ло
времени для него, он не встречал в ней сочувствия и любовного  внимания  к
мелочам его жизни.
   Однажды вечером, когда она снова из-за каких-то профессиональных  своих
пустяков  отложила  свидание  с  ним,  у  него  появилось  сознание   всей
бессодержательности и пустоты его жизни в Берлине. Желая хотя бы послушать
мюнхенскую речь, он отправился на Ангальтский вокзал к отходу  мюнхенского
поезда. Там, в тот момент, когда поезд выходил из-под сводов  вокзала,  он
внезапно понял, что являлось  его  ближайшей,  самой  неотложной  задачей.
Спокойный, крупный, все более притягательный, встал перед ним  образ  г-жи
фон Радольной.
   Странно, что только теперь  он  додумался  до  этого:  именно  от  него
зависело уладить недоразумение между  городом  Мюнхеном  и  этой  коренной
мюнхенской женщиной, прекратить этот дурацкий бойкот, Бегом пустился он  в
контору по продаже билетов, заказал спальное место на следующий вечер.  Он
все уладит, как подобает мужчине,  оградит  Катарину  от  нападок  глупого
города.
   Со времени своего возвращения в Германию он не показывался Катарине. Он
и сейчас ничего не сообщит ей, сделает ей  сюрприз.  Он  провел  рукой  по
коротким бачкам, которые вот уже недели две как вновь начал отпускать. Все
свои силы он бросит на  борьбу  за  Катарину.  Купе  спального  вагона,  в
которое он на  следующий  вечер  вошел,  не  вмещало  его  огромной  жажды
действия. "Когда смелость в груди нарастает  волной..."  -  думал  он  под
ритмический стук колес. Чтобы уснуть, ему пришлось принять снотворное.
   На следующий вечер он отправился  в  пфаундлеровский  театр  посмотреть
обозрение "Выше некуда!". После слышанных им отрицательных отзывов об этом
спектакле то, что он увидел, показалось ему  удивительно  удачным.  Он  от
души хохотал над имитатором музыкальных инструментов Бобом Ричардсом,  над
шумовыми   инструментами   изобретателя   Друкзейса.   Своей   тростью   с
набалдашником из слоновой кости, которую он после  пребывания  во  Франции
стал брать с собой в театр, он как одержимый стучал  о  пол.  "Бой  быков"
заставил его разразиться бурным восторгом. А картина "Голая правда" как-то
изнутри  согрела  его  душу.  По-юношески  взволнованный,  наслаждался  он
привлекательной плотской красотой своей подруги  Катарины,  вспоминая  при
этом о некоторых картинах фламандского мастера П.Рубенса.
   В антракте он зашел к г-же фон Радольной в ее уборную. Он застал  ее  в
костюме  тибетской  богини,  со  здоровым  аппетитом  уплетающую  ливерные
сосиски. Он готовился к картинной  встрече,  которая,  таким  образом,  не
удалась, но и так было хорошо. С удовольствием ощущал он  теплоту  дыхания
этой пышной, розовой, приятной женщины. Катарина была  умна,  скрыла  свое
радостное удивление,  поздоровалась  с  ним  без  упреков  и  без  шумного
восторга, словно они только вчера расстались в  самых  лучших  отношениях.
Его охватило чувство тихой радости и  уюта.  Он,  не  мог  понять  теперь,
почему избрал такой далекий,  обходный  путь  через  Берлин.  Забыты  были
Иоганна, ресторан Орвилье в Париже, керамические фабрики в Южной  Франции,
мадам Митсу, деловые переговоры в берлинских конторах, шумное движение  на
Курфюрстендамме.  Все  исчезло  от  дыхания  этой  женщины,  которая,   не
переставая уничтожать ливерные  сосиски,  как  всегда  спокойно,  дружески
беседовала с ним.
   Господин Пфаундлер узнал о возвращении Гессрейтера. После спектакля они
поужинали втроем. Вечер прошел очень  приятно.  Г-н  Гессрейтер  сравнивал
отделанный с таким вкусом ресторан г-на Пфаундлера с большими  берлинскими
ресторанами, в которых люди в лучшем случае целесообразно, но без  всякого
наслаждения насыщались приготовленными без  любви  и  внимания  кушаньями.
Мужчины принялись бранить  Берлин.  Катарина  время  от  времени  спокойно
поддакивала им. В легко поддающейся новым  впечатлениям  массивной  голове
верхнебаварца уже  побледнел  романтический  образ  большого  города,  так
сильно поразившего его миллионами  своих  проводов,  шахт  и  труб  -  под
землей, своими бесчисленными кишащими людьми домами  -  на  земле,  своими
антеннами, огнями, аэропланами - в воздухе.  Сейчас  он  брюзжал  на  этих
северных людей, на их холодность, обособленность, сухой, трезвый и быстрый
темп их жизни, их пейзаж - песок, сосны, несчастные, жалкие грязные  лужи,
гордо  называемые  "озерами".  Пфаундлер  горячо  поддерживал   его.   Как
прекрасны, по сравнению со всем этим, окрестности  Мюнхена,  с  настоящими
горами, настоящими озерами! И г-н Пфаундлер умело перевел речь на поместье
Луитпольдсбрунн. Но когда он попытался осторожно намекнуть на  высказанное
когда-то Катариной намерение продать Луитпольдсбрунн и заговорил  о  своем
плане взять это поместье в аренду, он натолкнулся на ледяное  непонимание,
на провал в  памяти  г-жи  фон  Радольной.  Как?  Неужели  она  когда-либо
высказывала подобное намерение? Она никак не могла этого  припомнить.  Г-н
Гессрейтер тоже  только  головой  покачивал  по  поводу  такого  странного
предположения, и Пфаундлер поспешил вернуться к обозрению и  рассыпался  в
похвалах  сценическим  качествам  г-жи  фон  Радольной.  Реабилитированная
покаянным  и  безоговорочным  возвращением  к  ней   коммерции   советника
Гессрейтера, Катарина осторожно завоевывала свое прежнее положение.
   После  ужина  г-н  Гессрейтер  с  Катариной  поехали  в  его  виллу  на
Зеештрассе. Там, без единого упоминания о прошлом,  произошло  примирение.
Только теперь  Гессрейтер  по-настоящему  почувствовал  себя  вернувшимся.
Только теперь, когда он делил уют своего прекрасного дома  с  чуткой,  все
понимающей подругой, он наслаждался всем  этим  сполна.  Модели  кораблей,
марионетки,  череп  крокодила,  орудия   пыток   и   всюду   расставленные
бесконечные мелочи - в эту  сладостную  ночь  примирения  стали  интимнее,
ближе. Как по-иному звенели даже звуки  эоловой  арфы  теперь,  когда  они
касались слуха дорогой подруги!
   Без раскаяния вспоминал г-н Гессрейтер об Иоганне, Париж, Иоганна - это
были прекрасные дни, но это было лишь эпизодом, интермеццо.  Его  связь  с
Катариной куда более тесная, более кровная. Здесь  нет  места  неожиданным
пустотам,  которые  создавались  в  его  отношениях  с  Иоганной.  Но  г-н
Гессрейтер, человек корректный, знает, что такое  рыцарское  благородство:
разумеется, он и впредь будет действовать в пользу Мартина Крюгера. Он  не
такой человек, чтобы отступаться от дела, к которому однажды высказал свое
положительное отношение.
   В широкой, удобной, украшенной экзотическими фигурами  кровати  черного
дерева, лежа рядом со спящей Катариной, он еще раз с  удовлетворением  все
обдумал.  Он  ясно  понял:  его  удел  -  быть  одновременно  мюнхенцем  и
гражданином мира. Он разовьет "Южногерманскую керамику",  сделает  из  нее
предприятие с мировым именем. Он уже  все  приготовил  и  сейчас  выжидает
только благоприятного момента. Он перекинется за океан. Возможно даже, что
начнет вырабатывать керамиковую хозяйственную утварь для России. Почему бы
и России не оценить прелести узора, сплетенного из горчанки и  эдельвейса?
Но главным в его жизни остается город Мюнхен. Это был его дорогой,  родной
город, во многих отношениях до чертиков глупый, но в конце концов  все  же
всегда находивший верный путь. Жить  стоило  во  всяком  случае  только  в
Мюнхене. Г-н Гессрейтер потянулся, весело фыркнул. "Умен иль  глуп,  -  он
город мой родной", вспомнилось ему.
   На следующий день он прошелся по улицам, наслаждаясь  ими,  сызнова  их
изучая. Он нашел, что город  еще  красивее,  чем  он  запечатлелся  в  его
памяти: сверкающий, чистый, весь словно только что вымытый. Однако, будучи
человеком, видавшим свет, он не мог не заметить и пятен.  Остановившись  у
Галереи полководцев, он глядел на полководцев  Тилли  и  Вреде,  на  обоих
торжественно выступающих львов, на огромную скульптурную группу обнаженных
тел, на гигантскую надпись: "Господь, освободи нас!", на венки и  жестяные
щиты с названиями областей,  утраченных  в  результате  войны.  Неуклюжий,
мешавший уличному движению "Памятный камень" был теперь  уже  открыт.  Г-н
Гессрейтер обошел его кругом, размышляя, как бы  удачнее  охарактеризовать
скандальную глупость своих земляков. "Они прекрасное строение превращают в
универсальный магазин воинственных мечтаний", -  придумал  он  наконец,  и
сердце его от этих слов преисполнилось сладостным гневом.
   Вскоре он понял: город остался все тем же. С  горечью  увидел  он,  как
трудно восстановить прежнее положение его  подруги  Катарины.  "Теперь,  -
именно теперь", - подумал он, взвешивая даже мысль, не обвенчаться ли  ему
с ней. Она была умна, ничего не предпринимала, не старалась влиять на  его
решение, ждала.
   К сожалению, не оказались преходящими, а, наоборот,  еще  углубились  и
нелепые шовинистические и милитаристические настроения его  сограждан.  На
улицах, в "Мужском клубе", где бы он ни бывал, всюду пышным  цветом  цвело
это  идиотское  увлечение.  "Раньше,  чем  покроются  цветом  деревья",  -
таинственно передавали из уст  в  уста.  Тоном  заговорщиков  сообщали  из
"Союза  Эдды"  сведения  о  том,  как  успешно   подвигается   вооружение.
Либеральный  патриций  Гессрейтер,  мало  связанный   с   окружающей   его
крестьянской страной, никак не мог понять, почему его земляки, обуреваемые
неожиданной воинственностью, так помешались на свастике.
   Его план сделать мюнхенцев одновременно мюнхенцами и гражданами мира  в
данный  момент,  по-видимому,  натыкался  на  некоторые  препятствия.   Но
отказываться от него он все же не собирался. Однако у него был уже опыт, и
он был не так глуп, чтобы снова по неосторожности обжечься. Он  не  станет
раньше времени растрачивать свои силы, прошибать стену лбом. Все дело было
в  том,  чтобы  уловить  подходящий  момент.  Так  же  как   он   выжидает
соответствующего  момента,   чтобы   начать   расширение   "Южногерманской
керамики", Так же сумеет он вовремя оказаться на месте, когда дело  дойдет
до того, чтобы  решительным  пинком  в  зад  покончить  с  этим  идиотским
поклонением кресту с загнутыми концами.  До  того,  как  покроются  цветом
деревья, времени еще достаточно. Он выступит открыто, но лишь тогда, когда
придет подходящий момент.
   Пока что он наслаждался прелестями родного города. "Умен иль глуп, - он
город мой родной".



13. ПЕРЧАТКА

   Господин Гессрейтер  был  не  единственным  человеком,  не  разделявшим
увлечения Рупертом Кутцнером.
   "Истинные   германцы"   наталкивались    на    упорное    сопротивление
социал-демократов.  С  подлинно  баварским  упрямством,   с   "бело-синей"
настойчивостью  восставали  социал-демократы  против  все   усиливавшегося
нажима. Осторожные Амброс Грунер  и  Иозеф  Винингер  становились  жестче,
решительнее. Писали и помещали в  своих  газетах  смелые,  недвусмысленные
статьи, называли вещи своими именами, выявляли, опираясь на документы, все
возраставшее  беззаконие,  выступали  в  ландтаге  против  издевательского
безразличия правительства, вступали в уличные драки  с  "патриотами".  Для
этого требовалась смелость. Ибо власти  беззастенчиво  проявляли  слепоту,
когда нападали "патриоты", открыто становились на  их  сторону.  Во  время
одной  из  социал-демократических  демонстраций  полицейские   в   зеленых
мундирах вырвали знамена с цветами республики из рук знаменосцев, изломали
древки, в клочья изодрали полотнища.  В  районе  Главного  вокзала,  перед
Галереей полководцев, отряды "истинных германцев" устроили охоту на  всех,
кто имел "недостаточно патриотический" вид. Больницы наполнились ранеными.
Социал-демократы выступали снова и снова.  Это  была  неравная  борьба.  У
социал-демократов полиция отбирала оружие,  "патриотам"  оставляла  палки,
резиновые дубинки и револьверы, эти "всестирающие резинки и зажигалки".
   Старому хитрому Грюберу, положившему  целую  жизнь,  полную  баварского
упорства, на то, чтобы родной Мюнхен "подключить к току общего  развития",
невтерпеж  было  видеть,  как  город  гибнет.  Слепому  доктору   Бихлеру,
вернувшемуся ни с чем из Парижа, вся эта возня "патриотов"  представлялась
дурацкой прусской выдумкой и  внушала  глубокое  отвращение.  Он  серьезно
обдумывал вопрос, не войти ли ему самому в кабинет, чтобы  положить  конец
этой комедии. Писателя  Маттеи  тоже  мучило  сознание,  что  его  земляки
оказались такими идиотами. А тут еще  эта  русская  танцовщица,  продажная
баба, перебежала к этим Дуракам. Он печатал в своем журнале полные  горечи
стихи.
   Художник Грейдерер, написавший "Распятие", при  каждом  удобном  случае
выступал  против  Кутцнера.  Грейдерер  все  больше  и  больше  опускался.
Подбирал себе "зайчат" все  более  дешевого  сорта.  Мать  его  давно  уже
вернулась  в  деревню.  У  него  самого  зачастую  мелькала  мысль   опять
поселиться среди крестьян. Но он оставался  в  городе.  Единственным,  что
сохранилось у него от прежнего блеска, был его  темно-зеленый  автомобиль.
Он превратился теперь в заплатанную  колымагу,  потертую,  с  поцарапанной
лакировкой,  забрызганную  грязью.  Художник  Грейдерер,  когда  его  друг
Остернахер выражал желание побыть в  его  обществе,  заставлял  профессора
показываться вместе с ним на улицах в этом смешном экипаже. Он  необычайно
шел  в  гору,  профессор  Остернахер,  с  момента  появления  его  картины
"Деревенский  апостол  Петр".  Он,  несомненно,  переживал  прилив   новых
творческих  сил,  и  этому  видному  человеку,  разумеется,  было   крайне
неприятно разъезжать по городу в помятой "консервной банке" Грейдерера. Он
хотел ссудить Грейдерера деньгами на лакировку автомобиля,  но  не  тут-то
было. Грейдерер злобно следил за тем, как создавался "Деревенский  апостол
Петр", эскизы к которому он сам когда-то из лени забродил.  Его  юмор  был
ядовитым, куда ядовитее, чем зеленый  цвет  его  автомобиля.  Ни  разу  не
обронил  он  ясного  слова  по  поводу  этой  картины;  он   ограничивался
язвительными намеками, преподносимыми под видом шуток над "патриотическими
увлечениями"  Остернахера.  Открытые  грубости  были  бы  профессору  куда
приятнее; пропускать мимо ушей еле уловимые, хитроумные и злые намеки было
много труднее. Но Остернахер не  мог  оторваться  от  Грейдерера.  Гораздо
болезненнее, чем намеки, задевали  его  разговоры  Грейдерера  о  какой-то
таинственной его работе, которой он якобы был занят. Он  и  в  самом  деле
теперь не бездельничал, что сразу  было  заметно.  Остернахеру  мучительно
хотелось знать, что это за большая  работа,  которую  все  вновь  и  вновь
начинал  Грейдерер.  Но  тот  стал  очень  скрытен.  Отказывался  показать
начатое, как-то многозначительно поглядывал иногда на  Остернахера  сбоку,
спереди, сзади; смеялся со злобным удовлетворением.
   Яснее,  энергичнее  всех  проявлял  свое  отрицательное   отношение   к
"патриотам" Антон фон Мессершмидт,  новый  министр  юстиции.  В  публичном
выступлении он с досадой заявил, что за последнее время в стране  ни  один
порядочный человек не находится в  безопасности.  Старый,  демократический
Мюнхен все свои надежды возлагал на  этого  простого,  честного  человека,
умевшего взвешивать свои слова. Если не ему, то кому же  удастся  рассеять
это нелепое наваждение? Многие незнакомые при встрече низко кланялись ему,
снимая шляпу. Не так,  как  кутцнеровские  приверженцы,  при  виде  серого
автомобиля вождя кричавшие: "Хайль!" Нет,  они  оборачивались  и  долго  с
волнением в душе глядели ему вслед. Потому что немало было людей, с  болью
наблюдавших за тем, как город дичал и опускался. Еще жили  в  нем  исстари
спокойные  человечные  люди,   рисовали,   писали,   собирали   коллекции,
любовались природой, зданиями, государственными  музеями.  Они  переживали
упадок города как гибель живого существа.
   Комик Гирль решил, что настал час, когда пора Прозвучать голосу народа,
его голосу. То, что говорил этот голос, было не  вполне  удобопонятно.  Но
впечатление получалось сильное и уж во всяком случае не в пользу Кутцнера.
Возможно, что до репетиций обозрения "Выше некуда!" Гирль оказался  бы  на
стороне Кутцнера. Он не переменился, но пропитался  идеями  Тюверлена.  Он
был все тем же, и все же иным;  резче,  утонченнее.  Он  играл  не  только
самого себя, но вместе собою и весь город и все хорошее, что  в  нем  было
сокрыто.
   Итак, Бальтазар Гирль  вместе  со  своей  партнершей  разыгрывал  сцену
"Перчатка (не по Шиллеру)". Он изображал, как  является  к  своей  подруге
Рези, веселый, смеющийся. Штука в том, что он добыл  и  принес  ей  нечто,
чрезвычайно драгоценное; два билета  на  вечер  "Союза  Эдды".  Каждый  из
сидевших в зале знал, что это означает. "Союз Эдды" был  аристократическим
клубом, членами которого являлись  сливки  "истинных  германцев".  В  этом
клубе Руперт Кутцнер произносил свои лучшие речи. Там  открыто  сообщались
подробности  предполагавшегося  похода  на   Берлин.   Слушатели   заранее
наслаждались яркими картинами того,  что  должно  произойти  "раньше,  чем
покроются цветом деревья". Вокруг собраний "Союза Эдды",  несмотря  на  их
широкую  известность,  создавали   атмосферу   важности   и   таинственной
торжественности. Многие горели желанием  участвовать  в  собраниях  "Союза
Эдды", но это было обставлено большими трудностями. Итак, комик  Бальтазар
Гирль разыгрывал "тричетвертилитрового рантье", который нашел на улице два
входных билета на собрание "Союза Эдды" и намеревается отправиться туда со
своей подругой Рези. Вождь Руперт Кутцнер будет говорить там в кругу своих
друзей. Дело это нешуточное. Бальтазар Гирль и его подруга Рези,  серьезно
готовясь к посещению вечера, рисуют себе  предстоящие  наслаждения.  Комик
Гирль всего только третьего дня видел Кутцнера в его сером автомобиле.  На
нем был круглый касторовый котелок. Коричневые перчатки он, как и подобает
аристократу,   держал   в   руке.   Рези,    размечтавшись,    высказывает
предположение, что сегодня вечером, ввиду избранного состава собрания, г-н
Кутцнер, вероятно, будет выступать в перчатках. Комик Гирль  не  разделяет
этого мнения: удобнее говорить без перчаток.  Рези  настаивает  на  своем,
Гирль - на своем. Начинается горячий спор, быстро  переходящий  в  область
философии. Они говорят о "высшей культуре", о  "духе  северной  расы",  об
Иуде и Риме.  Бальтазар  Гирль  с  глубокомысленным  видом  разбирается  в
вопросе, можно ли считать  человека  антисемитом  за  то,  что  ему  такая
хорошенькая христианская девушка, как  Рези,  милее  старого  галицийского
еврея. Смягченная таким комплиментом. Рези перестает говорить о коричневых
перчатках вождя и принимается за свой туалет. Но очень скоро,  как  только
встает вопрос о том, что  ей  надеть  на  сегодняшний  вечер,  дело  снова
упирается в перчатки. Опять загорается спор: в перчатках ли, и если да, то
в каких именно будет выступать вождь. Время идет,  собрание  "Союза  Эдды"
началось уже с полчаса назад. Но комик Гирль и  полуодетая  Рези  все  еще
поглощены спором. Давно уже, -  нисколько  от  этого  не  приблизившись  к
решению дебатируемого вопроса, - они успели  обменяться  комплиментами  по
поводу недостатков их  характеров  и  темных  пятен  в  их  личной  жизни.
Опечаленный таким  непреодолимым  упорством  Рези,  Гирль  принимается  ее
колотить. Она рвет ему сюртук и галстук. Ее кофточка разодрана  в  клочья.
Всхлипывая, она ее зашивает. Уже довольно поздно. Чтобы поспеть  до  того,
как "покроются цветом деревья", нужно торопиться. Во всяком случае,  нужно
нанять такси. В автомобиле  спор  снова  разгорается.  Шофер,  отвлекаемый
криком своих пассажиров, налетает на  какое-то  препятствие.  Рези  ранена
осколками стекла. В конце концов, покрытые бровью и грязью, добираются они
туда, где заседают члены "Союза Эдды". Но собрание только  что  кончилось.
Комик Гирль и Рези как раз только успевают  смещаться  с  толпо