вия. И в то время как Кленк уходил, ему в звуках удалявшихся шагов
врага слышался низкий женский голос  в  волнах  колокольного  перезвона  и
скрипок:

   О, пробей, мои час желанный.
   Рассветай, желанный день!

   Кленк, бледный от ярости, поехал к Кутцнеру. Он знал наверняка - такого
случая больше не представится. Если сейчас не  выступить,  если  прозевать
освящение знамен, - тогда конец "истинным германцам".  Наглость  Флаухера,
наверно, связана с какими-нибудь темными махинациями в Рурской области. Он
вспомнил рыхлую, бледную морду Пятого евангелиста  и  ощутил  новый  порыв
бешенства. Глядя на физиономию Рейндля, он чуял, что тот их  надует.  Этот
шикарный  магнат  крупной  промышленности  стремился  только  использовать
"патриотов", как в свое время римский  полководец,  приказавший  привязать
горящие пучки соломы своим быкам под хвост  и  погнать  их  вперед,  чтобы
напугать ими врага. Но "патриоты", если  теперь  дать  им  волю,  пожалуй,
помчатся не в том направлении, какое желательно господам с Рура.  Кое-кому
из этих господ придется пережить большой сюрприз.  Кто  знает,  соседушка,
кому придется остаться с носом!
   И все-таки: необходимой предпосылкой остается немедленное  выступление.
Проклятый Кутцнер! Вечно и днем и ночью дерет глотку, а вот когда дошло до
дела, - он закрывает рот и накладывает в штаны. Вот  теперь,  теперь  надо
было бы драть глотку. На то ему и деньги платят, на то он и вождь.  Полный
гнева, явился он к Кутцнеру.
   Но тот злобно  уперся.  Весь  стыд,  всю  горечь,  пережитые  в  минуты
унижения перед Флаухером, обратил он теперь в  истерическую  злобу  против
Кленка. Насколько он трусил на Променадеплац перед лицом врага, так, что у
него  подгибались  колени,  настолько  был   неумолимо   тверд   в   своей
штаб-квартире на Шеллингштрассе. Кленк пригрозил,  что  выступит  на  свой
риск и страх. Кутцнер расхохотался: он знал, что партия без  него  опадет,
как пустой мешок. Кленк заявил, что он сегодня же бросит всякое участие  в
делах партии, Кутцнер пожал плечами. Но затем все же принялся  уговаривать
Кленка. К этой угрозе он отнесся серьезнее. Кленк внушал ему уважение, ему
очень не хотелось лишиться его.  Он  льстил,  просил,  заклинал  его.  Все
главари партии, - говорил он, - поняли, что теперь-неподходящий момент для
выступления. Даже генерал Феземан был согласен с отсрочкой.  Но  Кленк  не
был согласен.
   Когда он заявил Кутцнеру об уходе из  партии,  -  это  не  было  с  его
стороны пустой  угрозой.  Он  махнул  на  все  рукой.  С  этим  несчастным
истерическим  субъектом  ничего  сделать  нельзя.  Он  решил  удалиться  в
Берхтольдсцелль. Итак, все согласны на  то,  чтобы  выступление  отложить?
Ладно, откладывайте, но только проводите его без Кленка!
   - "Qoud  Siculis  placuit,  sola  Sperlinga  negavit",  ["Что  нравится
Сицилии, одна Сперлинга отвергла"  (лат.)]  -  гневно  произнес  он  своим
глубоким басом. И так как Кутцнер мало был знаком как с латынью, так  и  с
историей, он перевел ему цитату на немецкий  язык  и  рассказал,  как  при
сицилийской вечерне отказалось от участия в восстании одно лишь  небольшое
местечко Сперлинга. С тех пор над его городскими воротами красуется герб с
приведенной им сейчас латинской надписью.
   Кленк в тот же день выехал  в  Берхтольдсцелль.  Кутцнер,  несмотря  на
решение  отложить  "день  освобождения",  все  же  отбоя  не  трубил.   Он
намеревался в день освящения знамен устроить генеральную репетицию.
   Город в этот день жил напряженной жизнью. По тревоге был собран  первый
полк "истинных германцев" численностью в десять тысяч  человек.  Отряды  с
ручными гранатами, пулеметные команды "истинных германцев" дефилировали по
городу. Был налажен беспроволочный телеграф.  Наготове  стояли  аэропланы.
Была установлена батарея легких  двенадцатисантиметровых  полевых  гаубиц,
взявшая на прицел пункты рабочих собраний.  Всюду  по  городу  маршировали
отряды "патриотов". Один из отрядов, примерно в три тысячи человек,  стоял
в полной боевой  готовности  в  Английском  саду,  вблизи  увеселительного
заведения  "Тиволи".  Главные  силы  "патриотов"  повели  наступление   на
Обервизенфельд. Еще  до  восьми  часов  утра  они  завладели  батареями  и
пулеметами мюнхенского рейхсвера, которые были сданы им без сопротивления.
   Но баварское правительство, так же как и главари партии, отлично знало,
что все это лишь пустая видимость и игра. Кабинет министров заранее вызвал
иногородний  рейхсвер.  Его  отряды  охраняли  общественные  здания.   Они
отрезали Обервизенфельд от города, окружив его  так,  что  оставался  лишь
один выход к Вюрмканалу. С восьми часов  утра  мюнхенский  рейхсвер  также
прекратил сдачу оружия "патриотам".  Полиция  конфисковала  артиллерийское
орудие, присланное  в  Мюнхен  Оберландским  добровольческим  корпусом  из
Тельца. Нелепый вид имела эта воинственная машина  на  дворе  полицейского
участка на Эттштрассе, среди толпы разглядывавших ее зевак.
   В  центре  города  отряды  "истинных   германцев"   творили   всяческие
бесчинства. Отряд добровольческого корпуса Блюхера  и  Росбаха,  вырвав  у
рабочих красный флаг, поджег его и под звуки музыки, неся впереди пылающий
флаг, прошелся по улицам. Другой отряд, захватив двух рабочих, повел их со
связанными за  спиной  руками  но  Людвигштрассе.  Был  также  захвачен  и
уничтожен барабан одной из рабочих организаций.  Но  этим  и  ограничились
победы "патриотов". Их главные силы стояли без дела  около  "Тиволи"  и  в
Обервизенфельде.  Ждали.  Время  от  времени  кричали  "хайль!".  Наступил
полдень. Они сварили обед. Солнце стало клониться к закату.  Они  все  еще
стояли на месте,  кричали  "хайль!"  и  ждали.  Настроение  падало.  Около
четырех часов пополудни они начали отступать по улицам,  которые  рейхсвер
оставил для них свободными. Успехом это назвать нельзя было. Настал  день,
когда покрылись цветом деревья, но не настал "день освобождения".
   Правительство,  полное  презрительного  великодушия,  заявило  о  своей
готовности, ввиду того что запрещение последовало с запозданием,  частично
возместить "патриотам" расходы по приготовлениям к освящению  знамен.  Эти
расходы, ввиду того что декоративная часть  находилась  в  надежных  руках
Пфаундлера, оказались весьма значительными.
   На собрании руководителей Руперт Кутцнер произнес  речь  о  создавшемся
положении. Генеральная  репетиция,  по  его  словам,  прошла  превосходно.
Партийный съезд явился грандиозным успехом, он произвел шум далеко по всей
стране. Кленк после  этой  речи  прислал  Кутцнеру  красочную  французскую
открытку. На ней  был  изображен  крошечный  песик  с  поднятой  лапкой  у
фонарного столба  и  рядом  огромная  лужа.  Под  картинкой  была  надпись
по-французски: "Подумать только, что все это наделал я!"  Кленк  заботливо
перевел для вождя эту надпись на немецкий язык.



31. ПРОСВЕТ

   Доктор Гейер в письме к Иоганне объяснил ей,  почему  в  своей  речи  в
рейхстаге о баварских делах он не  упомянул  о  процессе  Крюгера.  Совсем
недавно появился в печати очерк Тюверлена о деле  Крюгера,  и  после  этой
острой, холодно-жгучей статьи, - писал Гейер, -  никому  из  современников
уже не может быть позволено выступать по  этому  делу.  В  приписке  Гейер
сообщал, что недавно встретился с бывшим министром  Кленком.  Тот  сказал,
что, если бы ему пришлось дольше остаться на  своем  посту,  он,  наверно,
выпустил бы Крюгера из Одельсберга.  "Во  имя  справедливости,  -  добавил
Гейер в приписке, сделанной от руки, - я должен оказать,  что  считаю  это
заявление  Кленка  вполне  правдоподобным.  Кленк   ушел   слишком   рано,
Мессершмидт ушел слишком рано. Да и вам тоже не везет, Иоганна Крайн".
   Иоганна долго сидела над этим письмом. Три бороздки прорезались над  ее
переносицей. Она прочла речь Гейера. Прочла очерк Тюверлена, громко прочла
его вслух. Речь Гейера была хороша. Все, что можно  было  сказать  о  деле
Крюгера, не могло быть выражено более остро, холодно  и  волнующе,  чем  в
очерке Тюверлена. Если оба этих человека ничего не  могли  достигнуть,  то
чем же она, Иоганна Крайн, могла убедить мир?
   Сквозь пол  из  нижнего  этажа  доносились  звуки  граммофона:  песенка
тореадоров из обозрения "Выше некуда!". Да,  ей  не  везло.  Это  не  было
отговоркой, оправданием собственной непригодности:  ведь  статья  Жака  не
была непригодной, но и он ничего не добился. Многие говорили, что  счастье
- это личное качество. Так почему же Жак добивается впечатления  вот  этой
проклятой песней, а не своим очерком?
   Очерк был просто великолепен. Когда  ей  нужен  был  подъем,  когда  ей
необходимо было сызнова дать себе толчок, ей достаточно было услышать  эти
холодные, бичующие, беспощадные слова. Она вспомнила, как тогда, на берегу
озера, он вдруг  перестал  заниматься  "Страшным  судом"  и  погрузился  в
какую-то таинственную работу, весь охваченный ею. Как в  лодке  прочел  ей
этот очерк. Какой она была тогда дурой, не поняв, что  он  сделал  больше,
чем все остальные вместе взятые!
   А  она  забрала  себе  в  голову,  будто  он  усмехнулся,   когда   она
рассказывала ему о болезни Мартина Крюгера.  Неужто  она  была  тогда  так
непроходимо глупа? Но теперь-то она уж все поняла. Наконец-то. Давно пора.
Она расхаживала по комнате, освобожденная,  счастливая  тем,  что  поняла.
Остро затосковала по Тюверлену, по его крепким, покрытым рыжеватым  пушком
рукам, по его голому,  изрезанному  морщинками,  клоунскому  лицу.  Запела
тихонько, сквозь  зубы,  еле  слышно.  Она  так  переменилась,  что  тетка
Аметсридер спросила ее, что же случилось. Она горячо заговорила с теткой о
Жаке Тюверлене и его успехах.
   На следующий день она получила телеграмму от Тюверлена. Он сообщил  ей,
что в связи с проявленным мистером  Поттером  интересом  к  электрификации
Баварии,  выразившемся  в  форме  займа,  баварское  правительство  готово
амнистировать Мартина Крюгера. Не позднее чем через три  месяца  он  будет
свободен.
   Иоганна ликовала.  Плясала.  Осыпала  упреками  тетку  за  то,  что  та
недостаточно радуется. Поставила на граммофоне песенку тореадоров.
   Сколько благородства в телеграмме Жака  Тювердена!  Ни  слова  о  своем
участии,  только  радостное  сообщение.  Это  просто  удача  -   да?   Это
случайность - да? Жак ничем тут не помог - да? Иоганна была полна гордости
за Тюверлена.
   Она  позвонила  Каспару  Преклю.  Не  дождалась,   пока   он   ответил.
Телеграфировала Мартину,  хотя  знала,  что  ему,  наверно,  не  передадут
телеграммы,  пока  не  получится   официальное   подтверждение   министра.
Позвонила адвокату Левенмаулю, прося немедленно выхлопотать ей свидание  с
Крюгером. Адвокату Левенмаулю еще ничего  не  было  известно.  Он  выразил
огромную радость, но несколько кислым тоном, так как дело разрешалось  без
его участия.
   Ночью Иоганна попыталась разобраться во взаимосвязи  отдельных  фактов.
Все, что она предпринимала, оказалось бесполезным и бессмысленным. Все шло
бы точно так же, если  бы  она  ничего  не  делала.  Почему  Мартин  будет
освобожден? Потому, что Жак понравился какому-то американцу. То есть  нет,
даже и не потому. Он будет свободен  потому,  что  американцу  понравилась
песенка тореадоров. Тюверлен образно разъяснил ей, что,  если  бы  не  эта
песенка,  он  никогда  не  встретился  бы  с  мистером   Поттером.   Итак:
Гессрейтер, Гейер,  Гейнродт,  Мессершмидт,  Кленк,  Пфистерер,  Катарина,
ветрогон, претендент на престол принц Максимилиан, господин Леклерк - все,
что они делали или не делали, было совершенно безразлично,  и  грош  этому
была цена. Даже и пламенная статья Жака Тюверлена не сыграла решающей роли
в ее правом деле. Решающими оказались несколько тактов музыки,  сочиненных
кем-то, чье имя даже не было ей известно.
   Нет, решающим было то, что какой-то "делатель долларов" дал  баварскому
правительству денег.
   Но, если бы не эти несколько тактов музыки, он,  вероятно,  не  дал  бы
денег.
   Мысли убегали от нее, кувыркались. Все это  было  слишком  сложно.  Она
должна поговорить об этом с Тюверленом.
   Что Жаку не везет - теперь никак уж  нельзя  было  сказать.  Да  оно  и
справедливее, чтобы в такой борьбе с правительством верх одержал  человек,
подобный ему, я не женщина с  таким  будничным  лицом,  как  у  нее.  Если
хорошенько обдумать, то все же  имело  смысл,  что  Тюверлен  написал  это
дурацкое обозрение, и эта глупая песенка тореадоров тоже  имела  смысл.  А
счастье все-таки личное качество.
   Видение, представившееся ей тогда ночью,  -  она  одна  в  ожидании  на
безлюдной  дороге,  ведущей  в  Одельсберг,  -  теперь,   значит,   станет
действительностью. Взять ли ей с  собой  костюм  для  Мартина?  Через  три
месяца будет уже лето, и он  может  надеть  серый  костюм,  в  котором  он
приехал в Одельсберг. Что будет, когда он выйдет? В Мюнхене  его  заклюют.
Пока бесчинствует Кутцнер, пока чтят свастику и нападают на мирных  людей,
ему ни в коем случае нельзя оставаться здесь. Ей придется уехать с ним.
   А как же  Жак?  Он  ни  словом  не  обмолвился  в  телеграмме  о  своем
возвращении, будет нехорошо, если Мартин выйдет на свободу, а  Жака  в  то
время здесь не будет. А что, если Жак вернется в то время, когда она будет
в отъезде с Мартином?
   Какая польза ей, собственно, в том, что Мартин  будет  на  свободе?  Он
станет ей поперек дороги.
   Она испугалась, заметив, что  у  нее  мелькнула  эта  мысль.  Сразу  же
задушила ее. Она радовалась встрече с Мартином. Заботливо, но  с  какой-то
тревогой она думала о том, как ей облегчить ему переход к свободе.
   Да, хотя Иоганна и подавила быстро эту мысль, все же  она  мелькнула  у
нее. До ее сознания она успела дойти. Иоганна и позже не скрывала от себя,
что у нее мелькнула эта мысль.



32. DE PROFUNDIS (*47)

   Иоганне незачем было терзаться страхом из-за  того,  что  будет,  когда
Мартин Крюгер выйдет на свободу. Мартин Крюгер на свободу не вышел.
   В ночь после того дня, когда Иоганна получила от Тюверлена  телеграмму,
Мартин тоже не мог уснуть. Он лежал на своей конке, прислушиваясь к южному
ветру, кружившему вокруг  большого  здания  тюрьмы,  забиравшемуся  в  его
подвалы, трубы, дымоходы.
   Самые  тяжкие  дни  Мартина  Крюгера  миновали.  Человеку  с  кроличьей
мордочкой сразу же после вступления Гартля  в  должность  министра  твердо
обещали повышение, которого он так долго ждал. Лучами своей радости озарил
он и своих "пансионеров". Мартину Крюгеру снова были возвращены  кое-какие
из его прежних преимуществ.
   Во время прогулок среди шести деревьев у него был теперь новый  товарищ
- часовщик  Трибшенер.  На  часовщика  Трибшенера  не  произвело  особенно
сильного впечатления то, что Кленк в свое время отказался его  помиловать.
Из-под    густых    бесцветных    волос    глядело     детски     розовое,
жизнерадостно-серьезное лицо, выражавшее полную примиренность  с  судьбой.
Гуго Трибшенер слишком много пережил. Ничто уже не могло  задеть  его,  он
уже не восставал против  судьбы.  "Король  побегов"  уже  не  думал  новым
побегом вызвать улыбку у газетных читателей. Всю  свою  упорную  жизненную
энергию обратил он теперь на свое ремесло, радуясь, что ему  предоставляют
здесь возможность мастерить сколько  угодно.  Семеня  по  двору,  розовый,
рядом с серым Крюгером, он пытался разъяснить своему товарищу,  какая  это
радость - так подгонять колесики, пружинки, зубчики, чтобы  они  правильно
захватывали друг друга. Когда какая-нибудь старая, заржавевшая, поломанная
штука вдруг начинает ходить, - братец ты мой! - вот тогда и ощущаешь,  что
живешь. Когда в глубине таких старых  часов  что-то  просыпается,  трещит,
мерно бьется, а у тебя при этом не дрогнет рука  и  ты  не  ощутишь  этого
ухом, сердцем, - тогда, значит, ты  хуже  животного.  Как  он,  Трибшенер,
починил тогда в Мюнстере башенные часы, как через четыреста лет они  снова
пошли! Братец ты мой, вот когда видишь, в чем истинный смысл жизни! Старый
император Карл держал в порядке  целый  мир,  но  часы  свои  содержать  в
порядке он не умел, как ни  хлопотал  об  этом.  Трибшенер  сумел  бы  ему
помочь. Если бы эти господа в правительстве  немножко  бы  понаблюдали  за
тем, как работает он, Гуго Трибшенер, многое в стране пошло  бы  по-иному!
На свете должен быть порядок, а порядка не может  быть,  когда  твои  часы
идут неправильно. В конце концов все мы подыхаем, - так уже  положено,  но
если тогда остается нечто, что идет и без твоей помощи, - братец ты мой! -
тогда ты видишь, что главное-то у тебя было  в  порядке!..  Мартин  Крюгер
семенил вместе с часовщиком, слушал, кивал.
   Была весна. До Одельсберга вместе с южным ветром долетел аромат Италии.
Трибшенеру еще  зимой  в  краеведческом  музее  дали  большие,  старинные,
какие-то необыкновенные часы, с которыми он  не  переставал  возиться.  Он
любил давать своим часам имена.  Эти  часы  назывались  "Кларой".  "Клара"
сопротивлялась с чертовским  упорством,  но  он  заставит  ее  покориться,
"раньше, чем покроются цветом деревья", - и  он  засмеялся.  Крюгер  сбоку
поглядел на своего товарища. Разве можно поверить,  что  этот  человек  на
двадцать лет старше его?
   Итак, Мартин  Крюгер  лежал  без  сна.  В  камере  было  слишком  жарко
натоплено. После полуночи станет легче, но сейчас это почти невыносимо. Из
местечка Одельсберг доносится легкий и смутный шум. В это время  года  там
обычно поздно ложатся.
   "Трибшенер, значит, заставит "Клару" покориться. "В этом  смысл  жизни,
братец ты мой!" Никакого нет в этом смысла, братец!  Хоть  бы  ты  починил
миллион часов, что тебе с того? Если ты по своим часам  отсчитываешь:  вот
прошла минута, - что же ты узнаешь?  Узнаешь  ты  разве  продолжительность
минуты? Никто не знает этого. Все дело в небезызвестной  и  вам,  господин
Трибшенер, относительности понятия "время".
   Я, например, сочиняю книги. Их читают столько-то и столько-то людей,  и
затем они решают, что стоит тот или иной  художник.  И  решают,  вероятно,
неправильно. Если бы вы только знали, господин Трибшенер, до какой степени
наплевать на то, правильно ли идут ваши часы!"
   Что будет, когда он освободится? Будет ли он по-прежнему писать  книги?
Ему тошно подумать об этом. Если бы здесь не  было  так  чертовски  жарко,
самое  лучшее  было  бы  остаться  здесь  навсегда.  Что  может  произойти
особенного? Можно бы поехать в Россию. Но если бы сейчас кто-нибудь пришел
и сказал ему: "Поезжай в Москву;  проедешь  ночь  и  еще  ночь  и  увидишь
картину "Иосиф и его братья?" Нет, и это не соблазнило бы его. А что такое
картины Гойи? Краска на полотне, и больше ничего. Дрянь. Нет ничего в  его
прошлом, с чем бы он мог связать настоящее. Кем он станет, когда выйдет на
свободу? Он "повиснет  в  воздухе".  Это  тоже  одно  из  красивых  модных
выражений. Он ясно представил себе, как он "висит в воздухе". Засмеялся.
   Вот хотя бы этот Каспар Прекль. Он говорит с глубоким убеждением. Может
быть, даже он и прав. Но какое ему, Мартину Крюгеру,  до  этого  дело?  Он
"висит в воздухе".  Есть  еще  женщина,  ее  зовут  Иоганна  Крайн.  Очень
плотная, чересчур много мяса. Широкое лицо, большие ноги, грубоватые руки.
Она тоже разговаривает так уверенно. Но она ничего не  добилась  этим.  Он
все еще сидит здесь, несмотря на ее болтовню. Ему  не  нужно  было  верить
этой болтовне. Ему не следовало  тратить  на  эту  Иоганну  Крайн  столько
времени. Подумать только: сколько женщин он упустил из-за нее. Идиотом  он
был. И что он в ней нашел?
   Это из-за жары он ощущает свое сердце и дышит так тяжело. Он  судорожно
старается думать о тысяче вещей. Если они и не выпустят его до срока,  все
равно это предпоследняя весна, которую он проводит в Одельсберге.  Большая
часть фока уже позади. Теперь  уже  легко  считать  дни.  С  тех  пор  как
осталось меньше пятисот дней, можно легко считать.