ору,  срок
действия которого ограничивался девяноста днями, после чего никаких  записей
о нем в личном деле не оставалось.

***

   Прошли еще недели, потом месяцы, и Элрой Дойл со всеми приписываемыми ему
убийствами перестал быть центром внимания как для широкой публики, так и для
сотрудников отдела по расследованию убийств. Интерес вспыхнул снова, когда в
ходе судебного разбирательства давали свидетельские показания Эйнсли, доктор
Санчес, Айвен Тешюун и другие участники  событий.  Потом  присяжные  вынесли
вердикт "виновен" и судья приговорил  Дойла  к  смертной  казни.  Еще  через
несколько месяцев о Дойле опять  заговорили,  потому  что  его  апелляция  в
первой инстанции была отклонена, а сам он отказался от подачи новых прошений
о помиловании, что позволило окончательно назначить дату казни.
   Затем о Дойле вновь забыли до того самого дня,  когда  сержанту  Малколму
Эйнсли позвонил из Рэйфордской тюрьмы отец Рэй Аксбридж.
   Странное дело - всего  за  восемь  часов  до  того,  как  ему  предстояло
закончить жизнь на электрическом стуле, Элрой  Дойл  пожелал  встретиться  с
детективом Эйнсли...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 1

   Элроя Дойла  привели  в  скудно  обставленную  комнатушку  без  окон.  Он
выглядел  бледным,  с  осунувшимся  лицом.   Этот   человек,   сидевший   на
привинченном к полу стуле, закованный в кандалы  и  наручники,  являл  собой
такой разительный  контраст  с  драчливым  здоровяком  Дойлом  из  недавнего
прошлого,  что  Эйнсли  даже  засомневался  поначалу,  тот  ли  это  матерый
преступник, для встречи с которым он  сюда  приехал.  Впрочем,  свойственная
Дойлу манера себя вести быстро развеяла эти сомнения.
   После того как по настоянию Дойла из комнаты вывели отца  Рэя  Аксбриджа,
здесь воцарился покой. Дойл опустился перед Эйнсли на колени,  а  в  воздухе
все еще звенела последняя фраза лейтенанта Хэмбрика: "Если вы вообще  хотите
успеть его выслушать, делайте, как он просит".
   - Сейчас совершенно не имеет значения, когда вы последний  раз  ходили  к
исповеди, - сказал Эйнсли Дойлу.
   Дойл кивнул и ожидал в молчании. Эйнсли знал, чего он ждет. Ненавидя  сам
себя за эту клоунаду, он произнес:
   - Да пребудет Бог в твоем сердце и на устах твоих, чтобы ты мог  искренне
покаяться в своих прегрешениях.
   - Я убивал людей, святой отец, - сразу же выпалил Дойл.
   Эйнсли подался вперед.
   - Каких людей? Сколько их было?
   - Четырнадцать.
   Помимо воли Эйнсли ощутил облегчение.  Маленькая,  но  крикливая  группа,
которая настаивала на невиновности Дойла, вынуждена будет заткнуться,  когда
обнародуют только что сделанное им заявление. Эйнсли бросил  быстрый  взгляд
на Хэмбрика - будущий свидетель! Диктофон работал непрерывно.
   Сыщики из отдела по расследованию убийств полиции Майами, которые  должны
были поставить точку в расследовании четырех двойных убийств, и  их  коллеги
из Клиэруотера и Форт-Лодердейла с еще двумя формально нераскрытыми  делами,
смогут  наконец  получить  подтверждение  своей  правоты.  Хотя...  Тут  его
посетила неожиданная мысль.
   - Первое убийство... Кто это был? - спросил он.
   - Семейка Икеи.., япошки из Тампы.
   - Как, как?! - Эйнсли вздрогнул. Этой фамилии он прежде не слышал.
   - Пара старых пердунов... И-к-е-и, - произнеся фамилию  по  буквам.  Дойл
непонятно чему улыбнулся.
   - И ты их убил? Когда?
   - Не помню... А! Это было за месяц или два до того, как  я  разделался  с
латинами...
   - Эсперанса?
   - Во, точно!
   Услышав от Дойла число четырнадцать, Эйнсли логически предположил, что  в
него включены Кларенс и Флорентина Эсперанса, убитые семнадцать лет назад  в
Хавен-Трейлер-Парк, что в Западном Дейде. По молодости лет  Дойлу  тогда  не
смогли  предъявить   обвинения,   хотя   полученные   позже   доказательства
подтвердили  его  виновность.  Теперь  он  сам   признался   в   совершенном
преступлении.
   И все же, если считать Икеи - а Эйнсли был уверен, что в  отделе  убийств
Майами об этом деле и не слыхивали, - то цифры не сходились.
   Эйнсли лихорадочно соображал. Мог ли Дойл вообще взять на себя  убийство,
которого не совершал? И особенно сейчас, на пороге смерти? Нет, этого просто
не может быть! Значит, если он убил супругов Икеи и всего признал  за  собой
четырнадцать жертв, то откуда еще две? Ведь все:  полицейские,  прокуратура,
журналисты, публика - были убеждены, что Дойл совершил семь двойных убийств:
Эсперанса, Фросты, Ларсены, Хенненфельды, Урбино, Эрнсты  и  Темпоуны.  Если
Дойл сказал правду, то одна из этих пар стала жертвой  другого  преступника.
Какая же?
   Эйнсли сразу вспомнил, как интуитивно с самого  начала  не  поверил,  что
убийство Эрнстов было делом рук того же самого  серийного  убийцы,  которого
они искали. Первым, с кем он поделился этой мыслью, был  сержант  Брюмастер.
Но тогда он почти сразу отмел ее: не  было  времени  заниматься  разработкой
собственной версии. Коллеги не согласились с ним, и он принял  точку  зрения
большинства. И вот теперь настал  момент,  когда  от  этого  уже  ничего  не
зависело. Он должен был добиться от Дойла правды.
   Эйнсли посмотрел на часы. Катастрофически мало времени!  До  казни  Дойла
осталось меньше тридцати минут, а заберут его отсюда  еще  раньше...  Эйнсли
собрался и мобилизовал всю жесткость, какая была в его характере, памятуя  о
словах отца Кевина О'Брайена, что Элрой Дойл  патологический  лжец  и  врет,
даже когда в этом нет необходимости.
   Что ж, Эйнсли вообще не хотел напускать на себя вид  священника.  Настало
время полностью сбросить с себя эту личину.
   - Да врешь ты все про Икеи и Эсперанса! - с вызовом сказал он. - Почему я
должен тебе верить? Чем докажешь?
   Дойл задумался, но ненадолго.
   - У Эсперанса я вещицу одну посеял. Зажимчик золотой для  денег.  На  нем
буквы были "X" и "Б". Взял его в наскоке за пару месяцев до  того...  Должно
быть, обронил, когда сваливал.
   - А в Тампе? Там есть какое-нибудь подтвержден?!? Дойл расплылся в  своей
обычной полубезумной улыбке.
   - Икеи жили рядом с кладбищем. Мне от ножичка нужно было избавиться,  так
я спрятал его в одну могилу. Знаете, отец мой, что на камне  было  написано?
Такая ж фамилия, как моя... Я еще подумал, что легко найду,  если  перо  мне
понадобится, да уж не собрался.
   - Ты зарыл нож в могилу? Глубоко?
   - Не-а.
   - Почему ты всегда убивал стариков?
   - Чересчур долго зажились в грехе, святой отец. Я делал богоугодное дело.
Сначала выслеживал, конечно... Все богачи, сволочи...
   Эйнсли устроило такое объяснение. В нем заключалось не больше и не меньше
здравого смысла, чем можно  было  ожидать  от  человека  с  такими  изломами
психики, как у Дойла. Вопрос в том, можно ли верить его  словам  хотя  бы  в
такую минуту? Отчасти можно, конечно, но  Эйнсли  все  равно  показалась  не
правдоподобной история про нож в могиле. Да и про зажим для банкнот тоже. Но
самое главное - цифры не сходились, и нужно было  успеть  задать  конкретные
вопросы.
   - Это ты убил мистера и миссис Фрост в отеле "Ройел Колониел"?
   Дойл кивнул несколько раз.
   - Какого дьявола ты киваешь! Если да, то так и скажи! - взвился Эйнсли.
   - Что, кассета крутится, а? - Дойл  смотрел  на  детектива  на  удивление
ясным взором.
   Злясь на себя, что так легко попался, Эйнсли ответил:
   - Да, я пишу разговор на магнитофон.
   - Мне без разницы.., пиши: Да, это я их прикончил.
   Когда трюк с диктофоном был разоблачен, Эйнсли бросил  взгляд  в  сторону
лейтенанта Хэмбрика. Тот только пожал плечами, и детектив смог продолжать:
   - Я должен задать тебе тот же вопрос про остальных.
   - О'кей.
   Эйнсли прошелся по списку - Ларсены, Хенненфельды, Урбино. И  каждый  раз
ответ был утвердительным, Дойл подтверждал, что преступления совершил он.
   - Комиссар Эрнст и его жена...
   - А вот это уж нет! Я потому вас и...
   - Ну-ка стоп! - резко перебил его Эйнсли. В  этот  момент  он  чувствовал
себя представителем того  самого  большинства  своих  коллег,  с  кем  ранее
вынужден был согласиться. - Элрой, ты не можешь лгать сейчас... В преддверье
Судного часа. Эрнстов убили точно так же, как и остальных... А  ты  бывал  в
Бэй-Пойнте, где они жили, ездил туда от "Суарез-моторз", знал, как  работает
тамошняя служба безопасности и как туда проникнуть. А сразу  после  убийства
ты от Суареза ушел. Даже зарплату не получил...
   Теперь Дойл в самом деле разволновался.
   - Да потому, что я узнал про это убийство, о нем передавали по  ящику.  Я
сразу подумал, что на меня спишут. Но я не делал этого, святой отец! На  мне
нет этого греха. Потому я и решил исповедаться, чтобы с меня его сняли. Я не
убивал их!
   - Брось, вероятно,  ты  просто  понял  потом,  что  Эрнсты  были  важными
птицами...
   - Нет! Нет, нет! Это вранье, мать твою! Я грохнул других,  мне  хватит  и
этого. Я не хочу тащить с собой в могилу чужой грех.
   Ложь это или правда? Первым побуждением Эйнсли было поверить Дойлу,  хотя
он прекрасно понимал, что эта  реакция  сродни  жребию,  когда  подбрасывают
монетку.
   - Давай-ка кое-что проясним, - сказал  он.  -  Ты  сознаешься,  что  убил
Темпоунов?
   - Да, это моя работа.
   Во  время  суда,  несмотря  на  всю  тяжесть  улик.  Дойл  отрицал   свою
виновность.
   - А теперь будем говорить о всех твоих жертвах. О всех  четырнадцати.  Ты
хоть чуть-чуть сожалеешь о том, что натворил?
   - Мне их жалеть?! Ни хрена я не жалею! Да если хотите знать, я кончал  их
с наслаждением. Но только вот что, отец мой... Вы должны снять с  меня  грех
из тех, кого я не убивал!
   В этом настойчивом требовании было так мало здравого смысла,  что  Эйнсли
невольно  подумал:  экспертиза  совершила  ошибку.  Дойл  и  в  самом   деле
ненормальный.
   - Но послушай, - сказал  Эйнсли,  стараясь  все  же  вернуть  разговор  в
плоскость формальной логики, - если ты не убивал мистера и миссис Эрнст, как
сам утверждаешь, то тебе не нужно прощение. И в любом случае без  искреннего
и глубокого раскаяния во всех совершенных преступлениях ни один священник не
смог бы отпустить тебе грехи, а ведь я даже не ношу сана.
   Он  еще  не   закончил   тирады,   как   выражение   глаз   Дойла   стало
приниженно-умоляющим. Когда он опять заговорил, голос  звучал  сдавленно  от
страха:
   - Мне прямо сейчас умирать... Сделайте для меня  что-нибудь!  Дайте  хоть
эту малость!
   Первым не выдержал лейтенант Хэмбрик. Совершенно неожиданно этот  молодой
чернокожий офицер тюремной стражи ополчился на Эйнсли:
   - У вас осталось меньше пяти минут. Не знаю, кем вы там были в прошлом  и
кто вы сейчас, это не имеет никакого значения, у вас достаточно опыта, чтобы
помочь ему в такой момент. Хватит тешить свою гордыню, дайте  ему  последнее
утешение.
   Хороший он малый, этот Хэмбрик, подумал Эйнсли. Он и сам понял, что  врет
Дойл или нет, но ничто теперь не заставит  его  изменить  показания.  Эйнсли
чуть напряг память и велел:
   - Повторяй за мной. "Отче, предаю себя в руки Твои, чтобы Ты поступил  со
мною по воле Своей".
   Дойл простер руки, насколько позволяли пристегнутые  к  поясу  наручники,
Эйнсли подался вперед. Дойл положил свои руки в  его.  Текст  Дойл  повторял
четко, не сводя глаз с лица своего "исповедника".
   "Какая бы участь ни ожидала меня, я приму ее с благодарностью. Я готов ко
всему. Я приму все".
   Это была "Покаянная  молитва"  Фуко,  оставленная  всем  грешникам  Земли
французским аристократом, виконтом Шарлем-Эженом де Фуко,  некогда  отважным
воином, а позднее смиренным служителем Бога, проведшим остаток дней своих  в
ученых трудах и молитвах  среди  песков  Сахары.  Эйнсли  произносил  строки
молитвы, надеясь, что память его не подведет:

   - Да свершится воля Твоя обо мне
   И о всех тварях, сотворенных Тобой.
   И желание мое одно. Господи,
   В руки Твои предать дух мой".

   Молчание длилось не более секунды, Хэмбрик объявил:
   - Время! В коридоре вас ожидает мистер Бетел, - сообщил он  Эйнсли.  -  Я
попросил его проводить вас на места для свидетелей. Нужно торопиться.
   Двое  надзирателей  уже  подняли  Дойла  на  ноги.  Он  странным  образом
преобразился, как-то распрямился и не был похож на самого  себя  пять  минут
назад. Он покорно дал себя увести, неуклюже прошаркав к двери. Эйнсли  вышел
следом.  Ожидавший  снаружи  охранник  с  именем  БЕТЕЛ  на  пристегнутом  к
нагрудному карману рубашки значке обратился к нему:
   - Прошу следовать за мной, сэр.
   Быстрым шагом они направились в ту  сторону,  откуда  Эйнсли  пришел,  по
длинным железобетонным коридорам, потом обогнули зал казней  и  остановились
перед гладкой стальной дверью. Рядом с ней стоял охранник в  чине  сержанта,
державший папку для бумаг.
   - Назовите свое имя, пожалуйста, - попросил он.
   - Эйнсли. Малколм Эйнсли.
   Сержант нашел его в списке и сделал отметку со словами:
   - Вы последний, все уже в сборе. Но мы  приберегли  для  вас  горяченькое
местечко.
   - Не пугай  человека,  сержант,  -  пробасил  Бетел.  -  Никакое  оно  не
горяченькое, мистер Эйнсли.
   - Ах, в этом смысле! - расплылся в  улыбке  сержант.  -  Тогда,  конечно,
такое местечко забронировано за самим Дойлом. Но он  лично  просил  посадить
вас так, чтобы вам было лучше всех видно. -  Он  смерил  Эйнсли  оценивающим
взглядом. - А еще он считает, что вы - ангел отмщения Господня. Это верно?
   - Я только помог ему попасть на электрический стул, и таким, вероятно, он
меня теперь видит. - Эйнсли этот разговор не доставлял удовольствия,  но  он
должен был сделать скидку  на  то,  что  этим  парням  приходится  ежедневно
работать  в  казематах,  так  что  желание  иной  раз  почесать   языки   им
простительно.
   Его провели внутрь зала. Здесь все было так же, как три года назад.  Пять
рядов металлических кресел с откидными сиденьями были уже почти заполнены  -
присутствовали двенадцать официально назначенных свидетелей, которых  Эйнсли
встретил по своем прибытии сюда, примерно столько же журналистов и несколько
специально приглашенных гостей, чьи кандидатуры утвердил губернатор штата.
   По  трем  сторонам  помещения  для  свидетелей  стены  были  до  половины
стеклянные, сделаны из особо прочного,  звуконепроницаемого  стекла.  Сквозь
него открывался вид на зал казней, центром которого  был  сам  электрический
стул.  Сработанный  из  дубового  бруса,  о  трех  ногах,  он  действительно
напоминал "взбрыкнувшую лошадь", с которой  его  не  раз  сравнивали.  Стул,
который изготовили сами заключенные в тысяча  девятьсот  двадцать  четвертом
году, когда по новому закону штата Флорида смертную  казнь  через  повешение
сменил электрошок, был намертво привинчен  к  полу.  Его  высокая  спинка  и
широкое сиденье  покрывал  толстый  слой  черной  резины.  Два  вертикальных
деревянных  столбика  образовывали  подголовник.  Шестью  широкими  кожаными
ремнями приговоренного  прочно  прихватывали  к  стулу,  чтобы  он  не  смог
пошевелиться.
   В полутора метрах от стула возвышалась кабина палача, полностью закрытая,
с узким прямоугольным прорезью-окошком. К этому времени палач должен был уже
находиться на месте в мантии и закрытом  наглухо  капюшоне  -  личность  его
сохранялась в строжайшей тайне. В нужный момент, получив сигнал снаружи,  он
повернет  красную  рукоятку  рубильника  и  пронзит  двумя  тысячами   вольт
электрический стул и того, кто имеет несчастье его занимать.
   В зале казней крутилось несколько человек.  Тюремный  надзиратель  сверял
свои часы с большими настенными, на которых было уже  шесть  пятьдесят  три.
Негромкий гул голосов в комнате свидетелей постепенно затих,  и  большинство
из тех, кто там находился, не без любопытства  проследили,  как  сержант  из
охраны проводил Эйнсли к креслу в самом центре первого ряда.
   Эйнсли сразу заметил, что рядом с ним по левую руку сидит  Синтия  Эрнст,
но она ничем не  показала,  что  заметила  его,  глядя  прямо  перед  собой.
Посмотрев дальше вдоль ряда, Эйнсли, к  немалому  своему  удивлению,  увидел
Патрика Дженсена; тот встретился с ним глазами и чуть заметно ему улыбнулся.
Глава 2

   Неожиданно все в зале казней  пришло  в  движение.  Те  пятеро,  что  уже
находились там, построились в колонну по одному в затылок друг другу. Первым
встал лейтенант, руководивший всей процедурой, за  ним  -  два  надзирателя,
врач, державший небольшой кожаный саквояж, последним - юрист из  прокуратуры
штата. Тюремный электрик разместился за спинкой электрического стула рядом с
толстыми кабелями, по которым скоро должен пойти ток.
   Надзиратель,   находившийся   в   помещении   для   свидетелей,    громко
распорядился:
   - Прошу прекратить разговоры и соблюдать тишину!
   После этого шепот окончательно смолк.
   Несколько мгновений спустя дверь зала казней отворилась и  вошел  высокий
мужчина с заостренными  чертами  лица  и  коротко  подстриженными  седеющими
волосами. Эйнсли узнал в нем начальника тюрьмы Стюарта Фокса.
   За ним следовал Элрой Дойл, который не отрывал взгляда от пола, словно не
желал сразу увидеть то страшное, что ожидало его.
   Эйнсли краем глаза заметил, что Патрик  -Дженсен  взял  Синтию  за  руку.
Очевидно, это означало утешение в ее скорби по родителям.
   Снова переведя  взгляд  на  Дойла,  Эйнсли  еще  раз  невольно  поразился
контрасту между могучим здоровяком,  каким  он  был  в  прошлом,  и  жалкой,
трясущейся фигурой, представшей перед ним сейчас.
   На Дойле по-прежнему были кандалы, из-за  них  он  передвигался  мелкими,
неуклюжими шажками. Двое тюремных надзирателей сопровождали  его  по  бокам,
сзади шел третий. Оба запястья Дойла  были  схвачены  "стальной  клешней"  -
одиночным наручником с длинной  металлической  ручкой,  держась  за  которую
шедший рядом надзиратель мог  полностью  контролировать  руку  заключенного,
исключая всякую возможность сопротивления.
   Дойла облачили в свежую белую сорочку и черные брюки;  при  похоронах  на
него наденут пиджак в пару к брюкам. Его обритая голова поблескивала  в  тех
местах, где был чуть ранее наложен электропроводящий гель.
   В  конце  концов  Дойл  поднял  взгляд,  и  при  виде  стула  глаза   его
округлились, лицо исказила гримаса страха. Он замер на месте  и  импульсивно
сделал движение головой и телом, словно  хотел  отпрянуть,  но  длилось  это
какую-то секунду.  Надзиратели  по  бокам  тут  же  рванули  на  себя  ручки
"клешней", и Дойл взвыл от боли. Потом все три охранника  взялись  за  него,
подтащили к стулу и, несмотря на его тщетные попытки высвободиться,  усадили
на этот зловещий трон.
   Осознав бессмысленность сопротивления. Дойл  принялся  сверлить  взглядом
красный телефон, прикрепленный к стене справа от электрического  стула.  Как
каждый приговоренный к смерти, он знал, что это единственный путь, которым в
последний момент могло прийти помилование от губернатора. Дойл  так  смотрел
на аппарат, словно умолял зазвонить.
   Потом он  неожиданно  резко  повернулся  в  сторону  стекла,  отделявшего
комнату   свидетелей,   и   начал   что-то   истерично    выкрикивать.    За
звуконепроницаемым стеклом ни Эйнсли, ни остальные ничего не могли  слышать.
Они видели только искаженное злобой лицо Дойла.
   Вероятно, последняя декламация из Апокалипсиса, подумал Эйнсли мрачно.
   В прежние  времена  в  свидетельской  комнате  можно  было  слышать  все,
происходившее в комнате казни, благодаря микрофонам и динамикам.  Теперь  же
свидетелям давали только выслушать,  как  начальник  тюрьмы  оглашает  текст
приговора, предоставляет последнее слово смертнику и  заявление  последнего,
если он в состоянии говорить.
   Дойл прекратил истерику и стал пристально рассматривать лица в  помещении
для свидетелей, заставив нескольких из них беспокойно  заерзать  в  креслах.
Когда же взгляд Дойла упал на Эйнсли, на лице его вновь появилось  выражение
мольбы, губы стали складывать слова,  которые  Эйнсли  без  труда  разобрал:
"Помоги мне! Помоги мне!"
   Эйнсли почув