ружу. Ко мне
заявилась дама из отдела соцобеспечения детей. По тем вопросам, которые  она
задавала, можно заключить, что ей не все известно, но дошла информация,  что
Синтия родила в двенадцатилетнем возрасте. Отрицать это было бессмысленно, и
я сказала: да, родила, но обо всем остальном наврала. Я сказала, что понятия
не имею, кто отец ребенка, хотя нас с Густавом  давно  беспокоило,  что  она
якшается с дурными мальчиками. Теперь, говорю, будем ее держать в строгости.
Не уверена, что она мне поверила, но ей нечем опровергнуть  мои  слова.  Как
все-таки любят эти люди совать нос в чужие дела!
   Как только женщина ушла, я заметила,  что  Синтия  нас  подслушивала.  Мы
ничего не сказали друг другу, но Синтия бросила на меня  такой  испепеляющий
взгляд... Кажется, она ненавидит меня".
   Эйнсли ничего не сказал. Мысли его были  слишком  сложны,  чтобы  он  мог
выразить их. Преобладающим  же  ощущением  было  отвращение  к  этим  людям.
Густава и Эленор Эрнст абсолютно не волновало, что станется с  новорожденной
малюткой; ее внуком или внучкой, а его сыном или дочуркой.
   - Тут я пропустила  большой  кусок,  -  продолжала  Руби,  -  и  лишь  по
диагонали просмотрела записи, относящиеся к ранней юности  Синтии.  Скажу  в
двух словах, что Густав Эрнст прекратил домогаться дочери и даже стал делать
все возможное, чтобы, как сказано в дневнике, она "простила его  и  забыла".
Он  давал  ей  крупные  суммы  денег,  они  у  него  всегда  водились.   Так
продолжалось и когда он уже стал городским комиссаром, а Синтия поступила на
службу в полицию Майами. Густав применил все свое влияние, чтобы ее  сначала
зачислили в наш отдел, а потом быстро продвигали по служебной лестнице.
   - Синтия всегда была хорошим работником, - заметил Эйнсли. -  Она  и  без
этого сделала бы хорошую карьеру.
   Руби пожала плечами.
   - А вот миссис Эрнст считала, что он ей очень  помог,  хотя  сомневалась,
что Синтия испытывала к ним благодарность, что бы они с Густавом  ни  делали
ради нее. Послушайте, что она записала в дневнике четыре года назад.
   "Густав - глупец и живет в иллюзорном мире.  Он,  например,  уверен,  что
между нами и Синтией все обстоит благополучно, что прошлое прочно  забыто  и
Синтия любит теперь нас обоих. Вот  ведь  вздор!  Синтия  нисколько  нас  не
любит. Да и с чего бы? Разве у нее есть  для  этого  основания?  Оглядываясь
назад, как мне хотелось бы  многое  изменить!  Однако  уже  поздно.  Слишком
поздно".
   Мне осталось прочитать вам  всего  один  фрагмент,  но,  по-моему,  самый
важный, - сказала Руби. - Дневник миссис Эрнст за  четыре  месяца  до  их  с
Густавом смерти.
   "Иногда мм удается перехватить взгляды, которыми  окидывает  нас  Синтия.
Мне чудится в них неприкрытая ненависть к  нам  обоим.  Такой  уж  у  Синтии
характер, что она никому ничего не прощает. Никогда! Она никому  не  спустит
ни малейшей обиды. Так или иначе, иногда  много  позже,  но  она  все  равно
поквитается с обидчиком. Уверена, что эта черта -  плод  нашего  воспитания.
Это мы сделали ее такой. Порой мне кажется, она и для нас  затевает  что-то,
вынашивает месть, и тогда мне становится страшно. Синтия  очень  умна,  куда
умнее нас обоих".
   Руби отложила блокнот в сторону.
   - Я выполнила ваше поручение. Мне нужно  еще  только  сделать  ..  -  она
заметила, какой тенью омрачилось лицо Эйнсли, и голос ее сразу потеплел:
   - Все это должно быть дьявольски тяжело для вас, сержант.
   - О чем это ты? - спросил он не слишком уверенно.
   - Малколм,  нам  всем  прекрасно  известно,  почему  вы  до  сих  пор  не
лейтенант, хотя должны бы уже быть капитаном.
   - Стало быть, ты знаешь про меня и Синтию, - констатировал он со вздохом.
   - Разумеется. Мы все знали, что вы близки. Мы же детективы, не  забывайте
об этом.
   При других обстоятельствах Эйнсли мог бы и рассмеяться. Но в этот  момент
словно что-то необъяснимо мрачное, угрожающее повисло над ним в воздухе.
   - Так  что  тебе  еще  осталось  сделать?  -  спросил  он.  -  Ты  начала
говорить...
   - Есть еще одна опечатанная коробка. Ее тоже доставили из  дома  Эрнстов,
но только на ней значится имя самой Синтии. Похоже, она хранила  ее  в  доме
родителей, и ее захватили вместе с хозяйскими вещами.
   - Ты проверила, кто направил коробку на склад вещдоков?
   - Сержант Брюмастер.
   - Тогда все законно, и мы имеем полное право вскрыть ее.
   - Хорошо, сейчас я ее принесу, - сказала Руби.

***

   Картонная коробка, с  которой  вскоре  вернулась  Руби,  была  похожа  на
остальные - тоже  была  обмотана  клейкой  лентой  с  надписью  ВЕЩЕСТВЕННЫЕ
ДОКАЗАТЕЛЬСТВА -Однако когда они эту ленту  сняли,  под  ней  оказалась  еще
одна, синяя, с инициалами "С. Э.".  В  нескольких  местах  для  верности  ее
скреплял сургуч.
   - Сними с особой осторожностью и сохрани, - велел Эйнсли.
   Через несколько минут Руби смогла открыть обе стороны крышки  и  отогнуть
их. Они заглянули внутрь и увидели несколько пластиковых пакетов,  в  каждом
из которых был заключен какой-то предмет.  Им  сразу  же  бросился  в  глаза
револьвер системы "Смит и Вессон" тридцать восьмого калибра, лежавший поверх
остальных вещей. В другом пакете находилась  пара  покрытых  бурыми  пятнами
кроссовок. Под кроссовками они обнаружили футболку с таким  же  пятном.  Еще
ниже - магнитофонную кассету. На каждом  из  пакетов  имелась  самоклеющаяся
бирка с пометкой, сделанной, как сразу же понял Эйнсли, рукой самой Синтии.
   Он глазам своим не мог поверить.
   Руби тоже была заметно озадачена:
   - Откуда это все здесь?
   - Не понимаю, но могу сказать одно: к нам эта коробка попала  по  ошибке.
Ее хранили в доме Эрнстов не для того, чтобы ее  там  нашла  полиция,  -  он
помолчал и добавил:
   - Ничего не трогай, но попробуй прочитать, что там написано на бирке  при
револьвере.
   Она склонилась поближе.
   - Здесь сказано: "Оружие, из которого П. Дж, стрелял в свою жену Нейоми и
Килбэрна Холмса". Потом стоит дата - двадцать первое  августа...  Шесть  лет
назад.
   - Боже милостивый! - прошептал Эйнсли.
   Руби откинулась назад, глядя на него с удивлением.
   - Ничего не понимаю, - сказала она. - Что все это значит? Что это такое?
   - Улики с места нераскрытого убийства, то есть  не  раскрытого  до  этого
момента, - ответил Эйнсли угрюмо.
   Хотя дело Дженсенов - Холмса группа Эйнсли не вела, он невольно следил за
ним из-за  общеизвестной  и  затяжной  связи  Синтии  с  писателем  Патриком
Дженсеном. Теперь они вновь припомнил, что  на  Дженсена  пало  тогда  очень
серьезное подозрение. Бывшая жена Дженсена и ее молодой приятель были  убиты
из одного и того же револьвера тридцать восьмого  калибра.  Стало  известно,
что Дженсен как раз купил такой "Смит и Вессон"  двумя  неделями  ранее,  но
заявил, что потерял его. Орудие убийства так и  не  нашли,  и  в  отсутствие
других серьезных улик и обвинения против литератора не выдвинули.
   Напрашивался вопрос: не тот ли самый револьвер в  коробке?  И  еще  один:
если улики подлинные, зачем Синтии, которая не  поленилась  классифицировать
их,  понадобилось  их  шесть  лет  скрывать?  Она   пометила   вещдоки   как
профессиональный детектив из отдела по расследованию убийств. Но  как  могла
профессионалка утаить улики?
   - Это нераскрытое убийство может быть как-то связано с убийством Эрнстов?
- спросила Руби.
   Еще один вопрос, который уже задал сам себе Эйнсли.  Вопросам,  казалось,
не будет конца. Был ли Патрик Дженсен замешан в  убийстве  Эрнстов?  И  если
так,  значит  ли  это,  что  Синтия  покрывает  его  в  этом  и  в   прошлом
преступлениях?
   Эти мысли повергли Эйнсли в безнадежное уныние.
   - Сейчас я ничего не могу утверждать с уверенностью, - сказал он Руби.  -
Нужно, чтобы в этой коробке хорошенько покопались эксперты-криминалисты.
   Эйнсли снял телефонную трубку.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ПРОШЛОЕ

Глава 1

   Синтия Эрнст живо и в точности помнила  тот  момент,  когда  решила,  что
когда-нибудь расправится со своими родителями. Ей было двенадцать, и за  две
недели до того она родила ребенка от собственного отца.
   В тот день к ним домой  в  фешенебельный,  надежно  охраняемый  Бэй-Пойнт
явилась невзрачно одетая немолодая дама. Предъявив удостоверение  сотрудницы
отдела социального обеспечения, она попросила  их  экономку  провести  ее  к
миссис Эрнст.
   Услышав  голос  посторонней,  Синтия  неслышно  спустилась  в  коридор  и
пробралась к гостиной первого этажа,  куда  мать  провела  незнакомую  даму,
плотно закрыв дверь. Синтии оказалось достаточно лишь  чуть  приоткрыть  ее,
чтобы все видеть и слышать.
   - Я приехала к вам, миссис Эрнст, официально побеседовать о ребенке вашей
дочери, - сказала женщина. Она осмотрелась по сторонам,  и  обстановка  явно
произвела на нее глубокое впечатление. - В  делах  подобного  рода  мы,  как
правило, сталкиваемся с нищетой и неблагоприятной  атмосферой  в  семье.  Но
здесь, насколько я понимаю, совсем не тот случай.
   - Вы действительно можете быть уверены, что ни  о  какой  неблагоприятной
атмосфере в семье у нас не может быть и  речи.  Совсем  наоборот,  -  Эленор
Эрнст говорила спокойно, веско. - Мой  муж  и  я  сама  окружили  нашу  дочь
нежнейшей заботой с самого дня ее рождения. Мы очень любим  ее.  Что  же  до
этой неприятности, то мы до крайности огорчены и отдаем себе  отчет  в  том,
что недоглядели за дочерью.
   - Быть может, будет полезно  разобраться  в  подоплеке  случившегося.  Вы
можете мне сказать, например, как случилось, что ваша дочь... - Здесь гостья
бегло сверилась с записной книжкой. - ..как случилось, что ваша дочь  Синтия
оказалась в положении? И кто отец? Что вам о  нем  известно?  Меня  особенно
интересует его возраст.
   Синтия вся обратилась в слух, боясь пропустить хоть слово.
   - Должна признаться, что об отце ребенка нам ничего не  известно.  Синтия
наотрез отказалась сообщить нам его имя, - Эленор сказала это почти шепотом,
промокнула уголки глаз носовым платком и продолжила:
   - К несчастью, уже в столь  юном  возрасте  у  нашей  дочери  было  много
поклонников из числа подростков. И как ни стыдно в этом признаваться матери,
но мне кажется, что она им всем слишком много позволяла. Нас с мужем  начало
это тревожить уже некоторое время назад.
   - Но в таком случае, миссис Эрнст, - сказала женщина из собеса куда более
жестко, - вам следовало обратиться за консультацией к специалистам. Вы и ваш
муж - современные, прекрасно информированные люди, не могли  не  знать,  что
существуют  специальные  учреждения,  где  помогают  решать  подобного  рода
проблемы.
   - Конечно, вы правы. Но случилось  так,  что  мы  никуда  не  обращались.
Постороннему человеку легко судить. Все мы задним умом  сильны,  -  добавила
Эленор со значением.
   - Полагаю, вы хотя бы теперь покажете свою дочь профессионалам?
   - Мы с Густавом подумаем над этим. А пока мы  были  целиком  заняты  тем,
чтобы расхлебать последствия этого  ужасного  несчастья.  Мы  устроили  так,
чтобы ребенку сразу нашли приемных родителей...  -  Эленор  помедлила.  -  И
вообще, разве я должна отвечать на все эти вопросы? Мы с мужем  рассчитывали
на строгую конфиденциальность.
   Гостья, которая принялась делать записи  в  своем  блокноте,  сказала  ей
сурово:
   - Благо младенца важнее любой конфиденциальности, миссис Эрнст.  Если  же
вы сомневаетесь в праве нашей организации проводить подобное  расследование,
вам сможет его подтвердить ваш адвокат.
   - Что вы! В этом нет необходимости, - Эленор вмиг сделалась  покладистой.
- Я хотела бы только заверить вас, что мы все - я, мой муж,  сама  Синтия  -
извлекли из случившегося хороший урок. В каком-то смысле несчастье еще более
сплотило нас. Мы подолгу беседовали обо всем,  и  Синтия  дала  нам  твердое
обещание исправиться.
   - Мне, вероятно, следует поговорить с вашей дочерью.
   - Я бы очень вас просила не делать этого. Я вас просто умоляю, не надо! У
нее такой характер... Словом, все наши уговоры могут пойти насмарку.
   - Вы действительно так думаете?
   - О, да!
   Позже, уже взрослым человеком, Синтия не раз спрашивала себя,  почему  не
ворвалась тогда в гостиную и не выложила всю правду. Потом до нее дошло, что
она, конечно, могла бы  поставить  родителей  в  затруднительное  положение,
заставить их отвечать на множество неприятных вопросов, но в конечном  счете
ей, скорее всего, не поверили бы. По работе  она  сталкивалась  с  делами  о
сексуальном насилии над детьми  в  семье,  в  которых  закон  оказывался  на
стороне взрослых, если они полностью отрицали свою вину. К тому же к услугам
взрослых всегда были алчные доктора, готовые "с  медицинской  точки  зрения"
поставить под сомнение любую жалобу ребенка, хотя ребенок был бессилен и ему
некуда было обратиться, что прекрасно знали "эскулапы".
   Как бы то ни было, но Синтия не ворвалась в комнату (быть может, инстинкт
подсказал, что это бесполезно), а скоро решила,  что  слышала  достаточно  и
пора тихо удалиться.
   Минут через десять Эленор провела посетительницу к выходу и попрощалась с
ней. Когда она закрыла дверь и повернулась, Синтия вышла из угла на  свет  и
встала прямо напротив матери.
   - Боже мой, Синтия! - воскликнула заметно побледневшая Эленор. - И  давно
ты здесь?
   Синтия же молча смотрела на нее яростным и  обвиняющим  взглядом.  Внешне
она все еще была  тогда  двенадцатилетней  девочкой-подростком  с  короткими
русыми косичками и веснушками по щекам, но глаза  ее,  темно-зеленые,  злые,
колючие, принадлежали вполне зрелой женщине.
   Эленор Эрнст нервно сцепила пальцы рук, боясь смотреть на дочь. Она была,
как  всегда,  элегантно  одета,  прическа  -  произведение   парикмахерского
искусства.
   - Синтия, - сказала она, - я требую,  чтобы  ты  ответила,  давно  ли  ты
здесь! Неужели ты подслушивала?
   Опять молчание.
   - Да не  смотри  же  ты  на  меня  так!  Эленор  шагнула  вперед.  Синтия
отшатнулась. Еще мгновение, и ее мать спрятала лицо в ладонях, сотрясаясь  в
беззвучных рыданиях.
   - Ты все слышала, правда? О, милая, у меня не было выбора.  Разве  ты  не
понимаешь? Я ведь так тебя люблю. Иди, поцелуй мамочку. Ты знаешь, я никогда
не сделаю тебе больно... Пожалуйста, дай мне тебя обнять!
   Синтия наблюдала за ней совершенно отчужденно. Потом медленно повернулась
и ушла.
   Лживые, лицемерные слова матери,  которые  она  подслушала  в  тот  день,
навсегда врезались ей в память. Отца же она ненавидела с того момента, когда
впервые смогла осознать, кто и почему причиняет  ей  боль.  Но  в  известном
смысле  ее  презрение  к  матери  превосходило  ненависть  к  отцу.  В  свои
двенадцать лет Синтия уже прекрасно понимала, что мать могла и обязана  была
обратиться за помощью, что ее бездействию не может быть прощения.
   Будучи уже в детстве умной и расчетливой, Синтия на время подавила в себе
ярость - на карту было поставлено ее будущее. У  нее  уже  были  амбициозные
планы, и для их осуществления родители ей были необходимы, вернее, их деньги
и связи. Поэтому с тех пор на людях она вела себя как примерная, иногда даже
как  нежная  дочь.  Без  посторонних  же  практически  не  разговаривала   с
родителями.
   Она видела, что отец легко поддается на ее обман; ему важнее всего  было,
как его семья выглядит в глазах окружающих. Да и мать вела себя так,  словно
все было в полном порядке.
   Стоило одному из родителей попытаться  что-нибудь  ей  запретить,  Синтия
скрещивала на груди руки и напускала на  себя  холод.  Она  научилась  одним
взглядом ставить их на место, как  бы  говоря:  "Я  знаю,  что  вы  со  мной
сделали. И вы знаете тоже. Хотите, чтобы  узнал  кто-нибудь  еще?  Выбор  за
вами".
   Такие молчаливые угрозы, игра на  их  страхе,  чувстве  вины  и  трусости
срабатывали безотказно. Выдержав на себе ее немигающий взгляд лишь несколько
секунд, Густав Эрнст ломался под его тяжестью и сдавался, бормоча  под  нос:
"Даже не знаю, что мне с тобой делать".
   Эленор же обыкновенно лишь беспомощно пожимала плечами.
   А самая большая размолвка между ними произошла  два  года  спустя,  когда
встал вопрос о дальнейшем образовании Синтии.
   И начальную, и среднюю школу она закончила  в  Майами  с  очень  хорошими
отметками. Затем, как запланировали Густав и Эленор Эрнст, она  должна  была
пойти в престижную частную школу "Рэнсом-Эверглейдс" в  Корал-Гейблз.  Но  у
четырнадцатилетней Синтии было на этот счет собственное мнение. Когда  с  ее
оформлением  в  "Рэнсом-Эверглейдс"  было  уже  практически   улажено,   она
объявила,  что  будет   учиться   в   "Пайн-Крест"   -   школе-интернате   в
Форт-Лодердейл, то есть в сорока километрах от  Майами.  Она  самостоятельно
подала туда заявление и была принята.
   Густава это вывело из себя.
   - Ты нарочно пошла против нашей воли, - сказал  он  в  тот  же  вечер  за
ужином. - А если бы мы выбрали для тебя "Пайн-Крест",  ты  бы  заявила,  что
пойдешь в "Эверглейдс".
   Эленор слушала молча, наперед зная, что дочь, как всегда, одержит в споре
верх.
   Так и вышло, стоило Синтии пустить в  ход  свой  безотказный  метод.  Она
сидела за столом, но  не  притрагивалась  к  еде,  а  только  сверлила  отца
глазами, излучавшими абсолютную власть.  И  так  до  тех  пор,  пока  он  не
отбросил в отчаянье вилку и не  сказал:  "А,  к  дьяволу!  Делай,  как  тебе
заблагорассудится!"
   Синтия кивнула, встала из-за стола и ушла к себе в комнату.
   Четыре  года  спустя,  когда  Синтии  предстоял   выбор   колледжа,   все
повторилось. В  восемнадцать  лет  она  превратилась  в  красивую  и  весьма
житейски искушенную молодую леди. Синтия прекрасно знала, как мечтает  мать,
чтобы она продолжала образование в ее собственной "альма матер" -  элитарном
колледже Смита в Нортгэмптоне, штат  Массачусетс.  И  все  четыре  года  она
позволяла Эленор думать, что так оно и будет.
   У Синтии действительно были отменные шансы поступить: она закончила школу
"Пайн-Крест"  с  отличием,  удостоившись  грамоты  Национального   школьного
общества. К тому же колледж Смита регулярно получал от  Эленор  существенные
дотации, что официально было не в счет, но тем не менее учитывалось.
   И вот на домашний адрес Эрнстов пришло письмо с уведомлением, что  Синтия
зачислена студенткой колледжа Смита. Эленор поспешила вскрыть его и сразу же
позвонила Синтии в интернат, чтобы сообщить радостную новость.
   - Да я и не  сомневалась,  что  они  меня  примут,  -  отозвалась  Синтия
равнодушно.
   - О, милая, я просто на седьмом небе от счастья! Это нужно отпраздновать.
Давай устроим ужин в субботу. Ты свободна?
   - Да, прекрасная идея.
   Синтия заранее любовалась симметрией повторяющихся событий.  В  следующую
субботу вечером они втроем снова  собрались  за  тем  же  дубовым  обеденным
столом; она - в центре,  родители  по  правую  и  левую  руку.  На  покрытом
английской скатертью столе красовался  лучший  семейный  фарфоровый  сервиз.
Горели свечи. По этому случаю Синтия даже надела вечернее  платье.  Родители
же, как она могла видеть, сияли от удовольствия.
   Потом отец разлил вино по бокалам, поднял свой и произнес:
   - За следующее поколение выпускников Смита!
   - Да, да! - вторила ему Эленор. - О,  Синтия,  я  так  горжусь  тобой!  С
дипломом Смита весь мир будет открыт перед тобой.
   Небрежно вертя в пальцах бокал с вином, Синтия произнесла:
   - Верно, мамочка, но только кто тебе сказал, что я буду учиться у Смита?
   Не без злорадства следила она, как счастливое выражение померкло на  лице
Эленор. Они уже столько раз все это проходили, что каждый  нюанс  был  легко
предсказуем.
   - Что ты несешь? - спросил отец.
   - Я  подала  заявление  в  университет  штата  Флорида  в  Таллахасси,  -
продолжала Синтия с невинным видом. - На прошлой неделе мне сообщили, что  я
принята, - она подняла свой бокал. - Так что как  насчет  такого  тоста?  За
Таллахасси!
   Эленор лишилась дара речи. Лоб ее мужа