влена полная блокада городов: крестьяне не продают  уже
пищевых  продуктов  на  обесцененные  деньги.  Что  же  еще  ждать?  Съезд
"истинных германцев" с торжественным освящением знамен, о котором  Кутцнер
так громогласно возвещал, будет самым подходящим моментом для выступления.
Если снова ничего не произойдет, массы  не  стерпят  разочарования.  Время
настало. Скоро покроются  цветом  деревья.  Вилять  не  приходится,  нужно
решиться и прыгнуть.
   Кутцнер внимательно слушал. Несколько  раз  во  время  речи  Кленка  он
утвердительно кивал  головой.  Но  когда  Кленк  стал  настойчив,  Кутцнер
проявил  странную  вялость,  нерешительность.  Прежде  он  и  сам   мечтал
приурочить выступление именно к этому съезду. Потому-то он так и  раздувал
его. Но теперь он этого не  хотел.  Был  склонен  рассматривать  освящение
знамен как  генеральную  репетицию.  Чтобы  оправдать  происшедшую  в  нем
перемену, он подыскивал политические аргументы. Настоящая причина, хотя он
и не сознавался в этом даже самому себе, была иная.
   Настоящей причиной был вечер на Румфордштрассе у мамаши  Кутцнер.  Ведь
вождю не было свойственно чванство. Он высоко чтил свою  седовласую  мать.
Во всем великолепии подъезжал он в своем сером автомобиле к  ее  дому.  Но
затем, как самый простой смертный, сидел у нее за столом вместе с Алоисом,
а иногда и с полусумасшедшим дядюшкой Ксавером, лопотавшим  всякий  вздор.
Старуха  обычно  выслушивала  громкие  речи  сына  о  его  призвании,   об
ответственности вождя благоговейно, с таким лицом,  словно  она  сидела  в
церкви. Руперт Кутцнер не обижался на нее  даже  за  то,  что  она  иногда
путала его успехи с успехами Алоиса  на  ринге.  Она  ведь  была  глубокой
старухой. Но в тот памятный вечер, незадолго до того как  Руперт  собрался
уходить и когда он на мгновение  умолк,  она  вдруг  заплакала.  Высохшая,
желтая, сотрясаясь от рыданий, сидела она на стуле, и у нее так и текло из
приплюснутого славянского носа. На вопрос о том,  что  случилось,  она  не
отвечала. Когда же Руперт окончательно  собрался  уходить,  -  вождь  ведь
человек занятой, - она уцепилась за него и заговорила  вдруг  высокопарно,
словно священник: не может-де хорошо кончиться, когда  человек  возносится
так высоко. Она уже видит его в Штадельгейме, видит, как люди  весь  навоз
свой валят на ее сына Руперта. Француз Пуанкаре - настоящий дьявол  и  пес
паршивый! Он уж стольких прикончил, он не успокоятся, пока не прикончит  и
ее сына Руперта. Старуха все не  прекращала  своей  дурацкой  болтовни,  и
Руперту это в конце концов  надоело.  Он  схватил  тарелку  -  тарелку  из
красивого сервиза с голубым узором из горчанки и эдельвейса -  и,  швырнув
ее об пол, закричал: "Вот так, как я  уничтожил  эту  тарелку,  так  же  я
уничтожу Иуду и Рим!" С этими словами он вышел из комнаты и уехал в  своем
сером автомобиле. Алоис, кстати сказать, не выносивший,  когда  что-нибудь
разбивалось, собрал после его ухода осколки и с трудом склеил их.
   Каким эффектом ни сопровождался  отъезд  вождя,  все  же  плач  старухи
жестоко  расстроил  его  нервы.  Не  было  разве  и  в  прошлом  вождей  с
чувствительными нервами? Наполеон, например, - или, может  быть,  это  был
Юлий  Цезарь?  -  не  мог  выносить  крика  петуха.   Во   всяком   случае
предостережения старухи и ее видения глубоко  запали  в  душу  вождя.  Ему
нужно  было  чувствовать  вокруг  себя  воодушевление,   встречать   общую
уверенность в успехе: малейшее сомнение в рядах его приверженцев  выводило
его из равновесия.
   И вот теперь, когда Кленк так настойчиво потребовал назначения  точного
срока, вождь ощутил острую  потребность  возможно  дальше  отодвинуть  час
"прыжка". Он с пафосом рассуждал о том, как внутренний враг с каждым часом
разлагается. Нужно выждать еще несколько  недель,  и  тогда  даже  ребенок
сможет,  дунув,  повалить  его.  На  одного  Кленка  он  потратил  столько
красноречия, сколько обычно тратит на целое народное собрание.  Но  Кленку
вовсе не нужны были общие фразы. То, что враг сгнил изнутри  и  достаточно
было лишь одной-единственной победы для полного его разгрома, -  было  ему
известно и раньше.  Ему  нужны  были  точные  данные.  Он  хотел  получить
твердые, четкие сведения: когда, в какой час, какой  корпус  должен  будет
занять такое-то здание, кто должен  быть  арестован,  а  кто  поставлен  к
стенке, какие именно лица должны войти в  состав  директории  обновленного
государства.  Кутцнер  уклонился  от  ответа.   Кленк   настаивал.   Кленк
разразился потоком слов. Кутцнер - целым водопадом. Комната была мала  для
голосов обоих мужчин, -  гудящего  баса  Кленка  и  трескучего,  несколько
гнусавого голоса Кутцнера, - и для их широких жестов. Видя, что  Кленк  не
перестает требовать точных и  подробных  данных,  Кутцнер  с  таинственным
видом торжественно указал на  ящик  своего  письменного  стола.  Здесь,  -
сказал он, - в этом ящике лежит разработанный до  мельчайших  подробностей
план новой Германии. Когда настанет время, он  осуществит  его.  Кленк  не
поверил, но жест Кутцнера был так величествен, что он не посмел выразить в
словах свое недоверие. Единственное, чего ему удалось добиться, было  лишь
обещание, что ко дню освящения знамен  все  будет  подготовлено  так,  как
будто должно состояться выступление.
   Кленк налег на постромки. Он надеялся: если  старт  будет  как  следует
подготовлен, то уж он сумеет заставить этого труса Кутцнера дать сигнал  к
выступлению. Все вооруженные отряды, без которых  можно  было  обойтись  в
сельских местностях,  были  стянуты  ко  дню  освящения  знамен  в  город.
Рейхсвер, симпатизировавший "истинным германцам", обещал предоставить  для
их военных организаций помещение и дать также артиллерийские подкрепления.
Маленький городок Розенгейм должен  был  служить  для  размещения  тыловых
частей и прикрытия с тыла.  Вечером,  накануне  дня  освящения  знамен,  в
Мюнхене было  назначено  четырнадцать  больших  народных  собраний.  Всюду
красовались  огромные  кроваво-красные  плакаты.  Пфаундлер   и   Друкзейс
напрягали  все   силы,   стремясь   создать   декорации,   достойные   дня
освобождения.
   В своем  красивом  желтом  дворце  в  стиле  "бидермайер"  сидел  новый
премьер-министр, доктор Франц Флаухер, свернувшись ежом,  принюхиваясь.  В
свое время он  первым  из  всего  кабинета  министров  выступил  в  защиту
"истинных германцев".  Он  сразу  увидел,  что  их  можно  было  прекрасно
использовать. Они перехватывали  людей  у  красных,  служили  превосходным
орудием  угрозы  и  давления  на  Берлин.  Их  Кутцнер  был   великолепным
барабанщиком. Но с такой же ясностью Флаухер видел, что Кутцнер постепенно
терял чувство меры, начал раздуваться,  злоупотреблять  своим  положением.
Флаухера это не путало. Он не боялся "истинных германцев". Чем больше  они
раздувались, тем увереннее чувствовал себя он.  Он  вспоминал  высокомерно
откинутую, напомаженную голову Кутцнера. "Бог ожесточил сердце фараона,  -
думал он, - и ослепил его".
   И вот, когда Кутцнер возвестил о дне съезда и торжественного  освящения
знамен,  когда  появились   кроваво-красные   плакаты,   приглашавшие   на
четырнадцать народных собраний, и усилился приток приезжих со всех  концов
страны, даже из Северной Германии, Флаухер почувствовал, что  наступает  и
его  день.  Теперь  пора  остановиться,  любезный  соседушка.   Начинайте,
начинайте с вашим  весенним  цветеньем!  Деревья  ваши  покроются  цветом,
дорогой мой, но это будет выглядеть несколько иначе, чем то, что  рисуется
в вашей надутой голове. Министр Флаухер принял  вызов,  его  правительство
выступило против "истинных германцев": он запретил собрания  под  открытым
небом.
   Это было большой смелостью. "Истинные германцы" публично  заявили,  что
освящение знамен все же произойдет, что им чихать на запрещение. Казалось,
на этот раз побоище и гражданская война неизбежны.
   Но вскоре оказалось, что бог на стороне Флаухера. Лик божий засиял  над
ним и дал ему в руки великий козырь. Он  уронил  на  его  письменный  стол
многозначительную  телеграмму  из   Сан-Франциско.   В   этой   телеграмме
сообщалось об успешном исходе переговоров, которые г-н фон  Грюбер  вел  с
одним из представителей калифорнийского сельскохозяйственного банка.  Банк
выражал согласие обеспечить электростанциям г-на фон  Грюбера,  в  которых
крупно заинтересована была и баварская казна, значительный заем в Америке.
Этот факт в  такие  тяжелые  для  германского  хозяйства  времена  являлся
блистательным успехом баварского правительства. Опираясь на  такой  успех,
можно было позволить себе многое.
   Флаухер созвал совет министров. Он не собирался сообщать своим коллегам
о договоре с американцами. Кроме министра финансов, никто не  знал  о  его
козыре. Он сидел  с  загадочным  лицом,  предоставляя  говорить  коллегам.
Большинство  из  н-их  увиливало  от  решений.  Но  тут  поднялся  министр
Себастьян Кастнер. Он заявил, что в такое  тяжелое  время  главное  -  это
сосредоточение власти в одних руках. Один человек должен взять на себя всю
ответственность. Это должен быть  человек  сильный  и  пользующийся  общим
доверием. Говоря это, он глазами верного пса глядел на Флаухера.
   Флаухер был поражен. Он и преданному ему Себастьяну Кастнеру ничего  не
говорил  о  своем  козыре.  Хорошо  было  иметь  подручного,   так   чутко
улавливающего  настроение  своего  хозяина.  Кастнер  глядел  ему  в  рот.
Остальные  шесть  министров  также  застыли  в  ожидании.   Он   поднялся,
медлительный, грузный, огляделся, поворачивая  ко  всем  по  очереди  свое
четырехугольное лицо.
   Заявил: правительство до сих пор проявляло по отношению к г-ну Кутцнеру
и его приверженцам чрезвычайную терпимость. Но теперь "истинные  германцы"
выступили с открытой угрозой насилия. Они  заявили,  что  объявленное  ими
освящение знамен  состоится,  какое  бы  количество  полиции  и  войск  ни
выставило правительство.  Пусть,  мол,  правительство  прикажет  стрелять:
вождь станет в первом ряду, пусть застрелят и его. Но за первым  выстрелом
хлынет алый поток, а что  последует  потом  -  это  они  еще  увидят!  Он,
Флаухер, считает, что  теперь  довольно!  Он  считает,  что  правительство
должно стрелять, а  затем  оно  поглядит,  что  произойдет  после  первого
выстрела. Он  находит  нужным,  чтобы  правительство  объявило  в  Баварии
чрезвычайное положение.
   Лицо Себастьяна Кастнера просияло. Вот он, подвиг, которого  он  всегда
ожидал  от  Флаухера.  Лицо  Гартля  неодобрительно  искривилось.  Министр
финансов лукаво поглядывал на  остальных.  Министры  сельского  хозяйства,
внутренних дел, общественного призрения  и  торговли  сидели  подавленные,
смущенные резким требованием  принять  определенное  решение.  Послышались
осторожные голоса. Возражения, оговорки.
   Флаухер выслушал всех. Затем сообщил, что он уже договорился  с  тайным
советником Бихлером, с кардиналом-архиепископом,  с  Берхтесгаденом.  Дело
было в  том,  что  тайных  правителей  Баварии  он,  конечно,  известил  о
получении телеграммы из Америки. Высшие сферы, - оказал  он,  на  сей  раз
истинную правду, своим коллегам, - вполне одобряют его план.  Все  умолкли
под впечатлением этих слов.
   Когда Флаухер поставил вопрос  на  голосование,  предложенные  им  меры
оказались принятыми, при двух воздержавшихся, всеми голосами против голоса
одного Гартля. Правительство на основании статьи 48, раздела  4  имперской
конституции и статьи 64  баварской  конституции  объявило  во  всей  части
Баварии  по  правую  сторону  Рейна  чрезвычайное  положение.  Генеральным
государственным комиссаром был назначен доктор Франц Флаухер.



30. ЖЕЛАННЫЙ ЧАС ФРАНЦА ФЛАУХЕРА

   На следующий день к желтому дворцу в стиле "бидермайер" подкатил Руперт
Кутцнер.  Кутцнера  до  глубины  души  потрясло  то,   что   правительство
заговорило так спокойно и решительно. Права была его седовласая мать:  ему
следовало послушаться своего внутреннего голоса, не  подчиняться  властной
воле Кленка. Теперь нужно было быть дипломатом. Нужно было  найти  путь  к
стратегическому  отступлению,  такой  путь,  чтобы  его  гордое  знамя  со
свастикой не стало просто жалкой тряпкой и смешной детской игрушкой.
   Генеральный государственный комиссар Флаухер принял его.  Между  обоими
политическими  деятелями  произошел  спокойный,  даже  вежливый  разговор.
Кутцнер был кроток и послушен, соглашался с тем, что его  помощники  зашли
слишком далеко, порицал поведение доктора Кленка, торжественно заявил, что
он лично никогда и не думал о насильственных действиях. Флаухер,  упиваясь
своим триумфом, великодушно разрешил из четырнадцати объявленных  собраний
провести семь. Но грандиозной  церемонии  освящения  знамен  под  открытым
небом он не разрешил. Кутцнер торжественно подтвердил, что он  собственной
своей персоной и своей честью гарантирует безукоризненное проведение этого
празднества. Но авторитет правительства  нужно  было  поддержать:  Флаухер
оставался неумолим. Серьезно, как учитель,  объяснил  он  это  вождю.  Тот
ничего и слышать не хотел. Повторял все одно  и  то  же,  просил,  грозил,
заклинал. Неожиданно, после какой-то  особенно  удачной  фразы,  он  вдруг
опустился на одно колено,  слегка  подняв  вверх  руки.  Коленопреклоненно
молил он Флаухера не портить ему долгожданного  освящения  знамен.  Так  в
роли маркиза  Позы,  героя  пьесы  немецкого  драматурга  Шиллера,  Конрад
Штольцинг на сцене придворного  театра  стоял  на  коленях  перед  королем
Филиппом II, моля его о свободе мысли.
   Доктор Флаухер растерялся, когда сухопарый г-н Кутцнер  так  неожиданно
преклонил перед ним колено. Коленопреклоненных людей он до сих  пор  видел
только в церкви. Чрезвычайно странно было сидеть вот так  и  видеть  перед
собой  стоящего  на  коленях  в  покорной  позе  долговязого  господина  в
элегантном спортивном костюме полувоенного покроя, обратившего к нему свои
широкие ноздри.
   - Цыц, ты! - пробурчал Флаухер, так как обеспокоенная такса  высунулась
из-под письменного стола.
   Чувство   безграничного   торжества   наполнило    душу    генерального
государственного комиссара. На колени поставил он человека,  не  желавшего
подчиниться установленному богом порядку! Во прахе лежал тот перед ним. Об
одном только  жалел  Франц  Флаухер  в  эту  минуту  -  что  при  этом  не
присутствовал Кленк. Но вот кто-то постучал, и  в  комнату  вошел  министр
Кастнер. Кутцнер поспешно поднялся, отряхнул пыль со своих  брюк.  Слишком
поздно. Теперь уже существовал свидетель торжества Франца Флаухера.
   - Да, господин Кутцнер, - холодно, деревянным  тоном,  снова  полностью
превратившись в чиновника, произнес Флаухер.  -  Мне  очень  жаль,  что  я
просьбы вашей исполнить не могу. Мой коллега по кабинету,  -  добавил  он,
указывая на Кастнера, - придерживается точно такой же точки зрения.
   Себастьян Кастнер  торопливо  закивал.  Кутцнер  направился  к  дверям:
говорить больше было не о чем. Но уйти, не произнеся ни слова? Нет.
   - Я опасаюсь, - сказал он, - что этот час принесет  Германии  печальную
жатву.
   Он отрывисто, по-военному, поклонился и вышел. В свои  последние  слова
он вложил грусть, угрозу и достоинство, но даже актер Штольцинг не мог  бы
не признать, что отступление его было лишено всякого блеска.
   Одержав победу, Флаухер проявил  большую  мягкость.  Он  запретил  даже
"Союзу свободомыслящих" поставить доклад известного исследователя на  тему
"Анимизм у папуасов", чтобы  "истинные  германцы"  не  почувствовали  себя
задетыми.
   Под вечер в желтый дворец в стиле "бидермайер" явился Отто Кленк. Он не
записывался предварительно на прием, но Флаухер принял его немедленно.
   - Чем могу вам служить, коллега? - спросил он Кленка.
   - Я полагаю, Флаухер, - сказал Кленка  -  или,  может  быть,  прикажете
называть вас "господин генеральный государственный комиссар"?  -  что  ваш
грозный указ - просто красивый жест. Мы  охотно  оставляем  вам  все  ваши
звания и титулы, господин генеральный  государственный  комиссар,  но  что
касается сути дела, - мы к великому сожалению, не можем пойти ни на  какие
уступки. Съезд состоится, освящение знамен состоится.
   Кленк сидел в кресле, огромный,  в  своей  обычной  куртке  из  грубого
сукна, глядел на Флаухера  властными  карими  глазами.  Флаухер  со  своим
четырехугольным лицом, несмотря на массивность, казался по сравнению с ним
маленьким. Кленк ожидал, что Флаухер вспылит, заранее радовался этому.  Но
Флаухер только потер где-то между шеей и воротничком, и это было все.  Его
тупые, испещренные мелкими кровяными жилками  глаза  спокойно  глядели  на
экспансивного противника. Он предлагал  Кленку  министерство  юстиции,  но
этот несерьезный человек не ударил по подставленной ему левой щеке.
   - Сегодня утром у меня был ваш господин Кутцнер,  -  произнес  Флаухер;
его скрипучий голос звучал совсем  тихо  от  затаенного  торжества.  -  Он
просил меня о том же, что и вы, Кленк. Но есть пределы, за  которые  я  не
могу перейти, даже когда меня об этом умоляют на коленях.
   - Кто умоляет вас на коленях? - Кленк тоже умерил свой громовой  голос.
От этого он звучал еще более угрожающе, так что торжествующему свою победу
Флаухеру все-таки стало немного не по себе. Но он Вспомнил о буквах К+М+Б,
начертанных им на дверях, вспомнил о своей священной миссии.
   - Было время, Кленк, - мужественно произнес он, - когда вы призывали  к
умеренности.
   - Не будем отклоняться  в  сторону,  -  буркнул  Кленк.  -  Умолял  вас
кто-нибудь на коленях?
   - Да, кое-кто умолял меня на коленях, - подтвердил Флаухер.  -  Господь
поверг высокомерного во прах передо мной. Я отнесся к нему по-отечески. Но
разрешить ему церемонию освящения его знамен я все же не мог.
   Кленк в душе сыпал проклятиями. Этот Кутцнер, этот болван,  этот  идиот
несчастный! Все дело способен испакостить!
   - Но со мной вы поступите по-братски, - произнес он, и  его  голос  уже
звучал, как обычно, добродушно и повелительно. - Мне вы не откажете.
   Флаухер подумал, что опасность миновала.
   - Я и отнесся к вам по-братски, - мягко произнес он. - Может  быть,  вы
вспомните, что я предлагал вам  занять  место  рядом  со  мной.  Я  всегда
относился к вам как добрый сосед.
   - Итак, освящение знамен может состояться? - коротко, как бы заканчивая
разговор, спросил Кленк.
   - Нет, - еще более коротко ответил Флаухер. Сейчас,  несмотря  на  свое
намерение  оставаться  спокойно  в  кресле,  он  не  выдержал  и  встал  -
торжествующий, массивный.
   Кленк остался сидеть.
   - И все-таки освящение состоится, - сказал он.
   - Едва ли, - сказал Флаухер. - Полагаю, что вы еще передумаете. С вашим
Кутцнером вы его не сумеете провести, -  спокойно  добавил  он,  взвешивая
слова и чуть-чуть улыбаясь.
   - У вас, должно быть, в руках  есть  какой-нибудь  козырь,  Флаухер,  -
сказал Кленк. - Потому-то вы и позволяете себе такой дерзкий тон.
   Он с нетерпением ждал, что ответит его  собеседник.  Он  твердо  решил:
если собеседник сейчас не выдержит, если  только  он  вспылит,  тогда  он,
Кленк, поставит все на карту, тогда он решится на прыжок,  не  считаясь  с
этим болваном Кутцнером.
   Но Флаухер не выдал себя. Флаухер остался кротким, таким  кротким,  что
Кленку вся кровь ударила в голову. Флаухер сказал только:
   - Возможно, что в руках у меня есть козырь.
   Он взглянул  на  врага,  и  враг  взглянул  на  него,  и,  несмотря  на
охватившую его ярость, Кленк понял, что Флаухер не пускает слова на ветер.
Он тоже поднялся. С высоты своего гигантского роста поглядел на Флаухера и
произнес угрожающе тихо:
   - У вас мания величия. Вы приобрели эту манию оттого, что я  вас  тогда
оставил на вашем посту.
   Флаухер ничего больше не ответил. Это был  лучший  день  в  его  жизни.
Ничто не должно было вывести  его  из  состояния  гордого,  угодного  богу
спокойст