сь пшеничная шевелюра Романа Воинова.
     - На каторги, всех! - закричал позади какой-то ага. - Приковать к
веслам!
     Ворота распахнулись.   Поднимая   пыль   сотнями   ног,  вереница
невольников поползла назад к морю.

2

     Наконец Спыхальский,  страстный   любитель   разных   историй   и
новостей,  удовлетворил  свое любопытство,  выслушав подробный рассказ
Звенигоры обо  всем,  что  с  ним  случилось  после  того,  когда  они
расстались  в  камышах  у  Бургаса.  Тогда запорожец,  в свою очередь,
спросил:
     - Ну, а ты, пан Мартын, как ты-то оказался здесь?
     - Среди казаков? Я надеялся, что встречу кого-нибудь из знакомых,
проше пана... И я не ошибся, как можете видеть.
     - Да нет, как в руки янычар попал?
     Спыхальский захлопал глазами и смутился:
     - О, то длуга история...
     - А если коротко?
     - Проше пана...  Меня схватила прибрежная  турецкая  стража,  сто
чертей ей в печенку!  Сразу же после вашего ухода. Только я постелил в
лодке хорошенькую постель из сухого камыша и травы, прилег и...
     - И задремал?  - улыбнулся Звенигора, зная о слабости товарища. -
Ох, пан Мартын, пан Мартын!
     Спыхальский смутился еще больше:
     - Да,  проше пана,  задремал...  Да так,  что проснулся вдруг  от
неучтивого  пинка в бок.  Смотрю,  стоят надо мной два турка,  хлопают
черными глазами да еще и гогочут,  треклятые!  Ну, я вскочил и недолго
думая двинул одному в морду, а другому в брюхо! Сразу прекратили смех,
проше пана! Как онемели разом! "Что тут делать? - подумал в тот миг. -
Беги,  пан Мартын, до лясу!" Выскочил из лодки на берег - да в камыши!
Но там наскочило на меня еще двое,  повалили на землю и начали стегать
нагайками,  как  какую-то  скотину,  пся крев!  А потом накинулись все
четверо,  связали - и,  проше пана, в холодную. Ну, а оттуда сюда. Вот
так.
     - Печальная история произошла  с  нами...  -  задумчиво  произнес
Звенигора.  - Очень печальная. Как рвались на волю, сколько опасностей
избежали,  какие бедствия вынесли - и на тебе:  снова в неволе!  Да  в
какой еще - на каторгах... Одно утешение, други, мы снова вместе.

x x x

     Рано утром,  с  первыми лучами солнца,  тяжелая,  но быстроходная
галера "Черный дракон",  имевшая по три ряда весел  на  каждом  борту,
мягко отошла от каменного причала стамбульского военного порта.
     Глухо, с расстановкой загудели на нижней палубе удары барабана  -
бум-бум,  бум-бум!  В  такт  этим  ударам  одновременно  поднимались и
опускались по обе стороны судна крепкие,  длинные весла. Плескалась за
бортом голубая вода,  искрилась мириадами серебристых брызг.  Утренняя
прохлада вместе с благоуханием  зеленых  садов  и  запахами  огромного
города врывалась в тесные, затхлые помещения невольников-гребцов.
     Корабль быстро  мчится  мимо  крутых  берегов  Босфора,  чужих  и
неприветливых,  все  дальше  и  дальше  на север,  на широкие просторы
Черного моря.  Попутный южный ветер и сила многих десятков мускулистых
рук невольников упорно толкают его все вперед и вперед.
     Но еще быстрее,  обгоняя корабль,  несется  свободная,  без  оков
мысль.  Она  как  ветер!  На  нее  не набросишь ярма,  ее не закуешь в
кандалы!..
     Перед глазами Звенигоры всплывает печальное, до боли милое личико
Златки.  Вспоминается,  как она кинулась к нему на  грудь,  когда  они
расставались возле Вратницкого перевала.  Он спешил в Чернаводу, чтобы
предупредить воеводу  Младена  об  опасности,  а  Златка  с  Якубом  и
Драганом  должны  были  пробираться  в безопасное место в непроходимых
местах Планины. Девушка тогда ничего не сказала. Только молча кинулась
к  нему,  прижалась  щекой  к его щеке,  и Арсен почувствовал на губах
солоноватый привкус девичьих слез.  Это она плакала от  счастья  и  от
горя одновременно.
     - Златка,  где-то ты теперь?  Встретимся ли мы еще? Или наши пути
навеки разошлись? - шептал он в полузабытьи.
     Потом мысль перенеслась на Украину,  в тихий зеленый  уголок  над
серебристой Сулой.  Из туманной дали, как во сне, появлялись поблекшие
скорбные глаза матери.  Одни глаза!  Ему хотелось увидеть все лицо, но
полностью  представить  его никак не мог.  Только глаза,  выплаканные,
горестные,  ожили перед ним в голубой мгле, через степи и моря, горы и
долины  смотрели на него,  заглядывали ему в душу,  словно спрашивали:
"Где же ты,  сыночек? Как тебе там, в чужих, далеких странах? На каких
дорогах тебя ожидать, каких пташек расспрашивать о тебе, сынок?"
     Ему как тисками сдавило сердце.  Открыл глаза,  тряхнул  головой.
Видение  исчезло,  как  ласточка.  Снова  стал  слышать скрип давно не
смазанных уключин,  бряцанье ржавых цепей на ногах  и  руках.  Донесся
пронзительный свист арапника, и кто-то громко вскрикнул.
     Потом снова настала тишина. И мысли понеслись дальше...
     Послышался гомон Сечи.  Всплыли в памяти крепкие фигуры Метелицы,
Секача и Товкача.  Промелькнуло среди толпы сморщенное коричневое лицо
деда Шевчика...  И вдруг явился и сам кошевой Иван Серко. Он был суров
и молчалив. Проницательный взгляд его серо-стальных глаз тревожил душу
казака,  волновал молчаливым вопросом: "Где же ты, казаче? Что с тобой
случилось? Почему не подаешь вести?"
     "Как же  не  подаю?  -  стукнуло сердце.  - Разве не добрались на
родину выкупленные  у  спахии  деды?  С  ними  передавал  же  -  ждите
нашествия  с  юга!..  Разве  не  добрался  до  сечи посланец Младена с
известием о походе визиря Ибрагима-паши? Как же, батько? И передавал и
предупреждал!  Готовьтесь!  Набивайте  гакивницы  и мушкеты,  седлайте
вороных коней!  Пусть внимательней сторожат дозоры на границах в степи
и  своевременно  подожгут  бочку  со смолой - всему казачеству ведомый
знак,  что в поле появился враг.  Вот только сам я  не  смогу  вовремя
прибыть в Запорожье и передать тебе,  батько кошевой, все, что видел и
слышал здесь... Да и прибуду ли вообще?"
     Шумит впереди морской прибой, рассеивая тяжелые невольничьи думы,
что наплывают,  как тучи. Свежеет ветер - даже гудит в снастях корабля
и  мчится,  не  встречая  преграды,  вдаль,  вздымая  на  волнах белые
гребешки бурунов.
     Неужели проплыли Босфор?
     Да. Уже море. И "Черный дракон", выйдя на широкие синие просторы,
меняет направление и вот уже плывет прямо на север.


КНИГА ВТОРАЯ

ФИРМАН СУЛТАНА

 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

НА КАТОРГЕ

1

     "Каторга" - унаследованное турками новогреческое  слово  означало
общее  название  гребного  судна  с  тремя  рядами  весел.  В  странах
Средиземноморья гребцами на каторге в годы нашего  повествования  были
рабы,  военнопленные и преступники, осужденные на тяжелые работы. Всех
этих несчастных приковывали на  судне  к  поперечным  скамьям  или  же
соединяли   одной  общей  цепью,  пропущенной  через  ножные  кандалы,
запирающейся у носовой и  кормовой  перегородок  крепкими  хитроумными
замками.  Здесь,  избиваемые  плетью  надсмотрщика,  гребцы  бессменно
сидели за тяжелыми длинными веслами,  здесь же ели и спали,  здесь  же
часто сходили с ума или умирали от изнурения и болезней.
     Не было страшнее неволи, чем на каторге, или галере, как ее стали
называть  много  позднее.  Потому  и  вошло  это  слово  почти  во все
европейские  языки  как  синоним   нечеловеческих   мук,   тяжелейшего
наказания.

x x x

     Когда "Черный  дракон"  прошел  Босфор  и  заколыхался на могучей
груди моря,  барабан на палубе стал бить еще  чаще  и  надсаднее.  Это
означало: грести сильнее, быстрее.
     К веслам невольники были прикованы по трое:  рядом с  проходом  -
Звенигора,  посредине  -  Спыхальский,  а  Роман Воинов сидел третьим,
возле борта, в темном низком закутке.
     Надсмотрщик Абдурахман,   толстый,   коренастый   турок,  из  тех
турков-узников,  что попали на галеры за тяжкое преступление,  а потом
выслужились, свирепо заорал:
     - Сильней гребите,  паршивые свиньи!  Да дружно все  -  поднимай,
опускай! Поднимай, опускай!
     Весла летали,  как  крылья  птицы.  Монотонно  звякали   кандалы.
Слышалось  натужное  дыхание  истомленных  людей:  с  утра  уже прошло
столько часов. Но барабан без умолку все гремит и гремит - там-та-там,
там-та-там!.. Все чаще и чаще!.. Заставлял, приказывал - греби, греби!
Сколько есть силы в руках - греби! Иначе...
     Взлетал над головами гребцов арапник и горячо ожигал тех, кто, по
мнению  Абдурахмана,  медлил,  не   проявлял   надлежащего   старания.
Надсмотрщик был неумолим.  Он сам несколько лет провел за веслом,  сам
не раз бывал избит и теперь,  боясь потерять более свободное  и  сытое
житье,  старался угодить капудан-паше тем, что заставлял своих прежних
товарищей по несчастью грести изо всех сил.  Его жирное лицо  блестело
от  пота:  солнце  поднималось  все  выше  и  в  тесном  помещении для
невольников становилось нестерпимо душно. Открытые люки, через которые
время от времени врывалось немного свежего воздуха, облегчали мало.
     Абдурахман смахнул  со  лба  капли  едкой  влаги,   взглянул   на
Звенигору тяжелым мрачным взором.  Арсен как раз перекинулся словом со
Спыхальским,  и остроумный ответ поляка развеселил  казака.  На  губах
появилась легкая улыбка.
     - А-а-а, новичок, гяурская свинья! Поганый ишак! Смеешься?.. Ты у
меня станешь работать как следует!  - закричал надсмотрщик и несколько
раз хлестнул невольника по плечам.
     Острая боль  обожгла тело казака.  Звенигора вздрогнул.  В глазах
почернело от обиды.  Он греб,  как и все, даже сильнее, так как у него
было  намного больше сил,  чем у худых,  изможденных рабов,  много лет
сидевших у весел.  От ярости помутился разум.  Бросив весло,  не помня
себя  он  рванулся  к  Абдурахману.  Загремела цепь,  и кандалы больно
врезались в ноги.  Но все же кулак,  в который Арсен вложил всю силу и
ненависть,   достиг   челюсти  надсмотрщика.  Молниеносный  удар  сшиб
толстого Абдурахмана на зашарканный деревянный пол, - он отлетел назад
и крепко стукнулся головой о стенку.
     Это произошло так неожиданно,  что невольники  перестали  грести.
Весла перепутались. Галера заметно начала замедлять ход.
     Абдурахман долго лежал  без  движения,  только  судорожно  хватал
воздух широко раскрытым ртом. Потом застонал и открыл глаза.
     Все гребцы повернули  головы  назад  и  с  изумлением  и  страхом
смотрели на Звенигору и надсмотрщика, который никак не мог подняться и
лишь ошалело водил круглыми, выпученными глазами.
     - Боже  мой,  Арсен,  что  ты  наделал?  -  воскликнул изумленный
Спыхальский и встопорщил давно не  стриженные  рыжие  усы.  -  Он  же,
холера ясна, тебя забьет теперь!..
     Роман молчал, но и на его лице был ужас.
     Звенигора сел,  тяжело дыша.  Дрожащими руками, как клещами, сжал
рукоятку весла.  Понимал, что надо прийти в себя, успокоиться и что-то
придумать,  иначе  Абдурахман  и вправду забьет,  засечет арапником до
смерти.  Но ни одной путной мысли в голову не приходило.  Да и что тут
придумаешь? К тому же от злости и волнения перед глазами все еще плыли
красноватые круги.
     Тем временем  Абдурахман  очнулся  и медленно,  опираясь спиной о
стену,  встал на ноги.  Мутным взглядом обвел неподвижных, застывших в
каком-то необычном напряжении гребцов.  Казалось, он не понимал, что с
ним произошло и почему невольники перестали грести. Удар ошеломил его,
в голове все еще гудело.
     Но вот его взгляд уперся в Звенигору.  Злобная  гримаса  исказила
его  круглую,  как  блин,  физиономию.  Вся  его  коротконогая  фигура
напряглась, а рука крепко вцепилась в рукоятку арапника.
     Он шагнул было вперед.  Но,  очевидно,  вспомнив,  чем только что
закончилась его стычка с этим новичком,  остановился  и  ощерил  белые
зубы.
     - Гяурская собака!  Не думаешь ли  ты,  что  аллах  даровал  тебе
бессмертие?  Ты  ошибаешься!  Твоя  смерть  на кончике моего арапника,
жалкий раб!  - зловеще прохрипел Абдурахман  и  начал  издали  зверски
хлестать Звенигору. - Вот тебе! Вот тебе!.. Получил?..
     Арсен обхватил руками голову,  пригнулся.  Спыхальский  и  Воинов
подняли  крик.  К  ним  присоединились  другие  невольники.  На разных
языках,  так как здесь были люди со всех концов  необъятной  Османской
империи и многих смежных стран, неслись проклятия.
     - Абдурахман,  кровавая собака,  что ты делаешь?!  - слышалось  с
кормы.  - Забыл, как сам сидел за веслом? Подожди, настанет и для тебя
черный день!
     - Сын грязного ишака!
     - Мерзавец! Чума тебя забери!
     - Стамбульский вор! Разбойник!..
     Оскорбительные выкрики неслись со всех сторон,  но Абдурахман  не
обращал  на  них  внимания.  Ругань  еще  больше его распаляла,  и он,
обезумев, бил Звенигору смертным боем. Может, и убил бы казака, если б
по  ступеням не послышался топот многих ног.  Несколько человек быстро
спускались вниз.
     - Что здесь случилось?  Почему не гребут эти проклятые свиньи?  -
пронесся громкий властный голос.  - Где Абдурахман, гнев аллаха на его
голову!
     Абдурахман отскочил от Звенигоры,  вытянулся,  сжимая  арапник  в
руке.  С  лица моментально исчезла гримаса дикой злобы.  Все заметили,
как мелко дрожат его колени,  а  нижняя  челюсть  начала  распухать  и
отвисла вниз.
     - Невольники   взбунтовались,   мой   высокочтимый   капудан-паша
Семестаф,  -  пролепетал  он  срывающимся  голосом.  -  Их подбил этот
проклятый гяур,  эта паршивая собака,  да сожрет  шайтан  его  вонючую
голову!
     Надсмотрщик ткнул рукоятью арапника Звенигору в бок.
     Капудан-паша Семестаф  сошел  с последней ступеньки и остановился
перед Абдурахманом.  Это был высокий пожилой турок с седоватой бородой
и красивым лицом,  которое не мог испортить даже шрам,  красным рубцом
пересекавший щеку. Позади капудан-паши стояли два корабельных аги.
     - Разве  мало  батогов  на  моем судне,  чтоб заставить этот скот
работать как следует? - мрачно спросил паша Семестаф.
     - Именно это я и делал перед вашим приходом,  наиясиейший паша, -
поклонился Абдурахман. - Но этот гяур ударил меня в лицо.
     Паша Семестаф  взглянул  на Звенигору.  В этом взгляде не было ни
интереса,  ни теплоты,  - так смотрят на вещь, неизвестно как попавшую
под ноги, или на норовистую скотину, которую нужно укротить.
     - Бунт на корабле карается смертью.  Но не станем же  мы  убивать
непокорного ишака, - хватит с него и нескольких ударов арапника! Вот и
всыпь этому мерзавцу так,  чтоб поумнел,  но сохранил силу  грести.  В
море мне нужны гребцы живые, а не мертвые!
     Но, к удивлению паши,  невольник выпрямился, высоко поднял голову
и заговорил на чистейшем турецком языке:
     - Почтенный паша ошибается,  считая меня всего лишь ишаком.  Хотя
сегодня я раб, но не утратил человеческого достоинства, как эта свинья
Абдурахман!  Поэтому я предпочитаю умереть,  чем сносить незаслуженные
оскорбления!
     Капудан-паша стал   с   нескрываемым   интересом    рассматривать
невольника.   Абдурахман  тоже  вытаращил  глаза,  услыхав  изысканную
турецкую речь из уст раба-гяура.
     - Ты турок? - спросил паша Семестаф. - Как ты здесь оказался?
     - Я купец,  высокочтимый паша.  Меня коварно схватили мои враги и
отдали в рабство. Такая же доля может постичь каждого правоверного, от
которого отступится аллах, пусть славится имя его!
     - Как тебя зовут?
     - Кучук, эфенди. Ибрагим Кучук, купец и сын купца, а теперь - раб
нашего светлейшего падишаха, пусть живет он десять тысяч лет!
     - Гм,  это интересно,  - буркнул паша Семестаф. - А богат ли твой
отец?
     - Достаточно богат,  чтобы  купить  такой  корабль,  как  "Черный
дракон", и приобрести для него гребцов.
     - О! - вырвалось у паши. - Почему ж он не выкупит тебя?
     - Он  не  знает,  куда я делся.  А я не могу сообщить ему о себе.
Как,  наверно,  догадывается высокочтимый паша,  в моем положении  это
нелегко сделать.  К тому же мой отец, пусть бережет его аллах, живет в
Ляхистане,  в городе Каменце, у стен которого наш победоносный хандкар
прославил себя невиданной победой над неверными.
     Звенигора старался заинтересовать пашу возможностью  получить  за
него, как за купеческого сына, выкуп с единственной целью - обеспечить
заступничество перед Абдурахманом,  который горит  неистовым  желанием
засечь  его  до смерти.  Конечно,  рано или поздно обман откроется,  и
тогда,  чего доброго, паша сам прикажет страшно истязать обманщика или
даже казнить.  Однако далекое будущее мало тревожило казака. Главное -
избежать непосредственной опасности.  А что будет через год  или  два,
Звенигора и думать не хотел.
     - Ну вот что,  ага Кучук,  - сказал паша,  - мы плывем в Килию, и
там  я постараюсь найти человека,  который сообщит о тебе твоему отцу.
Пусть готовит деньги. Но до тех пор, пока я не узнаю точно, сколько за
тебя  дадут,  ты  останешься сидеть у весла и грести наравне со всеми.
Если же будешь  проявлять  непокорность,  Абдурахман  быстро  угомонит
тебя... Ты слышишь, Абдурахман?
     - Слышу,  милостивый паша,  - согнулся дугой надсмотрщик  и  зло,
исподлобья глянул на невольника.
     - А теперь за работу,  негодные свиньи, - внезапно закричал паша,
-  если  хотите получить свою миску чорбы!..  Абдурахман,  неужто твой
арапник стал таким легким,  что не может заставить поворачиваться этих
тварей живее?
     Абдурахман только  и  ждал  этого  приказа.  С  высоко   поднятым
арапником он набросился на гребцов. Посыпались удары направо и налево.
     - За весла, проклятые! За весла!
     Невольники поспешно  начали грести.  Каждый пытался уклониться от
жестокого удара. Но Абдурахман не пропустил ни одного - всех наградил,
кроме Звенигоры,  которого пока что боялся трогать, не зная, как может
отнестись к этому паша.

2

     Дни были тяжелы, а ночи еще тяжелее. Короткое время отдыха, когда
галера ложилась в дрейф или шла под парусами, если дул попутный ветер,
невольники  проводили  здесь  же,  на  широких   скамьях.   Изнуренные
нечеловеческими  усилиями,  голодные,  они  подолгу  не могли заснуть,
стонали, молились или потихоньку проклинали свою судьбу.
     Звенигору по ночам мучили кошмары, терзали черные мысли...
     Вокруг темнота. Душно. Слышен глухой шорох волн за бортом да храп
и  стон  невольников.  Звенигора  вздыхает,  вытирает  рукавом  лицо и
всматривается в  низкий  дощатый  потолок.  Долго  лежит  с  открытыми
глазами,  старается  заснуть,  но  не  может.  В голове роятся мысли и
воспоминания.  Оживают в памяти мать,  сестренка  Стеша,  старый  дед,
которые,   вероятно,   уже  и  надежду  потеряли  увидеть  его  живым,
вспоминает Златку...  Но чьи бы лица ни  представлял  себе,  какие  бы
картины прошлого ни всплыли перед ним, он не мог долго любоваться ими,
ибо сразу же одолевала неотступная  жгучая  мысль:  как  освободиться?
Неужели  ему  суждено  провести  все годы жизни за веслом?  Неужели не
представится счастливого случая для побега?
     Осторожно, чтобы  не разбудить товарищей,  Звенигора поднимается,
садится на скамье и начинает перебирать в мыслях всевозможные варианты
освобождения.
     Нападут на судно запорожцы - захватят его.  Вот и свободен...  Но
нападут ли?  Не придется ли ждать этого десять, а то и двадцать лет и,
наконец, не дождавшись, погибнуть в отчаянии?
     Может, воспользоваться золотом атамана Серко?.. Но как? Если паша
Семестаф узнает - просто отберет!  Пропадет пояс с монетами ни за  что
ни про что!  К тому же останутся в неволе Роман и Спыхальский. А этого
он и в мыслях не допустит. Уж если освобождаться, то только вместе!
     Перебить охрану и захватить корабль?..  Легко подумать, а сделать
- никакой возможности.  Прежде всего из-за проклятых кандалов и  цепи,
на которую их нанизали, как рыбу на кукан.
     Становилось ясно,  что  единственный  путь   к   освобождению   -
перерезать или перетереть цепь.  Тяжелая,  кованая,  она пропущена под
ногами гребцов сквозь кандалы,  черной змеей извивается под скамьями и
не позволяет ни одному невольнику отойти от свое