  боль.  Ей  не
следовало бы выписывать газеты. Все дурное, что с  ней  случалось,  всегда
доходило до нее через газеты.  Дурные  новости  о  деле  Мартина  Крюгера,
грязь, которой забросали ее, убийство депутата Г., смерть Фенси де Лукка -
все издавало скверный газетный запах. "Переформирование кабинета". Если бы
ей приходилось иметь дело с отдельным лицом: с каким-нибудь Мессершмидтом,
с Кленком или даже с Гейнродтом, - она бы справилась с этим. Но  постоянно
перед  ней  вырастает  нечто   туманное   -   переформирование   кабинета,
политическая ситуация, юстиция, государство  -  все  какое-то  безликое  и
отвлеченное. Как может с этим справиться женщина?
   И вдруг ею овладевает ярость. Во всем виноват Тюверлен.  Он  не  должен
был оставлять ее одну! Он не должен был предоставлять ей одной справляться
с этим!
   С собственными делами-то она справится. К долларам, оставленным для нее
Тюверленом, она не притронулась. Ее профессиональные дела идут  прекрасно,
у нее много клиентов-иностранцев. Ей, словно  в  насмешку,  живется  очень
хорошо.
   Вот она сидит в своей большой, просторной  комнате,  высокая,  здоровая
молодая женщина. Тут ее аппаратура,  ее  книги.  По  квартире  расхаживает
представительная тетка Аметсридер. Как-то приятно глядеть,  когда  человек
так крепко стоит на ногах. И Жак Тюверлен тоже крепко стоит  на  ногах,  -
газеты полны известий о его успехах. Тетка пристает, чтобы  Иоганна  вышла
за него замуж; она, тетушка, уж наладит это дело. Неплохо было бы, если  б
тетка меньше говорила об том. Сам Тюверлен пишет  коротко,  весело,  мило.
Постоянно по адресу: "Вилла "На озере" Аммерзее". Над тем, что  ее  ответы
звучат сухо, что они немногочисленны и приходят  из  Мюнхена,  он,  видно,
вовсе не задумывается. Виллу "На озере"  он  теперь  купил.  "Это  хорошая
скорлупка для тебя", - пишет он. Это подло, что он оставил ее одну.
   В один из этих дней пришел на имя  Иоганны  тяжелый  пакет,  в  котором
оказалась ее маска. Отправитель не был помечен. Иоганна уже давно и думать
забыла о ветрогоне. Она положила маску на стол. Это был  простой  гипсовый
слепок,  не  испорченный  подкраской  или  отделкой,  со  всеми  порами  и
тончайшими деталями. Иоганна сидела перед ним, не сводя  с  него  глаз,  и
глядела в лицо своей маске. Это было  широкое,  здоровое  лицо,  благодаря
тупому носу и закрытым глазам казавшееся спокойным, как глыба земли.  Нет,
это не ее лицо. Может быть, когда-нибудь,  когда  она  будет  мертва,  она
будет такой. Если у нее такое... она не могла подыскать подходящее  слово,
- такое спокойное лица, то почему же бегают за ней мужчины?
   Если  через  несколько  сот  лет  ученый  исследователь  захочет   дать
определение этой маски, он назовет ее, быть может, "Молодая крестьянка  из
Старой Баварии начала двадцатого века". Отличалась ли  она  чем-нибудь  от
других? Была ли она чем-то большим,  чем  другие?  Как  же  она  со  своим
будничным лицом могла требовать от людей, чтобы они прислушивались,  чтобы
они шли за ней, когда она раскрывала рот?
   Как этой  одинокой  женщине,  Иоганне  Крайн,  с  ее  будничным  лицом,
побороть  всю  Баварию?  Это  может  сделать  только  человек  с  огромной
хитростью, с бездной лукавства. Никогда не следовало ей вступать в  борьбу
с официальной Баварией, всегда нужно было  оставаться  в  тени.  Оказаться
правой или нет - вовсе не в этом было дело. Добиться перерыва в  отбывании
наказания, амнистии - вот что было важно. Уже ее  первые  показания:  были
бессмыслицей. Доктор Гейер все это понимал тогда, когда предостерегал ее.
   Бороться  приходится  с  невидимой  машиной,  хитроумным   и   коварным
механизмом, который вечно отступает и за  который  невозможно  ухватиться.
Человек устает, слабеет, но машина не слабеет. На одной стороне - она,  на
другой - весь крепко спаянный чиновничий аппарат. Ни один из этих людей ни
разу не сказал ей "нет". Они остаются  вежливыми  даже  тогда,  когда  она
груба. Не отказывают, нет, но  им  только  "нужно  обдумать",  "взвесить",
"расследовать".
   Люди больше не верят ей. Вот стоит видимая всем разгневанная женщина  и
яростно бьет по чему-то, чего никто не видит.
   Двадцать шесть дней следовало бы еще потерпеть Мессершмидту. Тогда  она
явилась бы в Одельсберг в автомобиле. Вероятно, это была бы машина Прекля,
Прекль наверно отвез бы ее туда. Она ясно представляла себе, как она стоит
на безлюдной дороге у ворот Одельсберга и ждет Мартина.
   Нет, у нее не такой тупой вид, как на этой маске. "Борьба даже  во  имя
правого дела, - сказал ей однажды некто, -  делает  человека  дурным".  Но
такой бесчувственной и тупой она не стала. Нет, этого не может  быть.  Она
вытаскивает из  груды  старых  газет  свой  портрет,  относящийся  к  тому
времени, когда она стояла перед присяжными. Его набросал тогда художник из
"Берлинер иллюстрирте". Вот она стоит, резко повернув голову к  прокурору,
глядит  разъяренным  взглядом,  -  все  это  поза,  все   это   безобразно
преувеличено, и все же портрет  гораздо  вернее,  чем  эта  мертвая  белая
штука.
   Хороший это был гнев тогда. К сожалению только,  такой  гнев  не  может
удержаться целых два года. Она не может  поставить  свой  гнев  в  угол  и
доставать его оттуда, когда  он  понадобится.  Ей  каждый  раз  приходится
сызнова заводить себя, и это с каждым разом становится труднее.
   Ей нужен кто-нибудь, кто помог бы ей. Но только не адвокат  Левенмауль,
не эти благоразумно-хитрые люди. Она пойдет к Каспару Преклю.
   Каспар Прекль кажется ей еще более замкнувшимся в себе, чем всегда. Но,
поняв, что сейчас для Мартина Крюгера вследствие переформирования кабинета
все  снова  рушится,  он  вдруг  загорается.  Заявляет:   да,   необходимо
что-нибудь предпринять. Кажется, будто он только и  ждал  ее  просьбы.  Он
подходит  к  телефону,  вызывает   управление   "Баварских   автомобильных
заводов",   требует   Пятого   евангелиста.    Возмущается,    настаивает.
Успокаивается только тогда, когда директор Отто  лично  подтверждает  ему,
что г-н фон Рейндль действительно в отъезде. Иоганна не видит,  как  он  с
облегчением вздыхает.
   Но Каспар Прекль на этом не  успокаивается.  Он  отправляется  к  вдове
Ратценбергер. Многие  уже  пытались  придать  показаниям  г-жи  Кресченции
Ратценбергер более твердую и определенную форму, чтобы даже предубежденный
судья не мог от них отмахнуться. Но вдова Ратценбергер не поддавалась.  Ее
Франц-Ксавер, правда, все еще не выбрался  из  пламени  чистилища.  Но  ее
страх перед Людвигом был сильнее страха перед покойным,  который  все  же,
благодаря ее помощи, значительно приблизился к вечному спасению. И на этот
раз вдова также  извивалась,  придумывая  всевозможные  отговорки.  Каспар
Прекль между тем  не  отставал.  То,  чего  не  удалось  добиться  мягкими
уговорами и угрозами, чего не заставили сделать муки совести, того  достиг
Каспар Прекль своей мрачностью, еще более мрачной, чем мрачность  ее  сына
Людвига. Кати, слабое, недоразвитое дитя, громко заревела от страха  перед
худощавым человеком, резко и горячо разговаривавшим с  ее  матерью.  Чтобы
успокоить девочку, вдове  Ратценбергер  пришлось  отвернуть  водопроводный
кран. Каспар Прекль не отставал. В то  время  как  Кати,  плача,  напевала
что-то и слушала, как вода с шумом  текла  из  крана,  он  заставил  вдову
Ратценбергер подписать показания, более определенные  и  четкие,  чем  те,
которых до сих пор удалось добиться от нее.



27. АДВОКАТ ГЕЙЕР КРИЧИТ

   Экономка Агнеса в длинном волочащемся платье, шаркая ногами,  неустанно
бродила по квартире, нанятой ею в Берлине для  доктора  Гейера.  Это  были
большие темные пустые комнаты в доме, расположенном  в  конце  центральной
части города, ближе к его северному, пролетарскому району.  Мебель  Гейера
казалась здесь  еще  более  неуютной  и  запущенной,  чем  в  Мюнхене.  Но
желтолицая особа была довольна жизнью в Берлине. Нравилось ей  и  то,  что
она тонула здесь в огромной массе людей, населявших это здание. К тому  же
через дом от них находилось отделение банка, где она могла проявлять  свою
энергию.
   Прежде  она  опасалась,  что  адвокат  здесь,   в   Берлине,   блестяще
развернется. Она была уверена, что он способен на это,  стоит  ему  только
захотеть. Вначале казалось, что  он  действительно  этого  хочет.  На  его
приезд здесь возлагали большие надежды, его первое выступление в рейхстаге
произвело сильное впечатление и  вызвало  очень  лестные  комментарии.  Но
затем он снова погрузился в свое странное оцепенение.  Старался  держаться
подальше от парламента и  газет.  Сидел  по  целым  дням  дома,  временами
начинал рыться в своих рукописях "Истории беззаконий" и "Право,  политика,
история", но  не  работал.  Затем  вдруг  отправлялся  бродить  по  улицам
пролетарского северного района, ходил часами, не видя людей, среди которых
толкался.  Исчезал  изредка  в  каком-нибудь  погребке,  жадно,   но   без
удовольствия съедал пару сосисок и порцию картофельного  салата.  Экономка
Агнеса точно могла установить момент, когда он перестал работать. Началось
это после "вечера за кружкой пива" у председателя рейхстага.
   Затем  произошла  эта  неприятная  история,  заставившая  газеты  снова
заговорить о депутате Гейере. На этот раз - с малоприятными комментариями.
Доктор Гейер; сидел как-то в небольшой пивной, один, за простым деревянным
столом, и выводил на его поверхности какие-то цифры и рисунки. За соседним
столом двое господ вели громкий политический разговор в духе  "патриотов".
Доктор Гейер поневоле прислушивался к разговору, возможно,  что  несколько
раз даже взглянул на говоривших. Во всяком  случае  один  из  собеседников
подошел вдруг к его столу и громким, вызывающим тоном, так, что его должно
было быть слышно во всем помещении,  заявил,  что  покорнейше  просит  так
нагло не подмигивать ему. Доктор Гейер ответил  нечто  маловразумительное:
он не предполагал, что мог чем-нибудь обидеть  этого  господина.  Так  как
последний настаивал на извинении, доктор Гейер тоже заговорил очень резко.
Началась  перебранка.  Господин   оказался   чиновником   государственного
страхования, не желавшим, чтобы  его  честь  осталась  замаранной.  Доктор
Гейер не счел нужным укрыться за  своей  депутатской  неприкосновенностью.
Судебное дело о нанесении оскорбления. Господин  из  страхового  ведомства
вел-де самый невинный застольный разговор,  депутат  Гейер  позволил  себе
насмехаться над ним, вызывающе ему подмигивать.  Доктор  Гейер  представил
врачебные удостоверения, доказывавшие, что в его мигании  не  было  ничего
оскорбительного и что оно зависело от болезненных  изменений  определенных
нервов.  Он  был  оправдан.  Правая  печать  не  могла  отказать  себе   в
удовольствии поместить подробные отчеты об этом деле. С тех пор упоминание
имени депутата Гейера вызывало улыбку.
   Экономке Агнесе все эти берлинские события были отнюдь не неприятны.  С
униженным, все более опускавшимся доктором Гейером ей было легче.  Но  то,
что он проделывал в последние дни,  -  а  именно  после  получения  одного
письма,  -  это  уже  переходило  всякие  границы  и  даже  ее   наполняло
беспокойством.
   Письмо это прибыло вместе с остальной почтой. Экономка Агнеса,  передав
доктору Гейеру всю пачку,  вышла  на  кухню  и  принялась  готовить  ужин.
Внезапно она услышала  пронзительный  крик,  доносившийся  из  комнаты  ее
хозяина. Крик не прерывался, он звенел не перестава