,  лишь
бы как-нибудь прожить, незначительным местом чертежника в  железнодорожном
управлений. Во время  войны  он  сделал  изобретение,  способное,  по  его
мнению, перевернуть все методы геодезических измерений, и подал заявку  на
несколько патентов. Но патенты его были опечатаны  воинскими  властями  из
соображений  военного   порядка,   а   инструменты   Брейделя-Ландгольцера
реквизированы. После заключения мира ой ожил, надеясь  теперь  практически
использовать свое изобретение. Но раньше чем ему удалось  добиться  снятия
запрета со своих патентов, другими техниками были предложены  инструменты,
основанные на принципах его  изобретения.  За  эти  годы  много  народу  -
офицеры, военные чиновники - имело доступ  к  его  патентам.  Он  возбудил
судебное дело. Судился  годами.  Попал  в  руки  не  слишком  чистоплотных
финансистов, запутался в каких-то темных  делах.  Стал  обращать  на  себя
внимание товарищей по работе, знакомых, начальства  странными  суждениями,
курьезными привычками, пугал их вспышками неожиданного, казалось бы, ничем
не вызываемого возбуждения.  Получил  годовой  отпуск,  который  провел  в
строжайшем одиночестве в затерянной где-то хижине,  в  крайне  примитивных
условиях. Тогда, должно быть, - но об этом врач  не  упомянул,  -  и  была
написана картина "Иосиф и его  братья".  Вернувшись,  Брендель-Ландгольцер
пустил по рукам удивительнейший карикатурный рисунок,  изображавший  нечто
вроде Страшного суда. Директор его отдела и  товарищи  по  работе  были  с
несомненным сходством изображены  на  этом  рисунке  производящими  всякие
непотребные действия. Жалея его, пострадавшие промолчали. Он  отправил  им
письма, - странную смесь  служебной  риторики  и  народных  стишков,  -  в
которых вызывал их на суд. Когда же  наконец  он  вывесил  в  здании,  где
помещалась его служба, на черной доске для объявлений манифест, в  котором
он министру путей сообщения и министру юстиции  предлагал  высказаться  на
открытом дискуссионном вечере по вопросу о  первородном  грехе,  законе  о
патентах и расписании поездов, ни у кого больше  не  осталось  сомнения  в
том, что он душевнобольной.
   Узнав о пребывании художника Ландгольцера в  доме  умалишенных,  Каспар
Прекль не мог отделаться от воспоминаний о слышанных им ужасных  рассказах
о том, как по желанию заинтересованных лиц  содержат  в  таких  лечебницах
вполне  здоровых  людей.  Особенно  навязчиво   преследовал   его   упорно
распространявшийся в Мюнхене слух о том,  что  умерший  в  психиатрической
больнице антиклерикальный писатель Панница, очень способный, но  неугодный
баварской  администрации  человек,  был  заключен  в  больницу  совершенно
здоровым. Но  теперь,  читая  поданный  ему  доктором  манифест  художника
Ландгольцера, под которым красовалась подпись  "Фриц  Брендель,  наместник
бога и железнодорожного управления на воде и  на  суше",  он  уже  не  мог
сомневаться, что Ландгольцер был помещен в больницу с полным основанием.
   Врач рассказывал о  том,  как  постепенно  усиливались  у  Фрица-Ойгена
Бренделя симптомы мании преследования. Он жаловался, например, на то,  что
в  его  окна  стреляют,  хотят  его  отравить,  при  помощи  электричества
подменивают  его  желудочный  сок,  спинной  мозг.  Сейчас   болезнь   его
определилась как начальная тихая форма шизофрении, к счастью лишь медленно
прогрессирующей. Доктор Дитценбрунн, поднявшись, словно  аист,  расхаживал
по комнате на своих длинных ногах. Он  говорил,  увлекаясь  подробностями,
сыпал специальными терминами.
   Наконец он повел Каспара Прекля  к  больному.  Губы  молодого  инженера
пересохли, колени подгибались,  он  был  донельзя  взволнован  предстоящей
встречей.
   Больной сидел в углу комнаты и, склонив голову, подозрительно и  мрачно
глядел на пришедших. Когда они приблизились, он  еще  плотнее  прижался  к
стене,  ниже  склонил  голову,  покрытую  спутанной  копной  волос.   Врач
заговорил с ним быстро и уверенно, но человек  у  стены  отвечал  жестким,
довольно звонким голосом,  коротко  и  враждебно.  Совершенно  неожиданно,
отвечая на вопрос о том, были ли у него сегодня утром  боли,  он  вспылил.
Доктору Дитценбрунну ведь превосходно известно, что над ним позволяют себе
производить всяческие эксперименты: при помощи электрического тока щекочут
ему пятки, раздражают зубы, с помощью передачи на расстоянии вводят ему  в
нос запах трупов, рвотных извержений, водки. Кожу и мясо его  искусственно
омертвили, ну, словом, соскоблили совсем. Когда он кладет  руку  на  стол,
ощущение такое, как будто он касается  дерева  обнаженной  костью.  Каспар
Прекль с трудом разбирал смысл его слов. Он только не отрываясь глядел  на
него, впитывал  в  себя  образ  этого  человека  -  худое  лицо  с  черной
запущенной бородой,  с  мясистым  носом  и  глубоко  запавшими,  горящими,
странно возбужденными глазами.
   Художник Ландгольцер умолк так же неожиданно, как вспылил, и  теперь  в
свою очередь внимательно уставился на Каспара Прекля. Глядел на него снизу
вверх  дикими,  глубоко  запавшими,   блуждающими   глазами,   напряженно,
настойчиво, крайне недоверчиво. Внезапно  поднявшись,  подошел  к  Каспару
Преклю совсем вплотную. Каспар Прекль был не из трусливых, и все же  он  с
трудом поборол в себе желание отступить. Но он преодолел себя и остался на
месте.
   - Вы могли бы представиться, молодой человек! - резко произнес художник
Ландгольцер, обращаясь к Каспару Преклю.
   Сейчас только стало видно, что он был значительно выше Прекля ростом  -
высокий, развинченный человек.
   - Это вам нисколько не повредило бы, - добавил больной, и Каспар Прекль
заметил, что он говорит на баденском диалекте.
   - Меня зовут Каспар Прекль, - сказал молодой человек. - Я инженер.
   Больной еще немного постоял в непосредственной близости  он  него,  так
что Прекль ощущал исходивший от него острый запах  и  слышал  его  громкое
дыхание. Затем художник Ландгольцер неожиданно отступил  от  гостя,  почти
благодушно протянул: "Так, так. Значит, вы тоже инженер!" - и заходил взад
и вперед по комнате.
   Врач  заявил,  что  присутствие  Прекля,  по-видимому,  не  вызывает  у
больного особого возбуждения. Он полагает, что может  оставить  посетителя
наедине с больным.  Примерно  через  час  зайдет  санитар,  чтобы  повести
Бренделя на прогулку. Прекль, если пожелает,  может  сопровождать  его.  С
этими словами он удалился.
   Художник  Ландгольцер  подбежал  к  двери,  поглядел  сквозь   замочную
скважину вслед врачу, подбежал к  окну,  проводил  удалявшегося  странными
заклинающими  и  отгоняющими  жестами.   Затем,   убедившись,   что   врач
окончательно ушел, он с удовлетворением лукаво улыбнулся Преклю, предложил
ему сесть. И сейчас же своим жестким, звонким голосом деловито сказал:
   - Вы, верно, удивляетесь, молодой человек, что  я  сижу  в  сумасшедшем
доме?
   Хитрость угнетенного вызвала бы у Прекля жалость, обличительная  горечь
увлекла бы его в своем порыве, но эта деловитость заставила его похолодеть
от страха.
   - Пожалуйста, говорите, господин Ландгольцер, - сказал он.
   - Мое имя не Ландгольцер, - резко  поправил  больной.  -  Я  Фриц-Ойген
Брендель, инженер железнодорожного управления, изобретатель  приборов  для
аэрофотосъемок,  творец  "Смиренного  животного",  Лазарь   из   Назарета,
наместник бога и железнодорожного управления на воде и на суше, а также  и
всех военно-воздушных сил. В  людском  суде,  в  семи  инстанциях,  гнусно
обманутый людьми, похитившими мои изобретения.
   Он встал, выбрасывая вперед одну ногу, прошелся вприпрыжку по  комнате,
хитро улыбнулся.
   - Но теперь я укрылся в сумасшедшем доме, - продолжал он.  -  Это  было
нелегко. Понадобилось немало  ухищрений.  Неприятно,  конечно,  когда  при
помощи электричества в тело вгоняют запах трупа, запах  больных,  кишечные
газы, чувство похмелья, но теперь  я  могу  спокойно  выжидать  объявления
приговора  Страшного  суда.  Тогда  измерения  будут  производиться  моими
инструментами, и овца будет пастись рядом с командованием аэрофотосъемки.
   Он отступил на несколько шагов, уставился  на  Прекля,  склоняя  голову
набок то вправо, то влево, словно рассматривая картину.
   - Вы производите довольно симпатичное впечатление, - сказал  он.  -  Вы
заслуживаете того, чтобы стать нормальным.  Вы  не  стремитесь  попасть  в
Нидертаннгаузен? Здесь находишься в ангаре. Вам следовало бы  попробовать.
Симулировать, разумеется, нелегко. Врачи очень недоверчивы. Нужна  немалая
решимость для того, чтобы  несколько  лет  сряду  изображать  тихую  форму
шизофрении.  Раздвоение  личности,  эффектированную  амбивалентность.   Но
постепенно  привыкаешь.   Нужно   только   остерегаться   ощущения   своей
неполноценности. Скажите, неужели вы не  считаете  меня  сумасшедшим?  Вот
видите! А самого себя?
   Каспар Прекль страшно устал, его мысли кружились вихрем. Моментами  ему
казалось, что его дурачит какой-то мрачный шутник. Неужели возможно, чтобы
человек только ради того, чтобы одурачить других, позволил  запереть  себя
на годы в сумасшедший дом?
   Он вынул репродукцию картины "Иосиф и его братья".
   - Я прошу вас кое-что пояснить мне относительно этого,  -  произнес  он
хрипловатым голосом.
   Больной поглядел на него беглым, острым, недоверчивым взглядом.
   - Это плохая картина, - сказал он наконец неприязненно. - Она относится
ко времени нормальности. Будьте любезны убрать эту картину! - закричал  он
вдруг.
   - Не покажете ли вы мне что-нибудь из того, что вы написали с тех  пор?
- необычным для него заискивающим тоном попросил Прекль.
   Он сидел словно лишенный воздуха, вне пространства и  времени.  Никогда
еще не встречал он человека, в своем превосходстве над которым  он  втайне
не был, бы уверен. Его подавляло то, что  этого  человека,  -  все  равно,
разумный ли он или нет, - он не мог не считать выше себя.
   Больной  поднялся,  встал,  опять  близко-близко  подошел  к  сидевшему
Преклю.
   - Итак, вы хотите поглядеть на мои картины? -  спросил  он.  -  Обращаю
ваше внимание на то, что это не вполне безопасно. Я могу вскрыть  человеку
сердце на семь тысяч лет. Считаю нужным отметить, что  мне  случалось  уже
спускать людей в ватерклозет. Вполне возможно, что мне, если вы явились из
холодного любопытства, придется спустить и вас туда же. Тогда у  вас  мало
шансов останется на Страшном суде.
   - Мне хотелось бы, раньше  чем  взглянуть  на  ваши  картины,  закурить
трубку, - сказал Каспар Прекль.
   Это заявление, по-видимому, понравилось  художнику  Ландгольцеру.  Пока
посетитель закуривал трубку, он возился с картинами, поставленными у стены
тыловой стороной к зрителю. Из шкафов и сундуков он вытаскивал  все  новые
большие, обвязанные шнурами свертки. При  помощи  замысловатого  механизма
спустил также какие-то свертки, подвешенные к потолку. В конце концов  он,
лукаво подняв палец, опустился на колени: как выяснилось,  у  него  и  под
одной из половиц был  спрятан  большой  сверток  рисунков.  Казалось,  вся
комната наполняется видениями художника Ландгольцера. Разложив  свертки  в
ряд, он сел, не собираясь как будто их развязывать.
   - Вы, кажется, хотели показать мне ваши картины? - напомнил ему немного
погодя Каспар Прекль.
   Художник   Ландгольцер   лукавым   жестом   предложил   ему   соблюдать
спокойствие, осмотрел двери, проверяя,  заперты  ли  они,  осмотрел  окна,
повертел свертки во все стороны. Развязал наконец шнурок на первом из них.
То,  что  представилось   глазам   инженера   Каспара   Прекля,   навсегда
запечатлелось в его памяти. Тут были, под хаотической грудой технических и
геометрических чертежей и небольших моделей, самые разнообразные рисунки и
картины, написанные карандашом, тушью, пером,  углем,  маслом,  акварелью.
Были тут и скульптурные произведения, вырезанные из всякого  рода  дерева,
из обломков мебели, вылепленные из жеваного хлеба. Были картины, которые и
самый недоверчивый человек признал бы творчеством здорового; были и такие,
от которых веяло безумной изощренностью.  Крохотные  наброски  и  большие,
вполне законченные полотна.


   "Страшный суд"

   Была,  например,  здесь  папка  с  пометкой  "Страшный  суд".  Судьи  и
подсудимые сливались и смешивались воедино. Здесь были орудия пыток.  Один
и тот же человек то подвергался  пыткам,  то  оказывался  палачом.  Кругом
стояли обвинители, их лица, явно портреты, были мертвенны и  маскообразны.
С жуткой точностью были изображены орудия мучительства. Их формулы,  точно
вычисленные, были аккуратно выписаны тут же с краю  или  в  уголке  листа,
рядом - руководства по их применению. Судьи, в мантиях,  восседали  словно
на тронах. У некоторых из них была раскрыта грудная клетка: она  содержала
изогнутые параграфы, орудия пыток, статьи закона, геометрические формулы.
   - Стареешь понемногу, - печально  сказал  художник  Ландгольцер,  в  то
время как Каспар Прекль разглядывал рисунки. - Я уже не люблю  карать.  Но
иначе все развалится.


   "Сотворение мира"

   С видимым наслаждением раскрыл он затем папку  с  надписью  "Сотворение
мира". На каждом листе бумаги был  изображен  человек,  опорожняющий  свой
кишечник. Из его экскрементов образуются самые разнообразные вещи:  города
и тучи, люди и машины, аэропланы, император Наполеон,  пирамиды,  фабрики,
растения и животные, трон с короной. Будда на лотосе. Человек с  интересом
глядит на то, что создается из его экскрементов. Когда растерянный  Каспар
Прекль поднял глаза  на  художника,  тот  произнес,  употребляя  несколько
Невпопад обычные у художников технические выражения:
   - Да, да, неплохо. Не мешало бы, пожалуй,  прибавить  ультрамарину.  Но
перспектива дана хорошо.


   "Милитаризм"

   Была тут скульптура из дерева -  ощетинившаяся  оружием,  с  предметами
обмундирования всех  существующих  армий,  даже  самому  простому  зрителю
понятная как изображение _милитаризма_. У этой фигуры  было  четыре  лица,
два из них были лицами полководцев мировой войны,  по  имени  Людендорф  и
Гинденбург, пользовавшихся в те времена широкой известностью.  Все  Четыре
лица были изображены с разинутыми ртами,  вылезающими  из  орбит  глазами,
ощетинившимися  усами,  высунутыми  языками.   Ненависть   водила   резцом
художника.


   "Тайная вечеря"

   С улыбкой указал он затем на одну из  больших  картин,  прислоненных  к
стене. Здесь было нечто вроде "Тайной вечери", и сразу можно было  узнать,
что она Принадлежит кисти того, кто написал "Иосиф и его братья". Но  и  в
этой картине было немало странного: животные - лев Марка, бык  Луки,  орел
Иоанна - участвовали в трапезе. Иуда  был  изображен  на  картине  дважды,
справа и слева. В одном случае - с обнаженным сердцем и раскрытым черепом,
так что видны были все бороздки и извилины мозга.
   - Вот видите, - сказал художник, - это настоящая картина, а не та,  что
у вас при себе. Но если вы  говорите  то,  что  есть  на  самом  деле,  вы
попадете в сумасшедший дом. Только в сумасшедшем доме вы  можете  говорить
то, что есть на самом деле. Поэтому каждый разумный  человек  и  стремится
попасть в сумасшедший дом.


   "Смиренное животное"

   Каспар Прекль ничего не возразил. Он  сидел  словно  одурманенный.  Его
трубка погасла. Художник Ландгольцер вдруг снова повернул картину лицом  к
стене, поспешно опытной рукой принялся связывать свертки. Сказал:
   - Вот, хватит! А то  тут  всякий  может  войти.  Я  скажу,  чтобы  меня
побрили.
   Каспар Прекль не стал упрашивать, промолчал, не шевельнулся. Оказалось,
что именно так и следовало вести себя. Ибо через некоторое  время  больной
произнес:
   - Еще одну вещь я хочу показать вам.
   Он вытащил откуда-то кусок  дерева,  плоский  кусок  светлого  красного
дерева. На нем был вырезан очень  простой  барельеф  -  животное  какой-то
трудно определимой  формы,  с  повернутой  к  зрителю  плоской  и  широкой
головой, с  огромными  глазами,  необыкновенными,  лопухообразными  ушами,
короткими обрубками рогов. Передние  ноги  были  подогнуты,  как  если  бы
животное стояло на коленях.
   - Это "Смиренное животное", - сказал художник. - Лань-католичка.
   Каспар Прекль держал дощечку в руках. Он впился в  нее  своими  глубоко
запавшими глазами. Его рот был полураскрыт. Он глядел на  выступавшего  из
дерева коленопреклоненного зверя, а выступавший из дерева зверь глядел  на
него своими огромными глазами - скорбно,  жутко,  загадочно,  трогательно,
вынырнувший из хаоса, скромный, невыразимо реальный.
   - Вот когда я был посвящен в художники, - произнес Ландгольцер.
   Хитро улыбаясь, он несколько минут упорно глядел на Каспара Прекля.
   - Вам не следовало бы так долго глядеть на него, - сказал он наконец.
   И  так  как  Каспар  Прекль  нерешительно  протянул  ему  дощечку,   он
безразличным тоном добавил:
   - Можете оставить это себе.
   Каспар Прекль просиял.
   - Вы хотите подарить это мне? Подарить мне вот это?
   - Да, - подтвердил больной с величественным безразличием. - Можете  это
спокойно оставить себе.
   Кусочек дерева с вырезанным на нем "Смиренным животным" лежал на  столе
между Каспаром Преклем и художником  Ландгольцером.  Рядом  с  ним  лежала
трубка Прекля.
   - Понимаете, - произнес Ландгольцер, - я - наковальня своей судьбы.  Вы
можете  "Смиренное  животное"  назвать  и  так:  "Наковальня   собственной
судьбы", или "Оплеванный". Он сделан из краешка дивана.
   Он произнес все это своим жестким, звонким голосом, без оттенка  жалобы
или нытья. Молодой инженер Каспар Прекль не раз видел смерть на войне и во
время революции, этот мир он считал отнюдь не прекраснейшим из  миров,  не
считал и человека как такового хорошим; он нашел свое  место  в  жизни,  у
него был свой опыт, и он не был склонен  к  сентиментальности,  но,  когда
сумасшедший художник Ландгольцер так  обстоятельно  пояснял  ему  значение
"Смиренного животного", ему стало как-то не по  себе.  Он  хотел  положить
барельеф в карман. Но вместо этого взял давно погасшую трубку и,  испустив
какой-то  странный  звук,   напоминавший   икоту,   принялся   неловко   и
обстоятельно  раскуривать  ее.  Лишь  после  этого  положил  он  в  карман
барельеф.


   "Автопортрет"

   Художник Ландгольцер внимательно следил за всеми его движениями.  Когда
"Смиренное животное"  исчезло  в  кармане  Каспара  Прекля,  он  улыбнулся
лукаво, с удовлетворением.  Достал  средней  величины  рисунок,  сделанный
пастелью.
   - Сейчас я выгляжу вот так, - сказал  он,  протягивая  Преклю  рисунок,
чуть-чуть кокетливо, словно продавец, старающийся показать  свой  товар  в
возможно более привлекательном виде.  Это  был  автопортрет,  сделанный  в
очень ярких тонах,  среди  которых  доминировал  синий.  Блекло-коричневое
лицо, растрепанная борода, мясистый нос. Глубоко запавшие  глаза  косились
на зрителя, горячие,  дикие,  полные  огня,  странно  повернутые,  хитрые.
Каспар Прекль думал до сих пор, что он очень  внимательно  присмотрелся  к
художнику. Сейчас он со смущением понял: он мало что разглядел в нем.
   В то время как художник Ландгольцер  показывал  ему  рисунок,  за  ними
зашел санитар. Он должен  был  вести  больного  на  прогулку.  Ландгольцер
поспешно спрятал рисунок, связал сверток, убрал папки на их прежние места.
Санитар с грубоватой, профессиональной ласковостью предложил ему  поскорее
собираться.  Но  больной  воспротивился.  Сразу  изменившись,   пришел   в
возбуждение, стал браниться. Он и не думает  идти  гулять  в  таком  виде.
Показаться в обществе своего коллеги, своего друга в таком состоянии -  да
ведь это было бы совершенно неприлично. Он требует, чтобы его как  следует
побрили. Его желание было исполнено.
   Каспар Прекль был очень горд тем, что художник Ландгольцер  назвал  его
своим коллегой и другом. Ему было разрешено остаться и тогда, когда пришел
парикмахер. Художник Ландгольцер,  пока  парикмахер  возился  около  него,
сидел  о