ствовал, что на лбу  у  него  выступила  испарина.  "Зачем  я
здесь? - спрашивал он себя. - Я не должен в  этом  участвовать.  Что  бы  ни
совершил Дойл, нельзя убивать его подобным образом". Но уйти Эйнсли не  мог.
По иронии судьбы он и все остальные тоже превратились в  узников  тюрьмы  до
тех пор, пока  не  свершится  казнь  Элроя  Дойла.  Тут,  к  счастью,  дюжий
надзиратель заслонил собой Дойла,  и  Эйнсли  постарался  отогнать  от  себя
вздорные мысли. Для этого ему  достаточно  было  напомнить  себе,  что  Дойл
только что сознался в зверских убийствах четырнадцати человек.
   Он понял, что ненадолго позволил  себе  впасть  в  заблуждение,  обуявшее
толпу крикунов-демонстрантов за стенами тюрьмы, - пожалел убийцу, забывая  о
замученных им жертвах. И все же, если говорить о  жестокости,  то  ничто  не
могло быть более жестоким, чем эти последние минуты  перед  казнью.  Как  ни
сноровисты были тюремные надзиратели, последние приготовления длились долго.
Сначала охранники вдавили Дойла в спинку стула и  удерживали,  пока  поперек
груди не был закреплен широкий ремень. Потом ступни приговоренного  втиснули
в деревянные колодки и прихватили ремнями у лодыжек - он не мог теперь  даже
пошевелить ногами. Опять в ход был пущен электропроводящий гель: им  смазали
предварительно обритую правую ногу, после  чего  в  десяти  сантиметрах  над
лодыжкой  был  закреплен  нижний  контакт   -   заземление.   Тем   временем
окончательно затянули остальные кожаные путы, в том числе  и  у  подбородка.
Голова Дойла неестественно задралась, затылок уперся  в  деревянные  планки,
заменявшие подголовник. Коричневая кожаная шапка, напоминавшая шлемы древних
викингов, внутри которой находилась медная пластина электрода, нависала  над
стулом, подобно готовому обрушиться вниз дамоклову мечу...

***

   Эйнсли и прежде задумывался, такой ли дикой и варварской  была  казнь  на
электрическом стуле, как ее расписывали многие. То,  что  он  видел  сейчас,
подтверждало это мнение, а  ведь  были  и  просто  вопиющие  случаи.  Эйнсли
припомнил один из них, произошедший несколько лет тому назад...
   Четвертого мая тысяча девятьсот девяностого года в тюрьме  штата  Флорида
некий Джозеф Таферо, приговоренный к смерти за убийство  двоих  полицейских,
получил свои две тысячи вольт. Раздался треск, повалил дым, появились  языки
пламени, потому что загорелась губка у него под головным электродом, хотя ей
полагалось быть влажной. Палач немедленно  отключил  ток.  Потом  в  течение
четырех минут рубильник то включали,  то  отключали,  и  каждый  раз  из-под
черной маски, скрывавшей лицо приговоренного, появлялись огонь  и  дым.  Все
это время он дышал и чуть заметно  поводил  головой,  пока  после  очередной
подачи тока не был признан наконец мертвым. Свидетелей  тошнило;  одна  дама
упала в глубокий обморок. Позднее в официальном сообщении признавалось,  что
произошла "неполадка  в  головном  контакте",  но  одновременно  приводилось
заключение, что Таферо "потерял сознание при первом ударе током", чему никто
из присутствовавших при казни не поверил.
   Вспомнил Эйнсли и о тех, кто утверждал, что казнь должна быть варварской,
жестокой, такой же, как преступления, за  которые  к  ней  приговаривают.  В
газовых камерах, все еще использовавшихся в США,  преступники  задыхались  в
парах  цианида,  и,  по  отзывам  свидетелей,  это  была  ужасная,  зачастую
медленная смерть. Практически все соглашались, что казнь путем инъекции  яда
более гуманна, хотя, когда очередь доходила до бывших наркоманов, час уходил
только на поиски вены.
   Что же до личного отношения  Эйнсли  к  смертной  казни,  то  он  был  ее
противником, когда носил сутану, и оставался им сейчас, хотя в  силу  других
причин.
   Во время оно Эйнсли  почитал  каждую  человеческую  жизнь  даром  Божьим.
Теперь не то. Он полагал теперь смерть по приговору суда моральным  падением
тех,  кто  допускал  ее,  да  и  самого  общества,  во  имя  которого  казни
совершались. К тому же, любая смерть была все  же  избавлением.  Пожизненное
заключение без права на помилование - наказание куда более суровое...

***

   Размышления  Эйнсли  прервал  голос  начальника  тюрьмы.  Были   включены
динамики, транслировавшие для публики, как он  зачитывал  приговор  с  листа
бумаги. с траурной каймой, под которым стояла подпись губернатора штата.
   "Поскольку.., вышеупомянутый Элрой Селби  Дойл  был  признан  благородным
судом  присяжных  виновным  в  совершении  убийства  при   отягчающих   вину
обстоятельствах, его приговорили к смерти, каковую должен  причинить  разряд
электрического тока, пропущенный через тело..."
   Начальник тюрьмы  монотонно  дочитал  до  конца  этот  длинный  документ,
написанный старомодным языком и перегруженный юридическими терминами.  Когда
с этим было покончено, надзиратель поднес к лицу Дойла микрофон.
   - Хотите сказать последнее слово? - спросил начальник тюрьмы.
   Дойл сделал усилие пошевельнуться, но путы оказались слишком  тугими  для
этого. Затем сдавленным голосом он сказал:
   - Я не совершал... - засим последовало что-то нечленораздельное, Дойл без
успеха попытался повернуть голову и под конец выдавил лишь из себя:
   - Пошли все на...!
   Микрофон  тут  же  убрали.  Без  секунды  промедления  были  возобновлены
последние приготовления к казни. Эйнсли попытался не  смотреть,  но  процесс
обладал гипнотической притягательностью; ни  один  из  свидетелей  не  отвел
глаз.
   Раздвинув Дойлу зубы, под язык ему втиснули большой ватный тампон,  чтобы
он не мог больше говорить. Затем электрик запустил руку в ведерко с  крепким
раствором соли и достал из него медную пластину и кусок  натуральной  губки.
Смоченная соленой водой губка -  превосходный  проводник  электричества,  но
главное ее назначение - предохранить череп Дойла от ожогов, а свидетелей  от
тошнотворного зрелища горящей плоти.
   Контактную пластину  и  губку  поместили  в  "шлем",  который  затем  был
водружен на голову Дойла. Спереди у этого  головного  убора  свисал  широкий
квадрат черной кожи, заменявший маску, и лица приговоренного  теперь  нельзя
было видеть.
   Эйнсли не столько услышал, сколько почувствовал общий вздох облегчения  в
комнате свидетелей. Он подумал, что, должно быть, созерцание казни стало для
них менее тягостным после того, как обреченный стал фигурой безликой.
   Но только не для Синтии, заметил Эйнсли. Их с Патриком  Дженсеном  пальцы
переплелись так крепко, что у Синтии костяшки побелели. "Как же  глубока  ее
ненависть к Дойлу!" - подумал Эйнсли.  Это  отчасти  объясняло,  почему  она
пожелала присутствовать  при  казни,  хотя  едва  ли  зрелище  смерти  Дойла
принесет ей хоть какое-то облегчение в ее горе. Может, сказать ей, размышлял
Эйнсли, что Дойл, сознавшись в убийстве четырнадцати человек,  отрицал  свою
причастность к смерти Густава и Эленор Эрнст? Кстати, сам Эйнсли был склонен
этому верить. Вероятно, он обязан ей сообщить эту информацию хотя бы потому,
что она сама в прошлом была офицером полиции, его коллегой. Как поступить?
   Оставалось подсоединить два толстенных кабеля: один  к  шлему  на  голове
Дойла, другой - к контакту на правой ноге. Клеммы быстро поставили на место,
прочно закрепив массивными винтами-барашками.
   Как только это  было  сделано,  надзиратели  и  электрик  разом  проворно
отступили от электрического стула на почтительную  дистанцию,  словно  боясь
заслонить обзор начальнику тюрьмы.
   Некоторые  из  находившихся  в  помещении  для   свидетелей   журналистов
принялись что-то быстро писать в  своих  блокнотах.  Какая-то  свидетельница
совершенно побледнела и прижимала ладонь к губам, словно ее  могло  в  любой
момент стошнить. Еще один свидетель то и дело покачивал головой,  откровенно
потрясенный увиденным. Зная, какая борьба шла за  места,  Эйнсли  изумлялся,
почему  все  эти  люди  так  хотели  попасть  сюда?!  Вероятно,  ими  двигал
свойственный  многим  подсознательный  интерес  ко  всему,  что  связано  со
смертью, думал он.
   Затем внимание Эйнсли вновь переключилось на начальника  тюрьмы.  Свернув
текст приговора в трубочку, он держал его в правой руке, как  жезл  уличного
регулировщика. Сквозь прорезь в кабинке палача за  ним  следила  пара  глаз.
Начальник опустил свиток и чуть заметно кивнул.
   Глаза пропали из прорези. Мгновение спустя  зал  казней  словно  дрогнул:
включили рубильник и ток  чудовищного  напряжения  пронизал  все  соединения
цепи. Даже в помещении для  свидетелей,  где  репродукторы  теперь  молчали,
можно было расслышать глухой стук. Резко потускнело освещение.
   Тело Дойла конвульсивно  дернулось,  хотя  общий  эффект  первоначального
удара током был подавлен, потому что, как написал об этом один из репортеров
в газете  на  следующий  день,  "Дойл  был  пристегнут  плотнее,  чем  пилот
сверхзвукового истребителя". Однако конвульсии продолжались и потом, когда в
течение двух  минут  автоматика  ритмично  отрабатывала  убийственный  цикл,
снижая напряжение до пятисот вольт, а потом вновь поднимая до двух тысяч,  и
так восемь раз. Бывали случаи, когда начальник тюрьмы подавал палачу  сигнал
отключить ток до окончания полного цикла, если  был  уверен,  что  дело  уже
сделано. Но сегодня он не вмешался, и  Эйнсли  ощутил  вдруг  мерзкий  запах
паленого   мяса,   который   проникал   из   зала   казней   через   систему
кондиционирования воздуха. Все,  кто  был  рядом  с  ним,  скорчили  гримасы
отвращения.
   Когда доктору сделали знак, что электричество  отключено,  он  подошел  к
Дойлу, расстегнул рубашку и стал прослушивать сердце. Менее чем через минуту
он обернулся и кивнул начальнику тюрьмы. Дойл был мертв.
   Остальное выглядело совершенно обыденно. Кабели, ремни и застежки  быстро
убрали. Ничем больше не удерживаемый труп Дойла качнулся вперед  и  упал  на
руки стоявшим наготове надзирателям,  которые  сноровисто  упаковали  его  в
черный мешок. На нем так ловко застегнули молнию, что никто из свидетелей не
успел разглядеть, остались ли на теле ожоги.  Затем  на  больничной  каталке
останки Элроя Дойла вывезли в ту же дверь, куда он совсем недавно вошел  еще
живой.
   Большинство из присутствовавших в комнате свидетелей  поспешно  поднялись
со своих мест. Отбросив все колебания, Эйнсли наклонился к  Синтии  Эрнст  и
тихо сказал:
   - Комиссар, я должен сообщить вам, что  непосредственно  перед  казнью  я
говорил с Дойлом о ваших родителях. Он заявил, что...
   Она резко повернулась к нему и посмотрела невидящим взглядом.
   - Я не желаю ничего слушать, - сказала она. - Я пришла посмотреть на  его
муки. Надеюсь, они были велики.
   - В этом не приходится сомневаться, - заметил Эйнсли.
   - В таком случае, сержант, я полностью удовлетворена.
   - Я понял вас, комиссар.
   Но понял ли он? Вслед за другими Эйнсли вышел из комнаты,  погруженный  в
раздумья.
   Сразу за дверью, где публика ожидала, когда всех  проводят  к  выходу  из
тюрьмы, к Эйнсли подошел Дженсен.
   - Хотел познакомиться с вами, - сказал он. - Я - ...
   - Мне известно, кто вы такой, - холодно оборвал, его Эйнсли. - Но  почему
вы здесь? Писатель улыбнулся:
   - В моем новом романе описывается смертная казнь.  Вот  я  и  решил,  что
называется, увидеть воочию. Комиссар Эрнст помогла мне попасть сюда.
   В этот момент появился лейтенант Хэмбрик.
   - Вам нет нужды дожидаться всех, - обратился он к Эйнсли. -  Следуйте  за
мной. Я прослежу, чтобы вам вернули оружие и проводили к машине.
   Коротко кивнув Дженсену, Эйнсли удалился.

Глава 3

   - Я заметил, как огни во всех окнах словно бы притухли, - сообщил  Хорхе,
- и понял, что это на гриль для Дойла все электричество уходит.
   - Правильно понял, - кратко подтвердил Эйнсли.
   Это были первые слова, которыми они обменялись  с  тех  пор,  как  десять
минут назад выехали за ворота тюрьмы. По пути  они  миновали  демонстрантов,
ряды которых заметно поубавились, хотя многие все еще держали горящие свечи.
Эйнсли молчал.
   На него сильно подействовала мрачная церемония умерщвления Дойла. В то же
время он не мог не сознавать, что Дойл получил по заслугам. И в  этой  мысли
его окончательно утверждала непоколебимая теперь уверенность, что на совести
Дойла были не только две загубленные жизни, за которые его  казнили,  но  по
меньшей мере еще двенадцать.
   Он опять тронул внутренний карман пиджака, где лежала драгоценная кассета
с записью признания Дойла.  Не  ему  решать,  где  и  как  обнародовать  эту
информацию, если ее вообще стоит делать достоянием гласности. Эйнсли  вручит
кассету  лейтенанту  Ньюболду,  а  там  пусть  ею   занимается   руководство
управления полиции Майами и прокуратура штата.
   - А что, Зверю пришлось-таки... Эйнсли не дал Хорхе закончить.
   - Не уверен, что мы можем и дальше называть его Зверем, -  сказал  он.  -
Животные убивают только по необходимости, а Дойл делал это  потому...  -  на
этом Эйнсли и сам осекся. В  самом  деле,  почему  совершал  убийства  Дойл?
Удовольствия ради? Или на почве  религиозного  фанатизма?  Или  в  состоянии
аффекта? Вслух он подытожил:
   - Почему это делал Дойл, мы уже никогда не узнаем.
   - И все же, сержант, удалось вам вытащить из  него  что-нибудь?  -  Хорхе
быстро посмотрел на своего пассажира. - Что-то, о чем можно мне рассказать?
   - Нет, я сначала должен  поговорить  с  лейтенантом,  -  покачал  головой
Эйнсли.
   Он посмотрел на часы: семь пятьдесят. Лео Ньюболд скорее всего еще  дома.
Эйнсли взял телефон и набрал номер. После второго гудка Ньюболд снял трубку.
   - Я знал, что это ты, - сказал он. - Полагаю, все кончено?
   - Да, Дойл мертв, но вот в том, что все кончено, я сильно сомневаюсь.
   - Он сообщил тебе хоть что-нибудь?
   - Достаточно, чтобы оправдать высшую меру.
   - Мы и не нуждались в оправдании, но всегда хорошо знать наверняка. Стало
быть, ты добился признания? Эйнсли ответил не сразу.
   - Мне многое нужно вам рассказать, сэр, но не в прямом эфире, если  можно
так выразиться.
   -  Ты  прав,  -  согласился  лейтенант,  -  нам  всем   нужно   соблюдать
осторожность. Мобильный здесь не годится.
   - Если останется время, - сказал Эйнсли, - я позвоню вам из Джексонвилла.
   - Жду с нетерпением.
   Эйнсли отключил мобильный телефон.
   - Времени у вас будет навалом, - заверил  Хорхе.  -  До  аэропорта  всего
девяносто километров. Возможно даже позавтракать успеете.
   - Меньше всего мне хочется есть, - скривился Эйнсли.
   - Я знаю, вы не можете со мной особо откровенничать сейчас... Но,  как  я
понял. Дойл сознался, по крайней мере, в одном убийстве?
   - Да.
   - Он обращался к вам как к священнику?
   - Ему хотелось так думать, а я до известной степени ему это позволил.
   Хорхе помолчал, а потом задал и вовсе неожиданный вопрос:
   - А как по-вашему. Дойл попал на Небеса? Или он жарится на  сковородке  у
Сатаны?
   Эйнсли не сдержал улыбки и спросил:
   - Что, тебя это беспокоит?
   - Нет. Просто хотел узнать ваше мнение. Ад и рай.., существуют?
   Воистину, от прошлого никогда до конца  не  избавишься,  подумал  Эйнсли.
Сколько раз ему когда-то задавали этот же вопрос прихожане, но он так  и  не
нашел абсолютно искреннего ответа. Сейчас он серьезно посмотрел на  молодого
детектива и ответил:
   - Скажем, в рай я с недавних пор больше не верю, а в ад не верил никогда.
   - Ну, а в сатану?
   - Это не более реальный персонаж, чем Микки-Маус. Вымышленное действующее
лицо  Ветхого  завета.  В  книге   Иова   он   совершенно   безвреден.   Его
демонизировала во втором веке до нашей эры одна  экстремистская  иудаистская
секта. Так что здесь, по-моему, опасаться нечего.
   Выйдя из лона Церкви, Эйнсли годами отказывался потом говорить о  вере  и
вступать в богословские дискуссии, хотя это было нелегко, потому что его как
автора книги по сравнительной истории религий часто пытались в такие диспуты
втянуть. Иными словами, ему не позволяли  забывать,  что  "Эволюция  религий
человечества" весьма читаемый труд. Позднее он перестал чураться религиозных
тем, особенно в беседах с такими людьми, как Хорхе,  которому  нелегко  было
самому разобраться в столь сложных материях.
   Они  отъехали  от  Рэйфорда  на  приличное   расстояние.   Яркое   сияние
рассветного солнца предвещало великолепный день. Их  машина  легко  пожирала
километры четырехполосного хайвея, который вел к  Джексонвиллу,  где  Эйнсли
предстояло сесть в самолет. Он с удовольствием предвкушал встречу с Карен  и
Джейсоном и все маленькие радости семейного праздника.
   - Можно еще один вопрос? - не унимался Хорхе.
   - Спрашивай.
   - Как вообще получилось, что вы стали священником?
   - Я никогда и не думал,  что  им  стану,  -  сказал  Эйнсли.  -  К  этому
готовился мой старший брат. Но его застрелили.
   -  Простите.  -  Хорхе  не  ожидал  такого  поворота.  -   Преднамеренное
убийство?
   - Юридически получилось, что так, хотя убившая его  пуля  предназначалась
другому.
   - Где это было?
   - В маленьком городке к  северу  от  Филадельфии.  Там  мы  с  Грегори  и
выросли...

***

   Нью-Берлинвилл получил статус города ближе к концу  девятнадцатого  века.
Своим возникновением он был обязан месторождению железной руды и  нескольким
сталеплавильным  заводам.  Они,  в  основном,  и  давали   работу   местному
населению, включая шахтера Идриса Эйнсли, отца Грегори и Малколма. Он  умер,
когда сыновья едва вышли из пеленок.
   Разница  в  возрасте  между  братьями  составляла  всего  год,  они  были
по-настоящему дружны. Грегори рос крупным мальчиком. Ему нравилось быть  для
Малколма защитой. Их мать Виктория замуж больше не вышла и растила мальчиков
сама. Она перебивалась случайными заработками, и ей жилось бы  совсем  худо,
если  бы  не  скромная  пожизненная  рента,  доставшаяся  в  наследство   от
родителей. Каждую свободную минуту она проводила с  детьми.  Они  составляли
смысл ее существования и отвечали на ее любовь самой нежной привязанностью.
   Виктория Эйнсли была хорошей матерью, добродетельной женщиной  и  глубоко
верующей католичкой. Она лелеяла мечту увидеть одного  из  своих  сыновей  в
сутане священника. По старшинству  выбор  пал  на  Грегори,  который  и  сам
проявлял склонность к этой стезе.
   С восьми лет Грегори и его лучший друг Рассел Шелдон  были  служками  при
алтаре церкви св. Колумбкилла, к  приходу  которой  принадлежала  семья.  На
первый взгляд трудно было представить себе двух более несхожих  между  собой
мальчишек, чем Грегори и Рассел. Грегори рос высоким и крепким светловолосым
красавчиком  с  характером  добрым  и  прямым;  церковь  привлекала  его,  в
особенности своей  ритуальностью.  Рассел,  напротив,  был  приземист,  сбит
по-бульдожьи, а характер его лучше всего проявлялся в шалостях и розыгрышах.
Был случай, когда он налил краски для  волос  в  бутылочку  из-под  шампуня,
которым пользовался Грегори, превратив его  на  некоторое  время  в  жгучего
брюнета. В другой раз он поместил в  местной  газете  объявление  о  продаже
любимого велосипеда приятеля. А однажды подкинул  картинки  из  "Плейбоя"  в
спальни Грегори и Малколма, где они попались на глаза их матери.
   Отец  Рассела  работал  следователем  у   шерифа   округа   Беркс,   мать
учительствовала.
   Через год после того, как Грегори и Рассел стали приалтарными служками, к
ним добровольно присоединился Малколм,  и  несколько  лет  эта  троица  была
неразлучна.
   Если Грегори и Рассел были несхожи между  собой,  то  и  Малколм  обладал
своеобразной натурой. Его пытливый ум ничего не принимал на веру. "Вечно  ты
задаешь свои вопросы! - раздраженно бросил ему как-то  Грегори,  но  тут  же
вынужден был признать:
   - Хотя добывать ответы ты умеешь  неплохо".  Любопытство  в  сочетании  с
решительностью  во  многих  ситуациях  делали  Малколма,  младшего  из  них,
заводилой и лидером.
   Впрочем, находясь в церковных стенах, все трое были усердными  католиками
- признав