Я дослушаю,  я  подожду
здесь, пока ты вернешься. Он сидит, он ждет, он вею горечь хочет испить до
конца.
   Но что это? Трудности возрастают. Руль  высоты  не  работает  так,  как
надо. Корабль дрейфует в тумане: Один  мотор  перестает  работать.  Радист
успевает еще сообщить: на борту все здоровы. И больше  он  уже  ничего  не
передает.
   Северянин сидит на радиостанции с  самого  начала  вечера.  Сейчас  уже
близится утро, служащие станции сменяются в третий раз. Он  совсем  застыл
от ожидания, он не чувствует голода, он сидит и  ждет  сообщения:  "Южанин
вернулся, цел и невредим".
   Наступает полдень. Известий нет. Быть может, он дрейфует в тумане,  или
должен   был   совершить   вынужденную   посадку,   или   испортился   его
радиопередатчик. Как бы там ни было, сегодня тот, другой, уж, должно быть,
не вернется. Северянин встает сгорбленный, с затекшими от долгого  сидения
руками и ногами, направляется домой.
   Эфир и на следующий день остается нем. На  семьдесят  пять  часов  есть
горючего у южанина. Пятьдесят часов прошло, шестьдесят,  семьдесят  пятый.
Воздушный корабль исчез.
   Дни проходят, проходят ночи. Южанин  не  подает  вестей.  Теперь  среди
живых северянин единственный, сумевший провести воздушную  экспедицию  над
Ледовитым океаном.
   Дни проходят, проходят ночи. И вот по воздуху  весть  от  южанина:  его
воздушный корабль взорвался, он сам  с  небольшой  частью  своего  экипажа
дрейфует на льдине в ста восьмидесяти километрах от мыса Северного.
   Весь  мир  охвачен  лихорадочным  волнением:  можно  ли  спасти   этого
человека? Сколько времени может он продержаться? Есть ли у него  пища?  Не
треснет ли лед? Не относит ли его в открытое море? Шлют суда, летчиков.
   Страна  северянина  глядит  на  него,  весь   мир   глядит   на   него.
Правительство его страны просит его оказать помощь  потерпевшим  крушение.
Кто, как не он, должен спасти погибающих?
   Он привык к тщательным до мелочности приготовлениям, привык лишь  после
длительных подсчетов улавливать благоприятный момент. Всем достигнутым  до
сих пор он  обязан  осмотрительности,  а  не  счастью.  Сейчас  он  должен
вылететь чуть ли не сразу, на поспешно  доставленном,  кое-как  для  этого
полета  переоборудованном  аэроплане.  Но  ведь  он  "первый",  его  слава
обязывает его. И какое горькое торжество будет подобрать на свой  аэроплан
того неудачника, возомнившего себя равным, возомнившего  себя  первым!  Он
заявляет, что  согласен.  Фотографы  снимают  его,  когда  он  садится  на
аэроплан: губы искривлены, глаза жесткие, как всегда.
   Это последняя его фотография. Он не подбирает южанина на свой аэроплан.
Он не возвращается.
   Возвращается тот, другой.
   Тот пережил тяжкие дни. Сидел на дрейфующей льдине, со сломанной ногой,
глядя в лицо  близкой  гибели,  окруженный  спутниками,  видевшими  в  нем
причину своего несчастья. Единственный среди них, имевший опыт в  полярных
путешествиях, погиб. Пустился, надеясь добраться до  материка,  в  путь  в
сопровождении двух других, замерз по дороге, может быть,  умер  с  голоду,
может быть, был съеден своими спутниками - никто этого не знал хорошенько.
Но знали зато, что южанин дал спасти себя раньше всех своих  спутников,  -
он, капитан, раньше других! - и что он был виновником смерти северянина  и
смерти еще восьмерых других, и что уцелевшие своим спасением были  обязаны
ледоколу, принадлежавшему стране, которая в области  культуры  и  политики
являлась самым ярым противником его собственной страны.
   Он  первый  пронесся  над  Арктикой  на  аппаратах,  которые   изобрел,
построил, вел он сам. Еще несколько недель назад весь мир пел  ему  хвалу,
много большую, чем он этого заслуживал, много большую,  чем  когда-либо  -
северянину. Теперь он был трусом, позором своей страны, вызывавшим смех  и
озлобление.
   Тот,  другой,  погиб  из-за  него,  ради  него.  А  он  был  жив,   был
единственным среди живых, кто провел над Арктикой  воздушный  корабль.  Но
великим человеком был тот, другой. Он  же  был  смешон,  даже  собственная
страна отреклась от него.



2. МЕРТВЫЕ ДОЛЖНЫ ПОМАЛКИВАТЬ

   В семь часов  утра  явно  растерянный  надзиратель  позвал  заключенных
Трибшенера и Ренкмайера к министериальрату  Фертчу.  Человек  с  кроличьей
мордочкой мелкими испорченными зубами покусывал губу, торчавшие из ноздрей
волоски вздрагивали.
   - Я вынужден сообщить вам печальную новость, - сказал он. - Ваш товарищ
по заключению Мартин Крюгер сегодня ночью тихо скончался.
   Леонгард Ренкмайер глуповато раскрыл голубые,  водянистые  глаза.  Гуго
Трибшенер произнес:
   - Да, он чертовски быстро отправился на тот свет,  Он  как  раз  только
поздравил меня с тем, что я справился с "Кларой".
   - Он давно уже жаловался на здоровье, - сказал Леонгард Ренкмайер.
   Гуго Трибшенер подтвердил:
   - Да, с Крюгером было что-то неблагополучно.
   Эти слова заставили шевельнуться человека, сидевшего в углу. Они раньше
не заметили его. Это был доктор Гзелль. Его вытащили прямо из кровати. Ему
оставалось только констатировать  смерть  заключенного  номер  две  тысячи
четыреста семьдесят восемь. Теперь он сидел в кабинете Фертча, небритый, с
всклокоченными волосами, в незастегнутом жилете.  Галстук  его  был  плохо
завязан.
   Фертч был доволен, что товарищи Крюгера говорили такие вещи, без умысла
обвиняя врача. Но это была единственная  сладкая  капля  в  большом  кубке
горечи. Ом достиг  тринадцатого  раздела.  Оставалось  всего  каких-нибудь
несколько  недель,  пока  он  получит  возможность  сдать  это   проклятое
учреждение другому и перебраться в  Мюнхен.  Перед  ним  были  перспективы
одного-двух лет пребывания на службе в городе, в  какой-нибудь  достаточно
высокой должности, затем спокойная старость, скрашенная всеобщим уважением
и пенсией чиновника особо  привилегированного  разряда.  Сейчас  опять,  в
который уже раз, все  ставилось  под  вопрос.  Ходили  слухи  о  том,  что
амнистия Крюгера - дело решенное и последует  в  самые  ближайшие  дни.  И
такое дьявольское невезение! Нужно же было, чтобы этот субъект  окочурился
именно здесь, у него! Он чувствовал, как из всех уголков огромного  здания
ползут к нему испуг, укоры, негодование, злорадство, ненависть  и  злобное
удовлетворение. А тут вот сидит еще, хмурый и растерянный, этот неуч,  это
ничтожество, Гзелль. Злобно косился на него Фертч, сдерживая бешенство,  и
обращался к нему лишь с отрывистыми, скупыми словами, полными иронии.
   - Этот Крюгер, по-видимому, все же не был симулянтом,  -  констатировал
он уже в четвертый, в пятый раз.
   Покойник лежал на своей койке, небритый. Одна  рука  свешивалась  вниз.
Фертчу, предвидевшему возможность посещений и осмотров, не понравилась эта
обстановка. Оставить труп в камере можно  было.  Здесь  он  был  на  своем
месте, голые стены и тишина вокруг создавали известную торжественность. Но
приличное одеяло принести необходимо, нужно также лучше уложить  покойного
и побрить его. Тюремный парикмахер, арестант, принялся  за  дело.  Он  был
отчаянный трус и боялся покойников. Ему пришлось пообещать на весь остаток
недели по кружке пива ежедневно. Когда он, чтобы добраться до второй щеки,
повернул голову покойника, в горле мертвеца что-то забулькало.  Парикмахер
в диком страхе уронил бритву и бросился  бежать.  Понадобились  длительные
уговоры, чтобы он снова взялся за работу. Пришлось сидеть с ним,  пока  он
не кончил.
   Иоганну известили по телефону. Она приехала около полудня. Она стояла в
камере, наедине с покойником. Резко повернула к нему широкое лицо,  строго
глядела на него. Многое нужно было еще уяснить между ним и ею. Она  знала:
если сейчас это ей не удастся, то никогда уже нельзя будет уяснить  этого,
и всю жизнь тогда останется она сидеть в  невидимой  клетке.  Она  подошла
вплотную к койке. Внимательно принялась  разглядывать  выступавшее  из-под
красного одеяла серовато-желтое лицо. Лицо было  очень  гладкое,  это  они
хорошо сделали. Но выигрывалось этим мало: лицо не  стало  более  кротким.
Нет, черт возьми, это лицо не было спокойным и мирным. Она  сразу  поняла:
трудно  будет  ей  с  этим  человеком  разобраться  во  всем,  что  в  ней
происходило.
   До  сих  пор,  представляя  себе  его  камеру,  видеть  которую  ей  не
разрешалось, Иоганна думала, что в ней должно быть холодно.  Ее  поразило,
что  здесь  так  жарко.  Да,  здесь  топили,  трубы   парового   отопления
пощелкивали. Она внимательно оглядела помещение:  окно,  за  ним  железные
прутья - пять  вертикальных,  два  горизонтальных.  Бледно-зеленые  стены,
вверху выбеленные следы вытащенных  гвоздей.  Термометр,  белая  кадка,  о
которой столько говорилось. Четыре  брошюры  в  углу.  Она  взяла  в  руки
"Руководство для вкладчиков сберегательной кассы", машинально  перелистала
его. На столе лежал ломоть хлеба, который производивший уборку арестант не
посмел унести. Иоганна взяла его в руки. Хлеб был очень черствый.
   Двадцать два месяца, шестьсот семьдесят дней, - она в автомобиле  точно
подсчитала, - пробыл здесь этот человек. За эти  шестьсот  семьдесят  дней
он, должно быть, целиком вжился  в  это  помещение,  в  каждый  кубический
сантиметр этой камеры, которая уже через минуту начала давить  ее.  Мартин
всегда жаждал новых впечатлений. Здесь смотреть  было  не  на  что.  Разве
можно жить, не видя ежедневно чего-нибудь нового?
   С него, первоклассного искусствоведа, снимут маску.  Она  и  без  маски
знает, каково это лицо. Она ни  единой  поры  этого  лица  не  забудет  до
последнего дня своей жизни. Волосы коротко  острижены;  и  все  же  видно,
какие они тусклые и поседевшие, не черные до блеска, как прежде.  Мясистый
нос, пожелтевший, до смешного большой, выступает из двух глубоких складок.
Губы тонкие,  как  черта.  Крупное  лицо  и  сейчас  еще  словно  какое-то
обмякшее. Но это ошибочное впечатление. Этот человек и сейчас не  позволит
договориться с собой. Особенно злобен  широкий,  низко  заросший  волосами
лоб. Это - жесткое лицо. Покойник не идет на уступки.
   Хорошо было бы увидеть его глаза. Если бы на лице раскрылись его серые,
живые глаза,  все  сразу  стало  бы  по-иному.  Она  мучительно  старается
восстановить в памяти прежнего  Мартина.  Тот  любил  речи  и  возражения,
объяснения и патетические сцены. Но этот шумливый,  восприимчивый  человек
совсем исчез - осталась лишь жесткая, желто-серая, злобная маска.  Она  не
может не смотреть на нее, не может не подойти ближе. Маска надвигается  на
нее, тяжелая, горячая, удушливая, как мокрый гипс, ложившийся тогда на  ее
лицо. Оцепенение охватывает ее, какая-то скованность, ей чудится  какой-то
гигантский счет, который предъявлен ей и который она никогда  не  в  силах
будет оплатить. Холодное бешенство поднимается в  ней.  Она  не  допустит,
чтобы с этого лица сняли маску. Желто-серое  лицо  это  должно  исчезнуть.
Сжечь заставит она этого человека, и его лицо. Но она прекрасно знает, что
это  напрасно.  Вечно  будет  она  чувствовать,  как  надвигается  на  нее
желто-серая, жесткая маска, как она опускается ей на  глаза,  затыкает  ей
нос и рот.
   С безумной торопливостью старается она отдать себе отчет а  том,  имела
ли она возможность, ну хоть малейшую возможность раньше сообщить  Мартину,
что ему не придется  пробыть  в  этой  зеленоватой  могильной  камере  еще
четыреста двадцать шесть дней, что ему нужно запастись  лишь  ничтожнейшей
долей терпения. Да, возможность была: ей нужно было  сильно  захотеть,  не
быть такой упрямой и гордой. Ей нужно было  только  вовремя  поговорить  с
Тюверленом до его отъезда. Она пережила  это  чувство  уничтожения  тогда,
когда Мартин ей описывал его. Другие - нет, но она ведь ощутила  это.  Она
должна была говорить. Не Тюверлен виноват, нет, только она, она, она.
   Смерть - это смерть. И процесс Крюгера кончился. И пересмотра дела быть
уже не может. И осуждена - Иоганна Крайн.
   После, в конторе, ее усиленно в чем-то убеждали Фертч и доктор  Гзелль.
Врач объяснял ей, что только  в  исключительных  случаях  angina  pectoris
поддается определению в начальных стадиях и что даже тогда  едва  ли  есть
средство против нее. Иоганна  стояла  перед  обоими  мужчинами  в  ледяном
молчании, вся - воплощение холодной ярости. Серые глаза потемнели, верхняя
губа была закушена. Всю дорогу сюда в  тряском  автомобиле  она  повторяла
себе не терять власти над собой, владеть  всеми  пятью  чувствами!  Фертч,
стараясь  скрыть   неловкость,   был   многословен.   Произнес   несколько
высокопарных фраз, заранее подготовленных. Повторял их в других вариантах.
Сообщил, что после покойного осталось много рукописных материалов; богатое
литературное наследство, как  он  выразился.  Доктор  Гзелль  изложил  еще
некоторые теоретические сведения  относительно  angina  pectaris.  Иоганна
упорно молчала, глядела  каждому  выступающему  прямо  в  глаза.  В  конце
концов, ни звука не ответив, словно и  не  было  всех  бесчисленных  слов,
произнесенных обоими мужчинами, она заявила, что  желает  возможно  скорее
убрать тело покойного из тюрьмы.  Кроме  того,  она  попросила  разрешения
взять с собой ломоть хлеба, лежавший в камере. Директор и врач вздохнули с
облегчением, когда она уехала.
   Смерть искусствоведа Крюгера наделала много шума  далеко  за  пределами
Германии. Уже не в первый раз в германской тюрьме умирал человек с крупным
именем, при обстоятельствах, в глазах  общественности  бросавших  тень  на
врача этой тюрьмы. Лига защиты прав  человека  подала  жалобу  на  доктора
Гзелля,  обвиняя  его  в   убийстве,   явившемся   следствием   преступной
халатности. К этой  жалобе  присоединились  различные  левые  организации.
Заключенные одельсбергской тюрьмы отказались впредь пользоваться  услугами
доктора Гзелля. Он сам потребовал расследования. Прокуратура, чтобы  сразу
прекратить разговоры, распорядилась произвести  вскрытие  тела.  Оно  было
сделано ведомственным врачом. Заключение гласило, что даже  самый  опытный
врач не  мог  бы  ни  предусмотреть,  ни  предотвратить  смерть  арестанта
Крюгера. Прокурор дело прекратил.
   Баварские правительство с полным безразличием  относилось  к  поднятому
вокруг этого дела шуму. Оно привыкло к нападкам по  поводу  несовершенства
своих  органов  юстиции.  Договор  с  калифорнийским  сельскохозяйственным
банком был подписан. Документы все были в порядке. Министр юстиции  Гартль
сиял. Ему чуть было не пришлось,  в  связи  с  этим  американским  займом,
амнистировать  человека,  им  самим  осужденного.  Сейчас  этот   приговор
подтверждался самим небом, самим, так сказать, провидением.
   "Перст божий", - думали также присяжные народного суда, вынесшие  тогда
обвинительный приговор: учитель гимназии Фейхтингер, владелец перчаточного
магазина Дирмозер. Они вспоминали, как дерзко и вызывающе вел  себя  перед
судьями обвиняемый Крюгер. "Болезнь сердца", - размышлял почтальон Кортези
и  мысленно  подсчитывал,  сколько  почтальонов  наживали  болезнь  сердца
постоянным хождением по лестницам.
   Намерение Иоганны  сжечь  тело  покойного  встретило  ряд  затруднений.
Церковные  власти,  ссылаясь   на   библейские   тексты,   при   поддержке
правительства настаивали, чтобы умерших хоронили, а не сжигали. От Иоганны
потребовали  письменного  завещательного  распоряжения  покойного  или  по
крайней мере подтвержденного присягой заявления двух свидетелей о том, что
Мартин Крюгер при жизни высказывал определенное желание,  чтобы  его  труп
был сожжен. Каспар Прекль никогда ни единого звука  по  этому  вопросу  от
покойного не слыхал, но немедленно выдал Иоганне соответствующую  записку.
К кому бы еще могла обратиться  Иоганна?  Не  задумываясь,  она  позвонила
Паулю Гессрейтеру. Г-на Гессрейтера  весть  о  смерти  Крюгера  привела  в
тяжкое смущение. Он в свое время принял участие в судьбе  Крюгера.  И  то,
что конец наступил так неожиданно и так  печально,  являлось  как  бы  его
личной неудачей. Обращение к нему Иоганны доставило ему удовлетворение. Он
не был близко знаком с Крюгером и уж, разумеется, никогда ни слова от него
не слыхал о том, как тот желал быть похороненным. Не  колеблясь,  подписал
он подтвержденное присягой удостоверение.
   Левые союзы и организации выразили желание принять участие в похоронах.
Целый ряд музеев и художественных обществ  в  Германии  и  за  границей  -
также. Мюнхенские картинные галереи, высшие школы, официальные объединения
остались в стороне. Начальник  полиции  опубликовал  распоряжение:  он  не
допустит, чтобы похороны были превращены в демонстрацию.  Из  уст  в  уста
передавалась фраза, сказанная кем-то  на  совещании  ответственных  лиц  в
министерстве: "Мертвые должны помалкивать".
   Иоганна в сопровождении Каспара Прекля и тетки  Аметсридер  поехала  на
Восточное кладбище. Улицы были черны от народа. Полиция  в  большом  числе
охраняла мосты - Людвигсбрюкке,  Корнелиусбрюкке,  Рейхенбахбрюкке  и  все
улицы, ведущие к кладбищу.
   Иоганна  стояла  в   большой   приемной   кладбища,   вся   в   черном.
Смугловато-бледное  лицо  застыло,  верхняя  губа  была   закушена.   Люди
теснились в большом зале. Иоганна видела лица,  венки,  лица,  венки.  Она
стояла неподвижно, одеревеневшая. Говорили речи, возлагали венки.  Иоганна
видела людей, слышала речи. Стояла все такая  же  неподвижная,  застывшая.
Людям, когда они взглядывали в это широкое застывшее лицо, становилось  не
по себе.
   Вот он лежал перед ней. На  нем  -  груды  цветов.  Цветочные  магазины
хорошо  торговали  сегодня.  Разные  знаменитые  люди  произносили   речи,
которые, должно быть,  предварительно  тщательно  отшлифовали.  Они  много
говорили о значении покойного, о его книгах, его трудах. Кое-что также и о
его трагической смерти. Но ни словом не упомянули они о  несправедливости,
совершенной над ним,  потому  что  это  было  запрещено.  "Мертвые  должны
помалкивать", - распорядился некто. Иоганна стояла у гроба. Она смотрела и
слушала. Она ничего  не  видела  и  ничего  не  слышала.  "Мертвые  должны
помалкивать".  Это  возмущало  ее.  Как  смел  кто-либо  приказать   нечто
подобное! Это было недопустимо, это нужно, было изменить.  Она  напряженно
думала, как бы это изменить. Пока произносились речи и возлагались  венки,
Иоганна напрягала свой мозг и все сызнова терзала его, придумывая  способ,
как добиться того, чтобы мертвец подал голос, словно человек,  который  во
сне пытается разрешить какую-то задачу, не  может  справиться  с  ней,  но
должен разрешить ее и придумывает тысячу способов и затем тысячу первый.
   Говорили, возлагали венки, пели. "Это будет совсем не просто, -  думала
Иоганна, - это будет чертовски трудно, но я добьюсь этого".  Венки,  речи.
"Я добьюсь этого", - решила она. Этот мертвец молчать не  будет.  Она  это
докажет, докажет со всей очевидностью господам Гартлю и Флаухеру.
   Когда гроб вынесли и собравшиеся начали расходиться,  Иоганна  заметила
вдруг, что доктор Гзелль и министариальрат Фертч тоже пришли на  похороны.
Да, оба  они,  уверенные  в  своей  безопасности  и  невиновности,  хотели
показать, что им также известно, как полагается  себя  вести.  Заключенным
Крюгером они интересовались при его жизни больше, чем  это  входило  в  их
прямые обязанности. Они не желали отсутствовать и тогда,  когда  его  тело
должно было превратиться в пепел.
   Иоганна была виновна в смерти Мартина.  Она  не  обманывала  себя,  она
призналась в этом перед желто-серым лицом, когда осталась с  ним  наедине.
Она не отказывается от этого, она возьмет на себя ответственность  за  все
последствия. Но этот подлый Фертч знал о болезни Мартина, она своевременно
поставила его в  известность,  и  было  неслыханной  наглостью,  что  этот
человек явился сюда, и она слишком долго сдерживалась, и сейчас она больше
сдерживаться не хочет. Она подошла  к  обоим  господам.  Лицо  под  черной
шляпой без вуали было бледно. Она взглянула