ий час?
     - Конечно,  нет, Ненко. У меня серьезное дело. Нас здесь никто не
услышит?
     - Никто. Говори смело.
     - Ненко, умирает твоя мать.
     - Что?!  - Сафар-бей ожидал всего,  только не такого известия. По
лицу промелькнула  мучительная  тень,  которую  ага  напрасно  пытался
скрыть от собеседника. - Моя мать?..
     - Да, мой дорогой Ненко. Ей очень плохо.
     - Чем же я могу помочь ей? Я даже не знаю, где она.
     - Она хочет видеть тебя.
     - Но это же невозможно! - воскликнул пораженный Сафар-бей.
     - Почему невозможно?  Какая бы стена ни разделяла вас  до  этого,
перед смертью той, что дала тебе жизнь, она должна пасть!
     Сафар-бей наклонил  голову.  Молчал.  Пальцы  невольно  и  быстро
перебирали складки широких шаровар.
     - Куда ехать? Далеко? - спросил глухо.
     - Я проведу тебя... На третий день ты снова будешь в Сливене.
     - И гайдутины не побоятся впустить меня в свой лагерь?
     - Мы завяжем тебе глаза. Гайдутины вынуждены будут это сделать.
     - Ты говоришь так, Якуб, словно и сам гайдутин...
     - Не об этом сейчас разговор. Что же ты решаешь?
     - Мне жаль разочаровывать тебя,  Якуб,  но я никуда не поеду.  Со
временем об этом станет известно беглер-бею. Я не могу рисковать своим
будущим.
     - На войне ты каждый день рисковал жизнью,  Ненко,  и, уверен, не
боялся!
     - Там совсем другое. Там шла война.
     - Это твое последнее слово?
     - Да.
     Якуб поднялся,  взял со стола подсвечник со свечой  и  подошел  к
окну.  Постоял в глубокой задумчивости,  тяжело вздыхая и с сожалением
качая головой.  И если бы Сафар-бей не был так взволнован,  он заметил
бы,  что  Якуб,  пристально вглядываясь в темный сад,  дважды поднял и
опустил перед собою свечку.  Но занятый своими нелегкими мыслями,  ага
пропустил это мимо внимания. Якуб вернулся назад и поставил подсвечник
на место.
     - Я думал, у тебя мягкое сердце, Ненко.
     - Будь у меня мягкое сердце, я бы не был воином, Якуб.
     За окном  послышался шорох и стук.  Сафар-бей вскочил на ноги.  С
подозрением глянул на Якуба:
     - Что там?
     - Не волнуйся, Ненко. Тебе ничто не угрожает.
     Двери приоткрылись.  В комнату бесшумно проскользнул Звенигора, а
за ним Драган.  Сафар-бей кинулся к стене, где висело оружие. Но Арсен
молниеносно пересек ему путь и направил в грудь черное дуло пистолета:
     - Спокойно, Сафар-бей! Салям! Разве так принимают гостей?
     - Что вам нужно? - побледнел ага.
     - Уважаемый ага,  Якуб уже все  объяснил  тебе.  Но  ты  оказался
бессердечным  человеком.  Поэтому  приходится  разговаривать  с  тобой
несколько иначе. Позволь твои руки! Драган, давай веревку.
     - Урус,  ты  мстишь мне за то,  что в Чернаводе я отправил тебя в
плен? Но поверь, я потом передумал и хотел приказать...
     - Я знаю об этом,  - ответил Звенигора.  - Якуб мне рассказал.  И
хотя  благодаря  тебе  я  почти  год  провел  на  каторге,  мстить  не
собираюсь.  Но  об этом успеем поговорить в дороге.  Времени у нас там
хватит. Вяжи, Драган!

6

     На второй день в полдень,  все  тридцать  гайдутинов,  оставшихся
зимовать  в  горах,  столпились  возле  хижины  воеводы.  Младен стоял
впереди. Только Златка осталась с больной матерью.
     Снизу, по  вьющейся горной тропинке,  поднимались пять всадников.
Гайдутины молча смотрели на них, собственно, на одного - с завязанными
глазами. Он ехал вторым, сразу за Драганом.
     - Быстрее!  Быстрее!..  - закричал  со  скалы  Яцько,  размахивая
шапкой.
     Воевода волновался,  хотя и старался не показывать этого.  Но  по
тому,  как  он  побледнел,  а  потом  снял  шапку и скомкал ее в руке,
гайдутины могли догадаться,  какие чувства бурлят в сердце их  вожака.
Резкий  ледяной  ветер  трепал  его  длинный седой чуб,  бросал в лицо
колючим снежком, но Младен будто не замечал холода. С обрыва неотрывно
всматривался в приближавшегося к нему сына.
     Наконец всадники миновали скалу,  на которую  забрался  Яцько,  и
остановились перед хижинами, откуда открывался вид на глубокое ущелье,
затянутое снежной мглою. Арсен снял повязку с глаз Сафар-бея.
     - Здравей,  воевода!  Здравейте,  другари! - поздоровался Драган,
спрыгивая с коня.  - Какво правите?  (Какво  правите?  (болг.)  -  Как
дела?)
     - Здравейте!  Здравейте!  - Младен обнял каждого из  прибывших  и
остановился перед Сафар-беем.
     Наступила глубокая   тишина.   Все   затаили   дыхание.    Хмурые
обветренные   лица   гайдутинов   повернулись   к   янычарскому   аге.
Противоречивые чувства бурлили в сердцах повстанцев. Так вот он какой,
Сафар-бей,  их  самый  злейший  враг!  Молодой,  статный,  удивительно
похожий на госпожу Анку,  он ловко сидел на  коне,  оглядывая  черными
жгучими  глазами  гайдутинов  и  их  стан.  Несмотря  на  усталость  и
волнение,  которое охватило его,  он старался держаться горделиво,  не
опускал глаз под пронизывающими взглядами гайдутинов.
     Узнав воеводу,  быстро спрыгнул с  коня,  застыл  напряженно,  не
выпуская поводьев из рук.
     - Здравей, сыну! - тихо произнес воевода, пристально глядя в лицо
аги.
     Сафар-бей не выдержал взгляда воеводы.  Опустил глаза. Арсен, что
стоял рядом, мог бы присягнуть, что у него задрожали губы.
     - Здравей... тате!
     Слова эти,  видно,  стоили Сафар-бею огромного усилия,  ибо голос
его дрогнул и прозвучал хрипло.
     Собравшиеся всколыхнулись,  пронесся  легкий,  почти не слышный в
порыве ветра вздох.  Старый Момчил крякнул,  будто у него запершило  в
горле. Якуб отвернулся и молча вытер затуманившиеся глаза.
     - Спасибо, сын, что приехал. Пойдем в хижину, - пригласил Младен.
- Там твоя майка... ждет тебя... О боже, слишком долго она тебя ждала,
бедная!..
     Они направились к хижине. Гайдутины гурьбой двинулись за ними, но
у дверей остановились.
     - Сейчас мы там лишние, - произнес Якуб. - Пусть сами...
     Но толпа не расходилась.  Люди стояли на ветру.  Снег таял на  их
лицах и стекал на мокрые кожушки.  В мутном небе желтело круглое пятно
чуть заметного холодного солнца.
     Через некоторое время вышел Младен и кивнул Звенигоре:
     - Арсен, зайди!
     Звенигора переступил порог хижины.  В горнице горела свеча, пахло
воском.  Анка лежала на широкой деревянной кровати. Глаза ее блестели.
Дышала  она  тяжело.  Возле  нее сидела заплаканная Златка.  Сафар-бей
стоял у изголовья,  и мать держала его руку в своей,  словно  боялась,
что вот-вот он уйдет от нее. На лице Сафар-бея неловкость и смятение.
     Анка заметила казака, прошептала:
     - Арсен, подойди ближе!
     Звенигора приблизился к кровати. Стал рядом со Златкой.
     - Спасибо тебе, что привез мне сына... Я так рада... - Голос Анки
прерывался.  Ей тяжело было говорить, и Звенигора сделал движение, как
бы желая ее остановить,  но она отрицательно покачала головой:  - Нет,
нет,  дай мне сказать...  У меня так мало времени...  Ты очень  любишь
Златку?
     Вопрос был неожидан, и Арсен смутился. Но тихо и твердо ответил:
     - Очень!  -  и  взглянул  на девушку.  Ее бледные щеки загорелись
румянцем.
     - А ты, доченька?
     - Я... тоже, - прошептала Златка.
     Анка помолчала,  внимательно вглядываясь в смущенное лицо дочери.
Собравшись с силами, заговорила снова:
     - Дайте друг другу руки...  Вот так...  Прежде я боялась,  Арсен,
что ты отберешь у меня дочку,  которую я едва  нашла.  А  теперь  сама
вручаю тебе...  Береги ее...  Она здесь,  в гайдутинском стане,  стала
такой сорвиголовой...  Я рада за вас...  Будьте  счастливы!..  Младен,
дорогой мой... - Она подала ему свободную руку, и воевода, опустившись
на колени,  прижался к ней щекою.  - Вот мы и собрались...  наконец...
всей семьей... Я так счастлива... мои дети снова со мною...
     У Младена вздрогнули плечи,  из груди вырвалось глухое  горестное
рыдание.   Златка   плакала  навзрыд,  не  сдерживая  себя.  Звенигора
почувствовал,  как по щеке покатилась теплая слеза, но не смел поднять
руку,  чтоб  вытереть ее.  Сафар-бей стоял бледный,  закусив губу.  Он
прилагал все силы, чтобы не проявить, как он привык думать, малодушия,
но и в его глазах стояли слезы.
     Анка закрыла  глаза  и  откинулась  на  подушку.  Дышала  тяжело,
прерывисто.  Из  последних сил сжимала сыновнюю руку.  Боялась хоть на
миг выпустить ее.
     Отдохнув немного, встрепенулась. Заговорила тихо, но ясно:
     - Ненко,  сынок...  родной  мой...  Я  знаю,  как   тяжело   тебе
привыкнуть  к  мысли,  что я...  твоя мать...  Я понимаю тебя...  Ты -
отломанная ветка, которую ветер унес далеко от дерева. Ты и не помнишь
того дерева,  на котором рос... А я помню... твой первый крик... Потом
лепет...  До сих пор вижу твои веселые черные глазки,  густые кудри...
Помню  каждый  твой  шаг от первого дня до того самого часа,  когда...
когда...  Потом наступило тяжелое время... долгие годы поисков, надежд
и  разочарований...  И  все  это  время  ты жил в моем сердце рядом со
Златкой...  маленьким черноволосым мальчиком с тремя длинными  шрамами
на  ручке...  Потому  так легко и узнала после стольких лет разлуки...
Ведь ты - моя плоть... моя кровь...
     Она судорожно  сжала  руку  Сафар-бея.  Широко  открытыми глазами
долго смотрела на  него,  словно  старалась  навеки  запомнить  каждую
черточку. Потом перевела взгляд на Младена.
     - Младен...  - прошептала совсем тихо,  чуть слышно: каждое слово
давалось ей с большим трудом. - Младен, положи свою руку... на руку...
нашего Ненко... Вот так... Арсен, Златка... вы тоже...
     Арсен и  Златка  подошли к изголовью,  положили свои руки на руку
Сафар-бея.
     - А теперь поклянитесь... поклянитесь... что никто из вас никогда
не поднимет друг на друга...  руку...  хотя и придется быть  в  разных
станах... Умоляю вас!.. Не поднимайте руки на моего сына!..
     - Клянусь! - тихо произнес воевода.
     - Клянусь! - глухо отозвался Звенигора, и к его негромкому голосу
присоединилось легкое, как вздох ветерка, Златкино:
     - Клянусь!
     Опустилась тишина. Немая, тревожная.
     - Ненко, а ты?..
     - Клянусь! - выдавил из себя Сафар-бей и опустил глаза.
     Звенигоре казалось, что за всю свою жизнь, полную тревог, смертей
и невзгод,  он никогда не переживал минуты  тяжелее  этой.  Нестерпимо
больно было ему смотреть на этих людей,  в семью которых он входил, на
их муки и страдания.  Его огрубевшее в боях и неволе сердце мучительно
щемило, а глаза наполнились слезами.
     Младен сдерживал  рыдания,  клокотавшие  глубоко  в  груди.   Все
опустили головы. Только Златка не скрывала слез.
     - Не плачьте,  -  прошептала  Анка.  -  Не  нужно...  Мы  же  все
вместе... одной семьей... Я так счастлива...
     Голос ее внезапно оборвался. Рука соскользнула с руки Сафар-бея и
упала на белое шерстяное одеяло...
     На крик Златки в хижину стали входить гайдутины.
     ...Хоронили Анку  на  другой день в полдень.  Вынесли на плечах в
тисовом гробу на било -  наивысший  гребень  горы,  поднимавшийся  над
Планиной.
     Ветер утих,  тучи разошлись.  Сияло яркое солнце.  В голубом небе
стоила  безмолвная  тишина,  а  в  ней  спокойно,  торжественно парили
ширококрылые черные орлы.
     С горы  было  видно  всю  Планину:  далекие вершины,  присыпанные
ослепительно  белым  снегом,  глубокие  темные  ущелья,  густо-зеленые
сосновые и тисовые леса,  голые хмурые утесы там,  где не ступала нога
человека.
     - Отсюда,  Анка,  тебе будет видна вся Болгария, - сказал Младен,
первым бросая в могилу горстку земли.  - Смотри на  нее,  орлица  моя!
Слушай песни весеннего ветра над родною Планиной,  шум зеленых лесов в
ущельях,  говор  прозрачных  звонких  потоков...  А  как  всколыхнется
Планина,  задрожит  земля,  знай:  жив  твой  Младен,  живы твои ясные
соколы-гайдутины!  Это они  с  саблями  и  самопалами  в  руках  снова
кинулись  в  бой  за  свободу  любимой  Болгарии!..  Так  ли я говорю,
братья?..
     - Так, так, воевода! Так, отец наш! - откликнулись гайдутины.
     - Ну, прощайтесь! Пусть спит вечным сном наша мать!
     На вершине быстро вырос могильный холмик. Гайдутины повытаскивали
из-за поясов пистолеты,  и  горную  тишину  разорвал  гром  выстрелов.
Постояли немного молча и начали потихоньку спускаться вниз.
     - Тате, пойдем, - позвала Златка, тронув отца за рукав.
     - Идите. Я приду потом, - тихо ответил воевода.
     Он стоял  простоволосый,  без  шапки,  смотрел  вдаль,  где  небо
сливалось с горами.  В сухих покрасневших глазах не было слез - только
глубокая скорбь и острая боль.
     Всем было  понятно,  что воевода хочет остаться наедине с дорогой
могилой.
     Арсен обнял  Златку  за  плечи  и  повел с горы.  Когда отошли до
первого крутого уступа,  оглянулся. На вершине, кроме воеводы, остался
также и Сафар-бей. На фоне ярко-голубого неба четко вырисовывались две
темные неподвижные фигуры...
     Только к  вечеру  спустились Младен и Сафар-бей в стан.  Никто не
знал,  что было там между ними,  о чем они  говорили.  Пройдя  хижины,
Сафар-бей подошел к обрыву и сел на холодный, заснеженный камень. Было
печальным  и  горестным  выражение  его  бледного,  утомленного  лица,
скорбно опущены плечи.
     - Драган,  пошли людей - пусть проводят  до  Сливена,  -  коротко
приказал воевода.
     - А как...  - Драган хотел спросить,  завязывать ли  снова  глаза
Сафар-бею, но промолчал. Что-то неуловимое во взгляде, которым смотрел
воевода на сына, удержало его. Но Младен понял своего молодого друга.
     - Нет, нет, повязки не надобно! - сказал поспешно. - Не надо... Я
верю... Не сможет он привести янычар на могилу своей матери...

ФИРМАН

1

     Гамид сидел  в  комнате  Сафар-бея  на  мягком   миндере   и   со
злорадством  смотрел  на  исполосованную  батогами  спину  бая Станко,
подвешенного за вывернутые руки к потолку. Напротив замерли в ожидании
приказа янычары - Кагамлык и великан Абдагул.
     - Ты уже старый,  бай  Станко,  а  ведешь  себя,  как  неразумный
подросток.  Ай-ай-ай!  -  произнес  Гамид  спокойно.  -  Твое  упрямое
молчание свидетельствует не в твою пользу.  Неужели тебе так  хочется,
чтобы  мы  переломали  тебе  ноги,  вырвали  язык  и выжгли глаза?  Не
вынуждай нас делать это. Скажи, куда делся Сафар-бей?
     - Не знаю, ага, - прохрипел бай Станко.
     - Но ведь следы ведут на твой  двор,  мерзкий  гяур!  Как  же  ты
можешь не знать?
     - В который раз говорю:  аллах свидетель,  не  знаю,  куда  делся
Сафар-бей.
     - Тогда говори,  где искать Якуба?  Не будешь же  ты  лгать,  что
незнаком с этим разбойником!
     - Впервые слышу это имя.
     - Не  говори  глупостей!  Якуб вечером зашел к Сафар-бею с улицы.
Его  видел  аскер  Кагамлык.  Но  оттуда  он  не  выходил.  Не  трудно
догадаться,  какой  дорогой  разбойник  или  разбойники,  выкрав  агу,
покинули дом. Тут не обошлось без твоей помощи, старая собака!
     - И  все  же  я не знаю никакого Якуба,  провалиться мне в пекло,
если вру!..
     Гамид потерял терпение. Он крикнул:
     - Абдагул,  всыпь этому ишаку еще!  Может, он поумнеет и вспомнит
то, о чем с таким упрямством старается забыть!
     Верзила Абдагул вышел на середину комнаты, смахнул рукавом пот со
лба.  Вновь  засвистел  батог.  Страшная  боль  исказила  лицо старого
болгарина.
     - Изверги!.. - прошептал несчастный. - Сил больше нет терпеть...
     Гамид подал знак прекратить пытку.
     - Ну, говори!
     - Дайте воды.
     Кагамлык поднес  к  запекшимся,  обкусанным  губам старика кружку
воды.  Бай Станко с жадностью припал к краю.  Утолив жажду,  помолчал.
Затуманенным взором смотрел на мрачное сытое лицо спахии.
     - Я жду, - процедил Гамид. - Куда делся Сафар-бей?
     Станко сплюнул   из  разбитого  рта  кровь,  отрицательно  качнул
головой. Лицо его распухло от побоев, туго связанные руки одеревенели.
Он терял последние силы. Если бы не веревка, которой он был подвязан к
потолку, он не устоял бы и минуты на ногах.
     - Я его... в глаза не видал, ага.
     - Брешешь! Ты с Якубом выкрал его!
     - Клянусь, я не имею чести быть знакомым ни с каким Якубом!
     - Невелика  честь  знаться  с  разбойником...  Да  не  крути:  ты
превосходно   знаешь  Якуба!  Скажи  только,  где  он?  Куда  вы  дели
Сафар-бея?
     - Напрасно  пытаешь  меня,  ага.  Мне  ничего  не  известно  ни о
Сафар-бее, ни о Якубе...
     Тихий, спокойный ответ Станко вконец разозлил Гамида.
     Проклятый гяур!  В чем только душа держится, а правды не говорит!
Но он развяжет язык упрямому гайдутину! Должен развязать и допытаться,
куда делся Сафар-бей,  даже если пришлось бы  замучить  до  смерти  не
одного,  а  тысячу  болгарских  собак!  На это у Гамида были серьезные
причины.
     О таинственном  исчезновении  Сафар-бея  он  узнал сегодня утром,
вернувшись  из  Загоры  от  беглер-бея.  Известие  ошеломило   спахию.
Несмотря  на  то  что  почти  год  между  ними были напряженные,  даже
враждебные взаимоотношения,  Гамид не спускал глаз с  молодого  аги  и
очень  волновался,  когда  тому приходилось сталкиваться с опасностью.
Дело в том,  что Гамид был очень суеверен.  А много-много  лет  назад,
когда  он  с  детьми  воеводы Младена подъезжал к Загоре и,  уставший,
отдыхал на камне у дороги,  к нему неслышно,  как тень, подошла старая
цыганка. Ее тусклые черные глаза впились в его лицо.
     "Позолоти руку,  добрый ага,  и я расскажу все,  что случилось  с
тобой в жизни", - прокаркала старуха.
     Гамид хотел было прогнать ее, но цыганка отгадала его намерение и
вцепилась смуглыми скрюченными пальцами в рукав:
     "Не прогоняй, ага!.. Вокруг тебя кровь, много крови. Мрачные думы
бороздят  твое  чело...  Я  не  буду  говорить  о  былом...  Позолоти,
красавчик,  руку,  и я поведаю тебе,  что  ожидает  тебя  впереди.  Не
пожалей для бедной цыганки куруша..."
     Гамид заколебался.  Будущее его пугало. Сказанные цыганкой наугад
слова о крови заставили его вздрогнуть. Может, и вправду старая ведьма
провидит будущее?
     Он вытащил из кармана куруш. Цыганка с жадностью схватила монету,
запрятала в густые складки пестрого одеяния. Быстро разложила карты.
     "Будущее твое  светло,  добрый  ага,  -  снова прокаркала она.  -
Выпадает тебе богатство и длинная дорога.  И почет, и уважение. Ожидал
тебя  тяжелый  удар,  но  ты  счастливо  избежал его.  А еще имеешь ты
большой интерес в детях. Они не кровные, не родные тебе, ага, но тесно
связаны   с   твоей   судьбой.  Настолько  тесно,  что  я  даже  боюсь
говорить..."
     "Говори, старая!.." - прикрикнул встревоженный Гамид.
     "Позолоти руку, счастливчик!"
     Он бросил  еще  одну  монету.  Цыганка посмотрела на него тусклым
взором, проскрипела:
     "Далеко стелется  твоя дорога,  счастливчик.  И все время рядом с
тобой идут по ней двое. То они отходят от тебя, то снова приближаются:
дороги ваши пересекаются,  как морщины на моем лице.  И вот что дивно:
даже смерть твоя зависит от смерти одного из них..."
     Гамид посерел. Голос его задрожал:
     "Тех детей?"
     "Тех, что сопутствуют тебе, ага..."
     Цыганка исчезла так же неслышно и незаметно,  как и появилась.  А
Гамид  еще  долго  сидел на теплом камне,  потрясенный услышанным.  Со
страхом смотрел на черное одеяло,  под  которым  лежали  укутанные,  а
вернее,  связанные  дети  воеводы.  Тьфу,  шайтан!  Неужели его судьба
теперь зависит от участи гайдутинских последышей?  Неужели  для  того,
чтобы продлить свою жизнь, он должен радеть и о них?..
     Слова цыганки глубоко запали в сердце Гамида.  Суеверный страх за
свою  жизнь  заставлял  его  долгие годы беречь Ненко и его сестренку,
заботиться о них и о  их  будущем.  Когда  беглер-бей,  желая  нанести
беспощадный  удар  воеводе  Младену,  хотел  уничтожить  детей,  Гамид
выпросил для них помилования, а затем отдал Ненко под именем Сафар-бея
в янычарский корпус, а Златку держал при себе вместе со своими детьми,
дав ей имя Адике.
     Как только