а с интересом  слушала
его. Анни очень  одобрительно  отнеслась  к  тому,  что  Ценци  так  круто
поставила перед братом вопрос. Для Бени будет чрезвычайно полезно, если  в
эти  трудные  времена  он  вынужден  будет  стать  на  твердый  путь.  Она
многословно и настойчиво уговаривала его; она заранее уже радовалась,  что
будет крестить у него ребенка.
   Затронув этот вопрос, Анни  поверила  ему  одну  тайну:  она  несколько
времени назад была беременна от Каспара. Но она ничего Каспару об этом  не
сказала: при всем своею уме он с  такой  историей  не  справился  бы.  Она
просто-напросто отправилась к врачу,  и  ее  аккуратненько  освободили  от
ребеночка. Она охотнее выносила бы его. Но как прокормить и воспитать  его
в такое свинское время?  Скверное  было  это  время  с  инфляцией  и  тому
подобной ерундой, когда нужно было так хитрить, чтобы не протянуть ноги. А
тут еще дело не обошлось без затруднений: врач, которого ей рекомендовали,
был человек с золотым сердцем, который бедной девчонке и даром проделал бы
все что нужно, но именно поэтому гнусные конкуренты донесли на него. А так
как он был "красный", социалист, то его  упрятали  в  тюрьму.  Поэтому  ей
пришлось пойти к врачу, обычно лечившему "большеголовых". Тот был  любезен
и полон благожелательства, но потребовал  иностранных  денег.  Вот  только
потому, что ей тут пришлось так туго,  она  и  влипла  в  историю  с  этим
пальто.
   Бени внимательно слушал. Говорил он мало. Но в душе он  поражался,  как
мужественно такая молодая женщина справлялась со своими  делами.  Анни,  в
свою очередь, весело поглядывала сбоку на брага. Он давно уже не  стригся.
Она с добродушной иронией отметила про себя, что у него  сейчас  появились
зачатки бакенбард, делавших его еще более похожим на старика Лехнера.
   Они дошли до Унтерангера. Каэтан Лехнер  отремонтировал  свой  дом.  Но
здесь у него не оказалось того чутья, которое руководило  им  при  ремонте
старинных  вещей.   Новая   окраска   производила   впечатление   какой-то
искусственности. В своем прежнем, несколько запущенном  виде  дом  казался
красивее. Старик обрадовался при виде детей, но тут  же  заворчал:  редко,
мол, его удостаивают чести.  Он  изменился  с  тех  пор,  как  связался  с
"истинными германцами", стал больше важничать. Прежде, когда  он  говорил,
что еще выбьется в люди, это звучало почти как извинение в том, что он все
еще ничего не достиг. Теперь же он козырял этой фразой. В глубине души  он
надеялся, что движение "патриотов" еще  добудет  ему  дорогой  его  сердцу
желтоватый дом. А вот когда мы, в результате народного обновления, во  имя
создания великой Германии вступим в войну с Голландией, тогда, быть может,
ему еще удастся заставить этого подлого голландца вернуть ему, Лехнеру,  и
"комодик". С тех пор как Каэтан Лехнер ввязался в кутцнеровскую шумиху, он
совсем свихнулся, и с ним невозможно было разговаривать. Но  он  требовал,
чтобы с ним разговаривали. Он не мог уснуть, не задав предварительно перцу
этой красной собаке Бени. Старик, с зобом и длинными баками, и молодой,  с
маленькими бачками,  сидели  вместе,  и  молодой  покорно  выслушал  брань
старика. Он смирился и с Петерсбергом, и с  украшенным  высоким  фронтоном
зданием отдела регистрации браков, но потом зато ему дадут покой.
   Прекль жалел о  своем  ребяческом  высокомерии  по  отношению  к  Бенно
Лехнеру. То, что он говорил, по существу было верно, но он  неправильно  и
нелепо патетически выразил свою  мысль.  Инженер  Каспар  Прекль  искренне
страдал от своего _я_. Он хотел вырваться  из  него,  стать  одним  атомом
среди многих. Вечно какая-то часть его личности вылезала из рядов  других.
От этого он должен был освободиться, с этим надо было покончить.
   Ему было досадно, что Бени ушел от него с сознанием обиды.  Он  вытащил
цикл своих баллад и принялся за новое  стихотворение  -  "О  бедности".  В
стихах его мысли звучали как-то убедительнее,  чем  в  прозе,  требовавшей
обстоятельной аргументации.  В  вилле  "На  озере"  он  разыграл  какую-то
кукольную комедию перед этим Мамонтом из Калифорнии. Мамонт разговаривал с
ним как с грудным младенцем. И с полным правом. Мамонт был  неглуп.  Глупо
было то, что говорил он, Прекль. А вот баллада "О корректности" получалась
удачно. Каспар Прекль взял в руки банджо, тихонько стал перебирать струны.
Стихи создавались у него только под  музыку.  Баллада  "О  бедности"  тоже
получилась удачно.
   Он спел самому себе  балладу.  Она  понравилась  ему.  Один  в  большой
мастерской, он своим резким голосом, повышая его до крика, прочел  балладу
"О бедности". Он был самолюбив. После неудачи, которую он  потерпел  перед
"делателем долларов", он никому, даже Анни, не читал своих баллад. У  него
теперь вообще появились от нее тайны.
   Крадучись, с лукавой усмешкой подошел он к одному из ящиков, отпер его.
Оглянулся на дверь, почти как художник Ландгольцер, запер ее на  задвижку.
Достал  из  ящика  рисунок  "Западно-восточный  дубликат",  манифест   "Об
истине", кусочек дерева с вырезанным на нем "Смиренным животным".
   Внимательно оглядел все: рисунок,  барельеф,  исписанный  лист  бумаги.
Глядел с  нежностью,  проникновенно,  с  наслаждением.  Бросил  взгляд  на
чертежный стол, на котором лежали проекты, чертежи, планы его  технической
работы. Рассмеялся громко,  презрительно.  Еще  раз  спел,  один  в  своей
комнате, громко, вызывающе только что сочиненную балладу "О  бедности".  И
она снова понравилась ему.
   Он был в прекрасном настроении. Почему, собственно говоря?  Определение
старого гражданина Аристотеля до сих пор еще верно, оно самое  правильное:
смысл  искусства  -  в  освобождении  от  страха  и   сострадания   (*42).
Психоанализ - одна из уловок гибнущей буржуазии.  Этот  старый  Аристотель
удивительно понимал толк в психоанализе.  Искусство  -  удобнейший  способ
очиститься,  освободиться  от  всяких  опасных  инстинктов  вроде  страха,
сострадания, совести. Хитроумный, удобный, ловкий способ. А может  быть  -
чересчур хитроумный и ловкий, чересчур буржуазный?
   Собственно  говоря,  он  -  свинья!  Да,  правильно;  не  время  сейчас
позволять себе роскошь сложной личной жизни. Характерные физиономии  нынче
не в моде. Вот он позволяет себе кричать на этого бедного  Бенно  Лехнера.
Частные конфликты никому не интересны! А сам любуется  своей  "характерной
физиономией". И он мрачными, глубоко запавшими глазами глядит на  мрачные,
глубоко запавшие глаза "Западно-восточного дубликата", на резко очерченный
нос, огромный кадык, выдающиеся скулы.
   Да,  искусство  -  чертовски  дешевый  способ  освобождаться  от  своих
страстей. Древний Платон - "большеголовый",  правда,  сверхаристократ,  но
все же хитрая бестия - знал, зачем изгнал поэтов из  своей  страны  (*43).
Дешевле, чем путем эстетики, право, не найти способа  оплатить  свой  долг
обществу! Слишком дешевый способ, голубчик ты  мой!  Славные  инстинкты  -
жажда борьбы, возмущение, жажда убийства, отвращение, совесть -  неудобны.
Но для того они  и  существуют,  чтобы  не  давать  человеку  успокоиться.
Отвести их в русло искусства - это всякому легко. Но так просто  от  этого
не отделаешься. Эти инстинкты должны быть использованы  на  практике  -  в
классовой борьбе.
   Нет, милейший мой инженер Прекль,  вы  стремитесь  чрезмерно  облегчить
свою задачу. От других вы  Требуете,  чтобы  они  отказывались  от  личной
жизни.  А  вы?  Способны  ли  вы   отказаться   от   вашего   пресловутого
"достоинства"? Не потрудитесь ли вы снизойти до г-на Рейндля?  Поедете  ли
вы в Россию? Вот вы сидите у себя, за запертой дверью, вы - частное  лицо.
Сочиняете баллады, занимаетесь искусством. Смакуете искусство. А  кто  это
вам позволил?
   Это, пожалуй, может позволить себе доктор Мартин Крюгер, потому что  он
сидит в тюрьме,  в  тяжелых  условиях.  Или  тот,  кто  укрылся  в  гавани
сумасшедшего  дома.  Художник  Ландгольцер,  вероятно,  может   себе   это
позволить. Ну, а писатель Жак Тюверлен, засевший  в  вилле  "На  озере"  с
женой Мартина Крюгера и пишущий там радиопьесу "Страшный суд",  которая  к
тому же принесет ему кучу долларов? Нет, к черту такое свинство!
   Он не хочет походить на писателя Жака Тюверлена.
   Он сел за свою пишущую машинку, у которой все еще  не  были  исправлены
буквы "е" и "х", и написал следующее:

   "Приказ большевику Каспару Преклю от 19 декабря.
   1. Вам надлежит отправиться к капиталисту Андреасу  Рейндлю  и  принять
все меры к тому, чтобы он послал вас в качестве  старшего  конструктора  в
Нижний Новгород.
   2. Вам надлежит всеми силами способствовать тому, чтобы, прежде всего с
помощью вышеупомянутого капиталиста  Рейндля,  был  освобожден  из  тюрьмы
отбывающий наказание Мартин Крюгер.
   3. Вам надлежит поставить девице Анне Лехнер вопрос:  согласна  ли  она
вступить в партию и ехать с вами в Россию?"

   Выстукивая на машинке эти строки, инженер Каспар Прекль не помнил,  что
однажды в его присутствии ненавистный ему писатель Жак  Тюверлен  почтовой
открыткой сообщил самому себе директивы своего эстетического развития.
   Прекль открыл дверцу тяжелой печки, которую Анни перед уходом заботливо
наполнила углем. Бросил в топку листочки с написанными на  них  балладами.
За   ними   последовал   "Манифест"   художника   Ландгольцера,    рисунок
"Западно-восточный дубликат" и в  конце  концов  -  скульптура  из  дерева
"Смиренное животное". Затем, даже не взглянув на то, как все это горит, он
уселся к большому столу, за свои чертежи.



18. НЕКТО КИДАЕТСЯ НА РЕШЕТКУ СВОЕЙ КЛЕТКИ

   Исправительная  тюрьма  Одельсберг  когда-то  была  монастырем.  Бывшая
трапезная была теперь превращена  в  церковь.  В  сочельник  вечером  всех
заключенных усадили на скамьи, они пели псалмы, директор произнес речь. На
елке были зажжены  свечи.  Сзади  стояли  жители  местечка  Одельсберг,  в
большинстве женщины и дети. Люди в  коричневой  одежде  косились  на  них,
обрадовавшись  редкому  случаю  увидеть  женщин.   Речь   директора   была
бессодержательна, пение звучало плохо, елка и свечи имели жалкий  вид.  Но
заключенные были  растроганы.  Многие  плакали.  Мартин  Крюгер  тоже  был
растроган. Позднее ему было стыдно  и  страшно,  что  все  это  могло  его
растрогать. К ужину выдали по добавочному куску сыра. Это был  швейцарский
сыр, твердый, острый. Мартин Крюгер  ел  его  с  наслаждением,  крошку  за
крошкой.
   Ему было сейчас нехорошо.  Силен  он  был  в  те  дни,  когда  писал  о
революционере Гойе. Его собственная  "революция"  была  жалкой  борьбой  с
зависимым от начальства тюремщиком, безнадежной и утомительной.
   Его благоразумие уже истощалось. Человеку с кроличьей мордочкой однажды
хитростью удалось создать повод для наказания. Он объявил Крюгеру об  этом
наказании деловым тоном, лаконично, с почти военной четкостью.  Волоски  в
его ноздрях вздрагивали, словно он к чему-то сладострастно принюхивался. И
тогда Мартин Крюгер поднял руку и ударил его по  лицу.  Это  было  большим
удовольствием. Но за  него  приходилось  расплачиваться.  Директор,  более
хитрый, чем его заключенный, сохранил  самообладание,  решил  отнестись  к
нанесенному Крюгером удару как к выходке сумасшедшего  и  отправил  его  в
"камеру для буйных".
   "Камера для буйных" помещалась  в  тюремном  подвале.  Это  была  узкая
клетка. Мартина Крюгера заставили раздеться, ему оставили только  рубашку.
Его столкнули вниз по скользким каменным ступенькам. В  лицо  ему  ударила
острая вонь, исходившая от экскрементов тех, кто сидел здесь до него.  Был
еще день, но здесь царила полная тьма. Он стал нащупывать, где  находится,
натолкнулся на прутья, на стены. Нащупал пол - голый, неровный, в буграх и
выбоинах. Его сорочка была коротка, острый холод сковывал его члены, когда
он вставал, чтобы подвигаться. Холод вонзался в тело, как нож.  Когда  его
посадили в "камеру для буйных", было, вероятно, около четырех  часов  дня.
Через несколько часов он уже не знал, ночь сейчас или уже  день.  Вонь  он
тоже перестал ощущать. Крыс в его клетке было много, но Мартин  Крюгер  не
испытывал желания говорить с ними. Он улегся, надеясь  замерзнуть:  смерть
от замерзания - слышал он когда-то - приятная смерть. Но он не мог лежать:
крысы мешали ему. Возможно также,  что  холод  не  давал  ему  уснуть.  Он
кричал, но никто не слышал или не желал слышать его. Позднее он уже только
стонал. Через некоторое время ему швырнули подстилку и кусок хлеба.
   Иногда он переставал отдавать себе отчет, где  он  находится,  сознавая
только, что голоден, что кругом мрак, вонь и крысы. Он тосковал  по  своей
камере. Раз как-то он  вспомнил,  что  живет  в  Центральной  Европе  и  в
двадцатом веке и что  это  столетие  и  этот  участок  земной  поверхности
убеждены в своем превосходстве над первобытными временами  и  первобытными
народами. Он вспомнил людей, которых  он  видел  висящими  на  проволочных
заграждениях,  людей,  задыхавшихся,  от  газов,  умиравших  под   ударами
прикладов "освободителей Мюнхена". Он  старался  почерпнуть  облегчение  в
сознании, что этим людям было еще хуже, чем ему. Но это была неправда:  им
не было хуже. Он вспомнил стихи средневекового  поэта  Данте  Алигьери,  -
стихи, в которых рассказывалось об аде, о погибающих от голода, о  горящих
в огне, и рассмеялся над примитивностью воображения этого поэта. Затем  он
встал, шатаясь, - холод вонзался в его тело, - и попытался в темной клетке
проделать привычные гимнастические упражнения. Это было очень  болезненно:
ему  приходилось  каждую   кисть   отдельно   поднимать   и   выталкивать.
Обессиленный, он в конце концов упал на пол. После этого он, должно  быть,
уснул.
   Проснувшись, он почувствовал себя неплохо. Он был доволен, что слаб,  с
удовольствием прислушивался к беготне крыс. Его  мучило  только  одно:  он
никак не мог вспомнить одного стиха того самого Данте. Он произнес: "Dante
era un trecentista" [Данте был поэтом  четырнадцатого  века  (итал.)].  Он
произнес: "Самое  лучшее  -  не  родиться".  Он  произнес:  "Доколе?"  Ему
казалось, что говорит он это очень громко, но он  говорил  так  тихо,  что
даже крысы не слышали его. Он пытался вспомнить все лица, которые знал. Он
нумеровал их. Но он замечал, что некоторых лиц ему не хватает, да и номера
каждый раз были другие. Он пытался вспомнить  обстановку  своего  рабочего
кабинета. Он очень ясно представлял его себе, весь в целом, но каждый  раз
не  хватало  каких-то  подробностей.  Это  сердило   его.   Ему   казалось
удивительным, сколько разных вещей одновременно бок о  бок  существует  на
земле. Ведь она так мала - что такое каких-нибудь сорок тысяч  километров?
И все же оставалось непонятным, как это сейчас,  одновременно,  где-то  на
земле кто-то читает давно  написанную  им  фразу  о  каком-нибудь  оттенке
цвета, а он лежит здесь, и по нему бегают крысы.
   Не то было скверно, что  он  сидел  здесь.  Не  то  было  скверно,  что
какой-то судья осудил его, что какой-то человек втолкнул его  сюда,  обрек
его на муки египетские, на голод, мерзость и мрак. Скверно  было  то,  что
гам, за стенами тюрьмы, расхаживали люди, знавшие об этом и терпевшие это.
Что люди думали о миллионах вещей, но не о нем, лежавшем здесь, что газеты
писали о речах  политических  деятелей,  о  колорите  картин,  о  скорости
кораблей, о траектории теннисных мячей, но не о нем,  лежавшем  здесь.  Он
лежал, охваченный страшной слабостью,  вдыхал  острое  зловоние  клетки  и
ненавидел Иоганну.
   Он не знал, сколько времени прошло с тех пор, как ему швырнули матрац и
хлеб. Внезапно ему представилось, что о нем совсем забыли, и  он  чуть  не
умер от испуга. Ему  случилось  однажды  побывать  в  подземной  пещере  в
Унтерсберте. Она была велика, сильно  разветвлялась.  Ее  крутые  стены  с
каждым шагом были холоднее. В ней царила гробовая  тишина.  Он  отправился
туда  вдвоем  с  одним  знакомым,   без   проводника.   Это   было   очень
легкомысленно. Стоило только испортиться батарее  карманного  фонаря  -  и
конец. Батарея испортилась. Внезапно ему показалось, что  почва  уходит  у
него из-под ног, и он ощутил такой страх, какого не  испытывал  никогда  в
жизни. Прошло, должно быть, немного времени, едва ли больше  минуты,  пока
приятель  вновь  не  встретился  с  ним,  но  ему  эта  минута  показалась
вечностью. Это было самое страшное, что ему когда-либо пришлось  пережить.
Изредка он вдруг вспоминал об этом. Тогда он  начинал  дрожать.  Такой  же
хватающий за горло страх овладел им и сейчас. О  нем  забыли,  он  околеет
здесь, среди крыс, в экскрементах своих предшественников, в своей короткой
рубахе.
   Но в этой клетке его продержали тридцать шесть часов.
   Когда после этого доктор Гзелль  осмотрел  его,  он  с  удовлетворением
отметил спокойное состояние заключенного. Крюгер ни на что  не  жаловался,
отвечал вежливо,  разумно,  поддерживал  добродушно-шутливый  тон,  взятый
врачом.
   - Прибавилось у нас седых волос! - шутил врач. -  Но  это  нам  даже  к
лицу. А с этой маленькой слабостью мы справимся.
   Крюгер поглядел на него потухшим взглядом.
   - Да, господин доктор, - тихо произнес он. - Мы  а  этим  справимся.  Я
ведь  когда-нибудь  выйду  отсюда,  а  вот  вам  придется  остаться  здесь
навсегда.
   Эта фраза, произнесенная очень мягко  и,  конечно,  без  всякого  злого
умысла, больно задела врача. Ибо доктору Гзеллю не доставляло удовольствия
сидеть в Одельсберге. Когда-то он собирался делать научную карьеру. Еще со
времен  студенчества  он  с  увлечением  занимался  исследованием  расовых
особенностей  крови.  Две  напечатанные  им  по   этому   вопросу   работы
упоминались  обычно  в  первую  очередь,  наряду   с   сочинениями   таких
специалистов, как Дунгерн, фон Шейдт, Гиршфельд. Однажды  ему  показалось,
что он уже достиг цели, что вот  уже  найден  им  способ  выделить  особые
отличительные свойства крови. Но его опять постигла неудача: полученные им
результаты оказались ошибочными. Ему, как и  всем  его  современникам,  не
было дано по крови индивидуума определять его расовую принадлежность.  Все
же он был  ближе  других  к  цели.  Казалось,  если  кому-нибудь,  суждено
добиться  успеха,  то  уж  наверно  ему.  Но  затем  несчастное   стечение
обстоятельств - потеря его матерью состояния, разрыв с невестой, богатой и
влиятельной профессорской дочкой, - разрушило его надежды на  доцентуру  и
заставило его отказаться от производимых им исследований. И вот сейчас он,
стареющий холостяк, сидел в Одельсберге. Занимался частной  практикой,  не
увлекавшей его, нес  в  исправительной  тюрьме  Одельсберг  службу  врача,
являвшуюся   для   него   только   исполнением   неприятной   обязанности.
Четырнадцатичасовой рабочий день, дурацкая работа, какую мог бы  выполнять
любой другой, мешали осуществлению призвания, для которого он  единственно
был создан.
   Доктор Гзелль не выместил на пациенте свою душевную горечь. Он не любил
врачебной практики, но был неплохим врачом.  У  него  был  острый  взгляд,
ловкие руки. Он выполнял свои обязанности с  достаточной  гуманностью.  Но
служба в тюрьме постепенно притупила его чувствительность.  Доктор  Гзелль
привык не верить большей части того, что ему рассказывали заключенные. Так
много было среди них озлобленных, хитрых, упрямых. Он и  с  ними  держался
добродушно-весело, уговаривал их. Но злился, когда они стояли на своем.
   У Крюгера, как и у всех остальных заключенных, он прежде всего произвел
исследование крови. По внешности приближаясь к кельтскому типу,  с  легкой
примесью семитской крови, этот человек должен был принадлежать к группе А.
Установив, к своей великой досаде, что Крюгер  принадлежал  к  группе  АВ,
миролюбивый доктор Гзелль даже не обиделся за это на  заключенного.  Когда
тот стал жаловаться на сердце,  он  тоже  не  рассердился,  выстукал  его,
ничего не  нашел,  сказал  ему  что-то  добродушно-шутливое.  О